— А если у них хороший муж, Рэдица, так какой он? — опять осмеливалась спросить Цуцуляска, зная, что Рэдица всегда ей охотно отвечает. Всем остальным вопрос казался странным; но женщина, очевидно, долго его обдумывала.
— В первую очередь, коана[8] Цуцуляска, он должен быть педантичным…
— А что такое педантичный? — спрашивала Цуцуляска, огорченная тем, что именно Рэдица начала так сложно.
— Погоди, погоди, — смеясь, успокаивала ее Рэдица. — Это значит, что человек всегда одет с иголочки, рубаха у него крахмальная, ну запонки там, галстук… Потом… он должен быть остроумным, то есть все время смеяться, как дурак. Не так чтобы рот до ушей, а пойдет, пошепчет что-нибудь, повертится вокруг одной дамы, вокруг другой и каждой что-нибудь скажет: «Сегодня вы выглядите чудесно, сударыня. Когда это вы успели так помолодеть?» И всякие такие штучки, над которыми мы смеемся. Затем он должен быть элегантным, держаться с достоинством… то есть как будто палку проглотил… — уточняла Рэдица, довольная тем, что нашла подходящее выражение. — Должен изящно склонять голову и целовать ручки дамам… Но прежде всего он должен иметь положение в обществе…
— Какое такое положение в обществе? — смеялась Цуцуляска, которой это выражение казалось очень забавным.
— Да, Цуцуляска, положение в обществе. Чему ты так удивляешься?
— Иначе говоря, Цуцуляска, — кротко поясняла Рэдица, — человек должен иметь свою фабрику, чтоб детки с голоду не умерли, многоквартирный дом — не спать же ему на улице… И чтоб его уважали…
— Чтобы он был человек с будущим, Цуцуляска! — почти выкрикивал дядя Вицу. — Чтобы имел перед собой всю жизнь!.. Иными словами, чтобы сам министр про него говорил: «Энергичный, способный молодой человек, назначим его префектом Романацкого уезда…»
— А семья? Семья-то не в счет? — выскакивал Тринадцатитысячник, которому не терпелось высказать свое мнение.
— Очень даже в счет, — соглашался с ним дядя Вицу. — Он должен быть человеком из хорошей семьи, а его папаша и мамаша должны были кого-то в свое время ограбить. Иначе говоря, чтоб не только он сам был подлецом, а и мамаша его и папаша тоже чтоб подлецами были… А ежели у него еще и дядюшка подлец, тем лучше…
— Вот черти! — вставляла Цуцуляска, удивленная и обрадованная тем, что хоть что-то поняла. Каждый раз, как ей удавалось что-нибудь понять, Цуцуляска принимала гордый и уверенный вид, спеша доказать и остальным, что она поняла. — И есть же женщины, которые без ума от таких?
— Есть и дуры, которые из-за таких кончают жизнь самоубийством, пресекают нить своей жизни в ранней юности, — объяснял ей дядя Вицу. — Когда они отдают себе отчет, что их больше не любят, жизнь теряет для них всякий смысл.
— Ишь ты! — восклицала Цуцуляска, глубоко возмущенная тем, что есть и такие женщины, которые кончают жизнь самоубийством из-за подобных мужчин.
В восторге от того, что она сердится, дядя Вицу еще пуще разжигал ее.
— Но стреляются-то они особыми, маленькими револьверами… сделанными специально для них.
Когда приходил черед Тринадцатитысячника, он говорил о немецких сводках, неизменно объявлявших, что «войска отступают на заранее установленные позиции».
— Они люди толковые. Пока не установят позиции, так и не отступают.
И Тринадцатитысячник рассказывал, как он представляет себе приблизительно такую сцену с фронта:
— Вот приходит, значит, фельдмаршал и говорит: «Видите этот участок на юго-западе? Вот сюда мы и будем драпать. Чтобы вы как-нибудь в другом направлении не тикали».
— Участок на юго-западе… — повторял дядя Вицу. — Участок, говоришь… Молодец ты, Тринадцатитысячник, честное слово, серьезным человеком становишься… Так значит, участок, а?
Цуцуляска поднималась, чтобы открыть окно. В комнате было страшно накурено, и она не переносила табачного дыма. Как-то раз, вставая со стула, она задела локтем стоявший перед ней стакан, который упал на пол и разбился вдребезги. Фэника, забравшийся в дальний уголок кровати, от удивления и испуга громко вскрикнул.
— Хрустальный стакан. От тетушки Каролины!
Дядю Вицу восклицание мальчика рассердило; он так сурово посмотрел на него, что Фэника мгновенно умолк.
«Тоже нашел, чему дивиться, бездельник, будто не видел битых стаканов. Ишь подскочил, словно дом загорелся… Подумаешь: хрустальный стакан от тети Каролины!»
Дядя Вицу как-то присутствовал при подобном происшествии в доме у господина аптекаря. Там тоже разбился хрустальный стакан. И ему от этой сцены тошно стало. Хозяйка плакала от огорчения: «Папин подарок! Единственное воспоминание, которое у меня еще от него осталось. Бедный папа, что он скажет там у себя, в могиле?»
В ужасе при мысли, что подобная сцена могла произойти у него в доме, он презрительно смотрел на Фэнику. Потом спокойно, но решительно сказал, чтобы пресечь всякие разговоры:
— Да ну их к черту, эти черепки!
Испуганный, удивленный возглас мальчика: «Хрустальный стакан от тети Каролины!» все время преследовал его. Это нарушало его душевное спокойствие. Он то и дело оборачивался к Фэнике и грозно смотрел на него. «Ишь, чертенок, какие глаза открыл!.. Стакан от тети Каролины… Что ему только в голову пришло? Я и забыл, что стакан от Каролины, а он, бездельник этакий, еще помнит. Стакан от тети Каролины! Что он помнит… И чего он кричал, как зарезанный? Дурак, да и только!»
— Эй, черт возьми, о чем это мы думаем? — притворился сердитым Тринадцатитысячник. — Время идет, а мы ничего еще не сказали про главу государства. Неужели так и обойдется?
— Не бойся, сейчас ко всем чертям пошлем… собака, провались он в преисподнюю, — разражалась Цуцуляска.
— В одиночку, Цуцуляска? — удивлялся дядя Вицу, пытаясь забыть про случай с хрустальным стаканом.
— Как так в одиночку, дядя Вицу? Ты что, надо мной смеешься? Да разве он сам один пришел? Пусть они идут ко всем чертям все за компанию, с Гитлером и Муссолини.
«Так-так, Цуцуляска, объясняй мне, объясняй, потому как я человек непонятливый, — мысленно подзадаривал ее Вицу. — Объясняй и мне, как и что».
— Разве не Гитлер его привел? Не он ему всю власть дал, как по-твоему? Не уступили ему место либералы и царанисты[9], не сказали: «Милости просим» сами, своим собственным языком?
Цуцуляска разгорячилась и теперь «объясняла» положение. Дядя Вицу слушал внимательно, стараясь не проронить ни одного из слов женщины. Он любил выслушивать уроки от людей, которым сам он объяснил, как обстоит дело.
«Так-так, Цуцуляска, открывай мне глаза, втолковывай мне идею за идеей, ведь я непонятливый… Будет время, когда и ты будешь вести с другими разъяснительную работу».
— Пропади они пропадом, провались они в преисподнюю, — продолжала Цуцуляска, отстаивая свои мнения.
— Пропадут они, Цуцуляска, будь спокойна… Но не по доброй воле…
Рэдица принялась собирать тарелки, но Цуцуляска знаками показала ей, что она мешает слушать слова дяди Вицу.
— Надо бороться, Цуцуляска… Вот рабочие и борются, а буржуям не сдобровать. Плакали их фабрики, не смогут больше они эксплуатировать рабочих… Они развязали войну, чтоб наживиться на ней, приумножить свои милиарды…
— А против кого развязали войну? — спросил Тринадцатитысячник. — Против Советского Союза, где у власти стоят рабочие и крестьяне. Но именно потому, что там стоят у власти рабочие и крестьяне, плохо пришлось фашистам…
…С этих «приемов» люди не расходились по домам, не осмеяв сперва все чуждое их сердцу. Дядя Вицу не знал угомону.
— А где же «Универсул» с речью его величества?
Несмотря на недостаток бумаги газета, содержащая какую-нибудь августейшую глупость или же промах главы правительства, становилась святой и неприкосновенной. Дядя Вицу ее аккуратно складывал и прятал в шкаф. Никто к ней не притрагивался: сугубая глупость защищала ее от святотатственных прикосновений и обеспечивала ей долгую жизнь.
По дороге домой Цуцуляска все думала, как бы отблагодарить этих людей, от которых она научилась стольким вещам… Самое легкое было отплатить Рэдице: она поможет ей стирать белье. Тринадцатитысячнику она снесет винограда, из того, что ей прислала мать. С каким аппетитом уплетает он виноград с хлебом… Винограда она даст и дяде Вицу. Он тоже очень любит виноград.
И Цуцуляска не ложилась спать, пока не решала, кого и как она вознаградит за оказанную ей помощь.
С дядей Вицу всегда что-нибудь да случалось по дороге. Внимательный ко всему происходящему, он любил рассказывать своим домашним обо всем, что видел по дороге.
— Послушайте только, что со мной случилось на углу улицы Себастьян…
И он моментально распределял свои замечания или впечатления, выбирая для каждого то, что, по его мнению, должно было ему понравиться. «Вот это хорошо для Фэники, посмеется мальчонок, такие штуки ему нравятся…». «Это надо рассказать Рэдице. Интересно, какую рожу она скорчит».
Дядя Вицу смеялся над людьми, с которыми ничего в дороге не происходило. Он просто не понимал людей, которые проходили по улицам и возвращались домой, не вынеся нового впечатления.
В этом отношении больше всего его раздражал господин Рэдулеску, живший с ним по-соседству художник, специалист по вывескам.
Рэдулеску часто ходил в город, имея всякие дела даже и на Каля Викторией. Периферийные кино он не посещал, а только центральные, — «Арпа» и «Трианон». Но, вопреки этим частым прогулкам, он никогда ничего не подмечал, с ним никогда ничего не случалось. Это был неглупый человек, но скептик, как сам он нередко признавался после третьей рюмки «зелененькой». Он гордился своим скептицизмом, как почетным титулом, и обязательно напоминал всем о том, что он скептик. Он был скептиком их окраины.
Господин Рэдулеску объяснял свой скептицизм бурно прожитой молодостью, принесшей ему известные удовлетворения, за которыми, однако, последовал ряд разочарований. Но Рэдулеску приукрашивал свои разочарования, придавая им ореол славы, любил больше рассказывать о конце любви, чем об ее начале, предпочитал пепел пламени. И казалось странно, что этот человек более остро и более поэтично переживает именно конец всего. Он часто вспоминал о своих расставаниях с возлюбленными.