митивнее. Она будто сплетена из грубых соломенных верёвок. Наблюдая за Кадоно, Дайскэ порой задавался вопросом, для чего, собственно, такой человек дышит и существует. Тем не менее Кадоно продолжает как ни в чём не бывало бездельничать. К тому же, он втайне считает, что своим образом жизни ничем не отличается от хозяина, и потому держится весьма нагло. Мало того, толстокожий, будто одетый в панцирь, он никогда не упускает случая ужалить хозяина в самое больное место. Нервы Дайскэ — это налог, который он платит за особое уменье изощрённо мыслить, за повышенную восприимчивость. Нервы — источник его мучений, оборотная сторона медали утончённого воспитания. Они — нравственная кара Дайскэ за прирождённый аристократизм. Дайскэ смирился с этими мученьями, безропотно принял кару и потому смог стать таким, как он есть. Именно в таких жертвах он видел смысл жизни. Но что понимает в этом Кадоно? — Кадоно-сан, почта не приходила?
— Почта? Э-э… Пришла. Открытка и письмо. Я положил их на стол. Принести?
— Да нет, я и сам могу сходить.
Ответ был весьма уклончивый, и Кадоно поспешил принести хозяину почту. На открытке бледной тушью небрежным почерком было написано несколько строк: «Спешу сообщить, что сегодня в два приехал в Токио и остановился в гостинице. Адрес на лицевой стороне открытки. Хотел бы встретиться завтра утром». Название гостиницы на улице Урадзимботё и имя отправителя — Цунэдзиро Хираока — были указаны таким же небрежно-размашистым почерком.
— Уже приехал? Видимо, вчера, — пробормотал Дайскэ, беря конверт: он узнал почерк отца. «Несколько дней, как вернулся. Срочного ничего нет, но поговорить хотелось бы». Как только получишь это письмо — приходи». В конце шло несколько строк о всяких пустяках, как, например: «Цветы в Киото ещё не распустились», или: «Скорый, которым ехал, был переполнен». Дайскэ вложил письмо в конверт и с каким-то неопределённым выражением лица переводил взгляд с конверта на открытку.
— Послушай-ка, — сказал он наконец. — Позвони, пожалуйста, ко мне домой.
— Сейчас. А что сказать?
— Что на сегодня у меня назначена встреча с одним человеком, поэтому прийти не смогу. А завтра или послезавтра буду непременно.
— Ясно. Кому я должен это передать?
— Кому угодно. Не обязательно отцу… Он только что вернулся из поездки и хочет со мной поговорить…
— Ясно.
Кадоно вразвалку пошёл к телефону. Из столовой Дайскэ вернулся через гостиную в кабинет. Там было чисто прибрано, не оказалось даже брошенной им на пол камелии. Дайскэ подошёл к книжному шкафу, справа от которого стояла цветочная ваза, с самого верха снял тяжёлый альбом, отстегнул золотую застёжку и стал переворачивать лист за листом. Дойдя примерно до середины, Дайскэ остановился и долго разглядывал поясной портрет девушки лет двадцати.
2
Только было Дайскэ подумал переодеться и пойти к Хираоке в гостиницу, как тот сам явился. К воротам, тарахтя, подкатила коляска рикши, и Дайскэ услышал знакомый, ничуть не изменившийся за три года голос: «Стой, приехали!» В прихожей Хираока попросил у служанки взаймы двадцать сэн, сославшись на то, что оставил в гостинице кошелёк, и Дайскэ сразу вспомнил годы ученья. Он побежал старому другу навстречу и потащил его в гостиную.
— Ну, как дела? Располагайся поудобнее.
— Ого, какая мебель! — воскликнул Хираока, плюхнувшись в кресло, он, видимо, совершенно не считался со своим весом. Откинув коротко остриженную голову на спинку кресла, Хираока осмотрел комнату.
— Отличная квартира, — сказал он, — Ещё лучше, чем я предполагал.
Дайскэ ничего не ответил и открыл портсигар.
— Как ты жил всё это время? — спросил он.
— Всякое бывало… Потом расскажу.
— Вначале ты часто писал, и я был в курсе всех твоих дел, а потом ты вдруг замолчал…
— Я никому не писал, так уж получилось. — Хираока снял очки, вытащил из верхнего кармана пиджака измятый платок и моргая, стал вытирать глаза. Он с юных лет был близорук. Дайскэ следил за каждым его движением.
— Расскажи лучше о себе, — попросил Хираока, закладывая за уши тонкие дужки очков.
— У меня всё по-прежнему.
— Это прекрасно. А то слишком много вокруг перемен…
Хираока, нахмурившись, стал смотреть в сад и неожиданно сказал уже совсем другим тоном:
— О, у тебя в саду сакура! Только начала цвести. Да, здесь совсем другой климат.
Задушевного разговора, как бывало раньше, не получалось.
— В тех краях, вероятно, гораздо теплее? — безучастно, в тон Хираоке, произнёс Дайскэ.
— Разумеется, теплее, — с деланной горячностью ответил Хираока. Вид у него при этом был слегка удивлённый, словно он только сейчас понял, что вернулся в Токио. Дайскэ пристально на него посмотрел. Хираока закурил. Как раз в это время служанка принесла небольшой чайник и сказала, извиняясь: «Я бы раньше подала чай, да только недавно набрала воды в котелок и ждала, пока она вскипит, так что не обессудьте». С этими словами она поставила на стол поднос из сандалового дерева, и оба приятеля молча на него уставились. Старуха же, не получив ответа на свои извинения, приветливо улыбнулась и вышла.
