После смерти Ивана Сергеевича Эмма Ивановна совсем захандрила, она стала еще сильней ругать Ивана Ивановича. А у него родилось еще двое детей. Один из них — мальчик. Все-таки мой бывший тесть добился своего.
Так мы и жили в провинции, в районном центре, а в институт, в Кубиково, ездили каждый день на рейсовом автобусе.
Из областного центра частенько возвращались на попутках — выходили на дорогу, голосовали. Останавливались в основном грузовики. В конце пути мы давали водителю пятьдесят копеек или вообще ничего не давали. Ни один водитель за четыре года не спросил у нас о гонораре за свою работу.
Учились мы с Наташей неплохо, особенно по литературе, русскому языку. Марксистско-ленинские науки мне давались легко, а Наташа в них ничего не понимала.
В двадцать лет меня исключили из комсомола. Ни за что. Я просто забывал платить взносы.
Комсомольцы вызвали меня на бюро и стали шпынять:
— А ты очень неправильный комсомолец… Почему не платишь взносы?
Один жирный парень, редактор институтской многотиражки Толя Мокрых возмущался:
— А я знаю, что ты за фрукт, мне говорили друзья, что ты и паспорт потерял.
Я отвечал:
— Да, потерял — ну и что? Скоро вообще в мире не будет никаких паспортов. Это все лишнее. А взносы я заплачу.
— Но ты же не комсомолец по сути, — отвечали мне.
— Я считаю, нужно в душе быть комсомольцем и хорошим человеком, а все остальное потом.
Исключили.
Я пришел домой. И сутки не поднимался.
Я понял, что никогда не уеду за границу, не увижу ни Парижа, ни Берлина, ни Америки… Все дороги мне были закрыты.
Наташа легла со мной на полу, гладила меня и говорила:
— Все это ерунда. Все обойдется. Сама система этих дураков скоро рухнет. Скорее, чем им кажется. А ты объездишь весь мир.
Я посмотрел на нее непонимающим взглядом.
— Точно, — сказала она.
И я поднялся с пола.
Что такое счастье? Оно многообразно. Порой малая толика света, одна человеческая фраза — огромное счастье.
Мое счастье — это Наташа.
ГЛАВА 2. Сельская школа
Из друзей детства я поддерживал отношения только с Сережкой Грушиным. Он писал мне из Москвы, потом из армии, потом снова из Москвы.
В восемнадцать лет Сережка пополнил ряды доблестных вооруженных сил СССР — оказался сначала в Душанбе, а потом (после «учебки») самолетом его переправили в Афганистан.
Он стал охранять Кабульский аэропорт.
Когда он прилетел, была весна. Цвели цветы. Много цветов. Острые, как зубная боль, горы подпирали яркое синее небо.
— Природа как на курорте, — подумал Сашка.
Из созерцательного и расслабленного настроения его вывел сержант Жаков:
— Ложись!
Начался обстрел. Оттуда-то стреляли, Сережка не понял — откуда. Он бросил свой гранатомет и свалился в прилипшей к спине гимнастерке на холодную землю.
Жаков очнулся первым и стал кричать:
— Груша, твою мать, огонь!
Сережка схватил гранатомет и стал стрелять вверх. Он боялся не умереть, он боялся Жакова, его криков и последующих разборок.
В воздухе появились наши вертолеты, Сережка прекратил стрелять. И опять лег на землю.
Прошел его первый день в Афганистане.
Сергей прослужил в Афганистане три месяца и был ранен. Ему повезло, пуля каким-то невероятным образом прошла через щеку навылет. Лечили его в лазарете три месяца. Вскорости комиссовали.
Он пришел домой с орденом Красной звезды и книжкой ветерана войны. Начал искать работу.
Устроился грузчиком на чаеразвесочную фабрику.
Работа кормила. Он получал почти двести рублей и подворовывал — выносил чай в штанах. Потом продавал его знакомым из нашего двора.
Ночами ему снились афганские бомбежки.
Он просыпался, крича:
— На помощь, на помощь!
Больше заснуть не мог.
Ночами он писал мне письма. Почти все из них доходили до адресата. Я ему отвечал.
…В Москве я бывал редко, но еженедельно звонил родителям, еще мы переписывались. Они были рады, что я учусь, женился, нашел себя. В Москве у меня не было никаких перспектив. Главное — там никто не мог решить наш квартирный вопрос. А жить с родителями и молодой женой в одной квартире я опасался, боялся, что Наташа не поладит со свекровью, моей волевой мамой.
Легкие, как ласточки, студенческие годы пролетели мгновенно. Даже быстрее, чем детство. В 1986 году сразу после института нас с Наташей благополучно распределили в сельскую школу в родную Кубиковскую черноземную область, в село Среднеспасское.
За областной и районный центры я не держался — служить в армии не очень хотелось. А на сельских учителей распространялась бронь.
…Мы приехали с Наташей в район в августе, накануне учебного года. Прошлись по селу. Увидели огромные колхозные поля, свежие невырубленные просеки. Село Среднеспасское состояло из двух больших улиц, вдоль которых виднелись низенькие одноэтажные бревенчатые избы с мезонинами. Магазин был один. Туда привозили белый хлеб (который местные жители ласково называли булочкой), черный ржаной хлеб, водку, жигулевское пиво и мыло. Еще иногда на прилавки выбрасывали консервы. За всем остальным приходилось ездить в райцентр.
