Рита едва смогла кивнуть головой.
Однако её успокоил этот здоровый храп живого человека. Не доходя до того места, горничная остановилась, вся дрожа, завернулась в свой шерстяной платок и стала отвернувшись, стараясь только видеть диван со спавшим на нём псаломщиком.
Нахмурив брови, стиснув зубы до боли, Ольга Всеславовна решительно подошла ко гробу и запустила обе руки под цветы в изголовье… Вот рюш… Вот и атлас подушки… и… и дно… где же?! Стучавшее, как молот громко сердце — вдруг ёкнуло и замерло… Завещания тут не было…
«Я, может быть забыла? Может быть оно с другой стороны!» — подумала Ольга Всеславовна и перешла по левую сторону гроба.
Нет… и здесь нет свёртка.
Где же он?.. Кто взял его?!
Вдруг сердце её упало, и сама она схватилась за край гроба, чтобы не упасть с ним рядом. Ей показалось, что из-под окоченелых, крепко сложенных, тяжело осевших рук покойника белеет, сквозь прозрачную кисею покрова, угол бумаги.
«Вздор! Наваждение!.. Быть не может! Мне померещилось!» — вихрем проносилось в её мутившемся сознании.
Озлобленно заставила она себя скрепиться и ещё раз взглянуть…
Да!.. Она не ошиблась. Белый уголок сложенной бумаги явственно выделялся на чёрном мундире генерала.
В эту секунду ветер, откуда-то пронёсшийся по свечам, расшатал их нагоревшее пламя… Тени пошли танцевать по всей комнате, по гробу, по лицу покойника, и в этих быстрых переливах теней и света застывшие черты, казалось, оживились, на губах мелькала печальная усмешка, дрогнули крепко сомкнутые веки…
Раздирающий душу женский крик пронёсся по всему дому.
С отчаянным воплем: «Глаза! Он смотрит!» — генеральша пошатнулась и упала на пол, у мужнина гроба.
Это случилось 23 декабря, в седьмом часу утра.
V
В тот же день рано утром жена нотариуса Ивана Феодоровича Лобниченко, Евгения Гавриловна, поднявшись с петухами, была чрезвычайно занята. Хлопот у неё был «полон рот», по её собственному определению. Завтра сочельник и день её ангела, — да мало того, что её! А вместе и Женички, её семнадцатилетней дочки, баловницы отца с матерью. Было о чём похлопотать!..
Всё надо было закупить — и на постный день, и на праздник и угощение именинное!.. А в доме!.. Святители! Ведь нотариальную контору надо было превратить в танцевальную залу, а Иван Феодорович ещё и нонешних занятий не уступал!
«Будет с вас, — говорил он, — сочельника и двух первых дней праздника! Чего вам ещё?.. А дело не делать, — так ведь и угостить именинных гостей не на что будет!» Что с ним поделаешь?.. Вот опять, как ни мой, ни оттирай полов, а грязищи нанесут клиенты на сапогах, это верно! И опят поломоек нанимай. А где их взять-то, в самый сочельник? Хорошо, что жена швейцара обещалась помочь, да, что полотёры знакомые, — десять лет на них работают, — хоть в самую ночь сочельника да придут натереть.
Лобниченко были семья благочестивая. Новые, модные дельцы Ивана Феодоровича «старозаветным» и «патриархом» называли; он не претендовал, благо делу его это не вредило, а напротив состоял он в большом уважении у купечества. У честного, чистого купечества, кривых дел Иван Феодорович не любил и поэтому вероятно, хотя и не нуждался, но и не богател, как другие его сотоварищи. Искони было заведено у Евгении Гавриловны в день Ангела батюшку благочинного, её долголетнего духовника и всех посетителей постным пирогом угощать; а молодёжь на веселье и танцы, в сочельник не подобающие, на первый день праздника звать.
Поневоле приходилось ни свет ни заря накануне именин подыматься и самой хлопотать и за работой Анисьи и Артемия присмотреть, а потом и с кухаркой Дарьей на Сенной побывать. В этом ветхозаветном доме и прислуга подстать была; жила по десяти, да по двадцати лет. Горничная Анисья, уж на что шустрая, а и та пятый год доживала; а лакей десять лет ворчал, что «завтра» уйдёт, — но это завтра никогда в сегодня не превращалось, и никто никогда на его воркотню внимания не обращал, зная, что Артемий — меланхолик. Артемий был человек исправный и честный, но большой оригинал и пессимист. Он был совершенно уверен и не стеснялся высказывать своего убеждения, что все люди на свете, — «акромя его с барином» — полоумные!.. Да по правде сказать барина-то он лишь на словах исключал, — а в тайне и его приобщал к «придурковатым»…
«И чего мечутся, окаянные, прости Господи! — ворчал он в то утро, немилосердно растирая суконкой медный подсвечник в чуланчике, возле передней, при свете керосиновой лампочки с разбитым и печально накренившимся зелёным колпаком. — Спросить: чего мечутся?.. Сказано поспею и — поспею!.. Впервые что ль?.. Ишь — серебром гремит сама! Достаёт, чуть не с ночи, будто этому времени во дню не будет!.. А Анисья с подсвечниками да лампами пристаёт. Время к свету — а она с освещением лезет!.. Никакого тебе резону в этом доме не полагается!.. Одно слово: шальные!.. А вот сейчас и сам закричит. А там — посетители звонить начнут… Ах! Житьё наше каторжное!..»
Евгения Гавриловна между тем выбрала из комода запасное серебро, бельё столовое, сдала всё Анисье; подтвердила ей приказание, как только барин встанет и чай откушает, так, не дожидаясь барышниного позднего вставания, идти в магазин, наведаться о Женичкином платье, чтоб его непременно к вечеру доставили. Да чтоб она не проболталась, не дай Бог, барышне, об ожидавшем её сюрпризе.
В эту минуту на Думе пробило восемь часов, и Евгения Гавриловна ещё пуще засуетилась: пора им было с Дарьюшкой на Сенную.
По соседству, в спальне, слышалось шуршание спички и зевки Ивана Феодоровича.
— Вставай, вставай! Давно пора! — закричала ему жена. — И чего свечку зажигаешь? Девятый час! Совсем светло.
И в подтверждение своих слов Евгения Гавриловна задула лампу. Серые, печальные сумерки за окном пестрели частой снежной сеткой.
— Артемий!.. — раздался, хриплый спросонья, голос нотариуса. — Прибрано ль в конторе-то?.. Того гляди, кто придёт!.. Уж ты матушка, со своими хлопотами, да праздниками, только людей с ног сбиваешь! — ворчал он на жену, но в полголоса, чтобы она не расслышала.
Громкий звонок раздался в передней.
— Вот оно! — мрачно буркнул Артемий в чулане, ожесточённо сплёвывая в угол.
— Вот оно! — вскричал и хозяин его, заторопившись. — Есть ли кто в конторе? Пришёл Пётр Савельевич?
— Нет ещё! Никто не приходил, — отозвалась жена.
— Ну как же ж так!.. Эх! Право, какой этот Пётр Савельевич!.. А писаря там?
— Никого ещё нет. Наши часы впереди… К десяти будут… Надо же о празднике людям позаботиться тоже… Это какой-то оголтелый так рано пришёл! — заключила Евгения Гавриловна.
— А ты погляди, милочка, — просил её супруг, — если кто порядочный, — выдь сама. Скажи, что я тотчас.
— Ну, уж кому порядочному в такую рань придти?.. Артемий! — выглянула в прихожую барыня, — скажи, что сейчас барин выйдут.
Но Артемий и сам рассудил, что никто «стоящий» в такое время не пожалует, а потому и не спешил.
Новый, нетерпеливый звонок заставил его, однако, стукнуть подсвечником о стол и пойти отворить.
Приоткрыв дверь, он чуть рта не открыл от изумления и широко распахнул её.
Перед оторопелым лакеем стоял генерал во всей парадной форме, с крестами и звёздами, как ему показалось, покрывавшими всю его богатырскую грудь…
— Можно видеть нотариуса? — спросил генерал.
— Можно-с! Пожалуйте-с! Вот контора-с!.. Барин сею минутою.
И растерявшись до того, что совершенно не приметил странного обстоятельства, что посетитель был в одном мундире, без верхнего платья в такой мороз, Артемий опрометью бросился за барином.
— Пожалуйте-с скорее! — зашептал он, — генерал! Важнеющий!.. Вошли уж, ожидают!
— Ах, Господи! Что тут делать? Женичка! Мамочка! Выручи, Бога ради, выйди! Попроси минуту подождать! — отчаянно взмолился Иван Феодорович.
Евгения Гавриловна, накинув шаль, поспешила в контору.
В первой комнате, довольно ещё сумрачной в эту раннюю пору, действительно стоял высокий, сановитый генерал.
— Извините, ваше превосходительство! — разлетелась к нему г-жа Лобниченко. — Муж сейчас выйдет! Прошу покорно сюда, к нему!.. Вот не угодно ли присесть, — кресло!
Но посетитель не двигался с места. Он только сказал:
— Я говорил господину нотариусу, когда он совершал этот документ, что попрошу его сохранить. Вот он… Я сам принёс!.. Прошу его передать моей дочери.
Тихий ли, торжественный голос генерала или другое что в нём поразило Евгению Гавриловну, но она почувствовала холодные мурашки вдоль спины и едва нашлась ответить.
— Он сейчас, сам…
Генерал кивнул головой и продолжал стоять среди светлевшей комнаты.
В нескольких шагах от него, на пороге следующей комнаты, стояла, так же, как он неподвижно, Евгения Гавриловна, глаз с него не сводила и сама не знала почему — «дрожмя дрожала».
Так через несколько минут застал их Иван Феодорович. Он спешил как мог, узнав же, кто его клиент, изумился и обрадовался, и заспешил ещё больше.
— Ах! Ваше превосходительство, как я рад!.. Вот! Я был уверен, что вы поправитесь!.. Слава Богу!.. Прошу покорно! Чем могу служить?.. Пожалуйте?
Но генерал не внимал и его просьбам, а продолжал стоять, где был и повторил вновь, почти дословно свою будто бы заученную речь.
— Я вас просил сохранить этот документ. Я принёс его сам… Прошу вас, господин нотариус, лично передать его в руки дочери моей, как только узнаете о моей смерти.
«Батюшки! Что ж это с ним?.. В рассудке ли?.. Какой странный!» — думал Иван Феодорович.
— Помилуйте, ваше превосходительство! Зачем такие чёрные мысли?.. Бог даст, теперь скоро совершенно будете здоровы, уж если доктора вам выходить разрешили, — говорил он в то же время.
Генерал молча протянул ему маленький свёрток.
«Зачем это он так его скомкал? — изумлялся нотариус, развернув и расправляя знакомое духовное завещание. — Свихнулся, ну, право же свихнулся, сердечный! Верно на мозг бросилось!»