— Что это у тебя за бабка?
— Служанка, разве не видишь? Пришлось нанять, надо же, чтобы кто-нибудь стряпал.
— Весьма услужлива.
Дайскэ пренебрежительно усмехнулся, при этом его красные губы приняли форму изогнутого лука.
— Какой с неё спрос, ведь она в таких домах никогда не служила.
— Взял бы кого-нибудь из родительского дома. Слуг там хватает.
— Но все молодые, — серьёзно ответил Дайскэ. Хираока не выдержал и расхохотался.
— Так ведь молодые лучше.
— Нет, что ни говори, служанки там никуда не годные.
— А кроме этой старухи, кто-нибудь у тебя живёт?
— Сёсэй.
Кадоно тем временем успел вернуться и разговаривал на кухне со служанкой.
— И больше никого нет?
— Нет. А что?
— Ты не женат?
Дайскэ слегка покраснел, но тут же очень спокойно ответил:
— Если бы я женился, то уж тебе, во всяком случае, сообщил бы об этом. Расскажи, как у тебя… — начал он и осёкся.
Дайскэ и Хираока подружились ещё в средней школе, учились вместе в университете и целый год после окончания были неразлучны, как братья, делились всем сокровенным, помогали друг другу советами. Чаще это было для них развлечением, но иногда всё же приносило какую-то пользу, и каждый поверил, что готов на любую жертву ради друга. Им и в голову не приходила такая банальная мысль, что принеси кто-нибудь из них жертву, и развлечение тотчас обернётся мукой. Спустя год Хираока женился и одновременно был переведён в район Кэйхан, в один из местных филиалов банка, в котором служил. Дайскэ провожал молодожёнов на вокзале Симбаси. Пожимая руку Хираоке, он весело сказал: «Быстрее возвращайся!» Хираока вскользь заметил, что ничего, дескать, не поделаешь, придётся некоторое время потерпеть. Но за стёклами его очков Дайскэ увидел блеснувшее во взгляде самодовольство. И вместе с лёгкой завистью в душе его шевельнулась неприязнь к другу. Вернувшись домой, он весь день просидел у себя в комнате, погруженный в раздумья. Отказался даже пойти с невесткой на концерт, как было условлено, чем немало её расстроил.
От Хираоки часто приходили письма: о благополучном прибытии на место, о том, что он обзавёлся собственным домом, потом о службе в филиале банка, о планах на будущее. Дайскэ отвечал на каждое письмо. Но при этом его всякий раз охватывало какое-то странное беспокойство, и порой, не в силах его подавить, он бросал перо. Лишь на те письма, в которых Хираока с благодарностью вспоминал их прежнюю дружбу, Дайскэ отвечал спокойно и легко.
Между тем письма стали приходить всё реже, вначале два раза в месяц, потом раз в месяц, потом раз в два месяца, наконец, раз в три месяца, и теперь уже Дайскэ испытывал тревогу оттого, что ему не надо писать письма. Чтобы прогнать её, время от времени он, неизвестно зачем, смачивал клей на конвертах. Однако спустя полгода Дайскэ почувствовал, что настроение его постепенно меняется. Исчезла мучившая его потребность писать Хираоке. С тех пор как Дайскэ стал жить своим домом, за год с лишним он лишь сообщил Хираоке свой новый адрес — и то вместе с ответом на новогоднее поздравление.
Были, однако, обстоятельства, мешавшие Дайскэ совсем забыть Хираоку. И временами он вспоминал о старом друге, старался представить себе его нынешнюю жизнь, — тем дело и ограничивалось: он и не думал навести справки, осведомиться, как идут у Хираоки дела, просто считал, что нет в том нужды. Но вот две недели назад от Хираоки неожиданно пришло письмо, в котором он сообщал о своём намерении в ближайшее время переехать в Токио. «Не думай, — писал Хираока, — что речь идёт о повышении в должности и я выполняю приказ главной конторы. Просто у меня вдруг появилось желание переменить профессию. Надеюсь на твою помощь в Токио». Имела ли фраза насчёт помощи реальный смысл или же была данью вежливости, трудно сказать, бесспорным было лишь то, что судьба Хираоки коренным образом изменилась. Дайскэ ахнул, прочитав письмо.
Он собирался при встрече подробно расспросить обо всём Хираоку, но разговор, к сожалению, с самого начала пошёл совсем о другом. Улучив момент, Дайскэ наконец коснулся главного, но Хираока уклончиво ответил, что об этом-де они поговорят как-нибудь в другой раз не спеша. Тогда Дайскэ предложил:
— Пойдём посидим где-нибудь, ведь столько лет не виделись, заодно и перекусим.
И хотя Хираока стоял на своём: «Как-нибудь в другой раз…» — Дайскэ потащил его в соседний европейский ресторан.
Друзья изрядно выпили. Перекинулись замечаниями о том, что вот они опять, как бывало, вместе едят и пьют, постепенно языки у них развязались. Пересыпая шутками свой рассказ, Дайскэ сообщил приятелю, что несколько дней назад во время пасхи ходил в церковь св. Николая смотреть службу. Служба началась ровно в двенадцать ночи, когда все вокруг уже спят. Обойдя вокруг длинной галереи, прихожане вернулись в главный храм, где к тому времени зажглось несколько тысяч свечей. В глубине шла целая процессия священников в ризах, и по стенам, строго выкрашенным в один цв