Мы шли через огромное поле по узенькой протоптанной тропинке к старой двухэтажной деревянной школе, комья жирной питательной черноземной земли прилипали к нашим нелепым городским туфлям.
Поле перерастало в лес. Мы зашли и в лес — красивый, смешанный, правда, изрядно загаженный. Повсюду валялись пустые бутылки из-под водки и жигулевского пива…
Реликтовые вековые сосны, подпирающие небо, росли вперемешку с мелкими и невзрачными кустарниками. На опушке мы заметили боярышник и волчью ягоду… Все рядом.
Посредине опушки возвышался муравейник, огромный, как Вавилон. Муравьи были заняты увлеченным и малопонятным делом — строили свою невероятную муравьиную цивилизацию.
Сосны, боярышник, волчья ягода, муравейник… Лес давал полное представление и о человеческой жизни…
…Директор школы — сорокапятилетний стареющий бородатый математик Сергей Петрович Носенко — встретил нас очень радушно, учителей в школе не хватало; он предоставил нам в бесплатное пользование просторную, пустующую и основательную избу-пятистенок и участок черноземной земли в двадцать пять соток. Газа и телефона в избе не было. Удобства — во дворе. Но посредине дома стояла внушительная русская печь с лежанкой, которая отапливала все четыре комнаты.
…Мы стали налаживать наш непростой крестьянский быт.
Дрова мне приходилось колоть самому, но я не расстраивался. Это была хорошая физкультура. Березовые чурбаки горели долго и хорошо, хотя и оставляли опасную копоть в дымоходе. Печка нагревалась не скоро, но держала тепло до утра.
Наташа проявляла ангельское терпение. Хотя ей приходилось в селе, конечно, нелегко. Наташа выросла в интеллигентной городской семье врачей. С детских лет ее все лелеяли и оберегали…
Когда печка протапливалась, я прислонялся к ней спиной и умиротворялся. Жена смотрела на меня и удивлялась тому, что я оказался вполне деревенским гражданином.
Во время топки я иногда открывал задвижку и смотрел на огонь. Дрова умирали в печке быстро, как наши молодые дни и ночи здесь, в деревне.
В школе, помимо того, что я стал вести литературу, историю в старших классах, за мной закрепили пятый класс как за воспитателем группы продленного дня. Мне положили весьма приличную зарплату — сто сорок рублей. Это со всеми надбавками.
Наташа стала преподавать русский язык и труд для девочек. Ее оклад оставлял сто тридцать рублей. На двоих нам вполне хватало. Мы даже отсылали немного нашим родителям.
Кроме того, директор школы Сергей Петрович раз в квартал привозил нам бесплатно мешок гречишной крупы и мешок картошки.
До Кубиковска было недалеко — километров пятнадцать. Мы туда ездили на выходные — заходили к теще, часто и ночевали у нее, занимались в районной библиотеке, смотрели подшивки газет, покупали крупы, сухари, сухофрукты, грецкие орехи, хурму… Теща нам давала конфет и шоколадок…
В райцентре мы набирали домой побольше книг и уезжали. Больше развлечений у нас практически не было. Но и не читали мы никогда так много, как в те годы.
С детьми мы ладили.
Я оставался с ними на продленке, мы делали вместе уроки, я кормил их в столовой, собирал взносы за питание. Сделав уроки, мы играли в футбол, волейбол, в другие игры. Особенно ребята любили жмурки. Сначала мы выбирали, кто будет водить. Как правило, Оля Иванова, конопатая смышленая пятиклашка, считала считалку:
Раз, два, три, четыре, пять,
Шесть, семь, восемь, девять, десять.
Царь велел меня повесить,
А царица не дала.
И повесила царя.
Царь висел, висел, висел
И в помойку улетел.
А в помойке крыса
Родила Бориса.
А Борис кричит: «Ура,
Позовите доктора».
Сережка Снегирев, бойкий чернявый паренек, использовал другую считалку:
Шел баран
По крутым горам.
Сорвал травку
Положил на лавку.
Кто травку возьмет,
Тот вадить пойдет.
Снегирев никогда не говорил водить, только вадить с ударением на первом слоге, точно знал стихотворные метры.
Как бы они не считали, водить, как правило, приходилось мне.
Пока я развлекался на продленке, серьезная Наташа преподавала в основном в старших классах.
Дети у меня подобрались колоритные, многие из них состояли на учете в психоневрологическом диспансере как умственно-отсталые. Я видел: они запущенные. Многие жили без отцов. Это были очень интересные дети, совсем не понятные мне. Как, наверное, и я был непонятен им.
Особенно шалопаистых выделялось несколько — Володька Сухотин, Сережка Снегирев и Пашка Тайганов… Но обижаться на них я не мог. По ряду причин.
Как-то я вел урок литературы в пятом классе, а маленький, низенький Володька Сухотин все время елозил на парте, болтал с соседкой. Я ему пригрозил: