А люди все подходили и подходили. Я видел, насколько любим был пророк, многие воспринимали случившееся как личную утрату. Скорбный плач постепенно овладевал толпой, но Иешуа так и не появлялся. Что люди ожидали от него? Обыкновенного сочувствия или чего-то большего? Мне уже случалось быть свидетелем зарождения народного гнева, вызванного ощущением бессилия, но гораздо страшнее, когда этот гнев находит объект приложения.
Наконец вышел Иешуа. До чего же откровенно тот выражал свою скорбь — одежда разорвана, а лоб почернел от пепла. Толпа при виде его, казалось, еще более помрачнела. Он заговорил. Я ожидал гневных обличений, но ничего такого не прозвучало. Он вспоминал Священное Писание и известные всем рассказы о пророках-изгоях. Речь явно произвела меньше впечатления в сравнении с новостью, которая только что посетила дома горожан. Однако толпа, готовая к всплеску насилия, теперь успокоилась.
Иешуа замолчал, но в это время на противоположном конце улицы возникло какое-то оживление. Оно было вызвано появлением отряда солдат. Контингент военного лагеря молниеносно объявился в городе. Еще только полчаса назад, когда я был там, ничто не указывало на скорое выступление. Капитан Вентидий, названный в честь знаменитого римского генерала времен Марка Антония, скомандовал своим бойцам, и те задержались у края толпы. Сам он прошел сквозь строй расступившихся горожан и остановился перед домом Кефаса. Ему было уже за сорок — он явно был староват для своего звания и должности командира заштатного гарнизона. Но по тому, как люди охотно расступались, чтобы дать ему дорогу, стало ясно, что он обладает здесь авторитетом. Капитан обратился к Иешуа. Слова прозвучали энергично и в то же время весьма дружелюбно — последнее несколько удивило меня.
— Уверяю, Рим здесь не замешан, — произнес он.
Капитан говорил искренне, но это едва ли было правдой. Иоанан всего лишь изобличал Антипу в грехах, которые, однако, тот и не думал скрывать, — вот все, что могли официально вменить в вину пророку.
К чести своей, Иешуа только и сказал:
— Римляне творят дела не только своими руками.
В любом случае Вентидий был явно застигнут врасплох: его злило не столько то, что никто не поставил его в известность, но в большей степени то, как грубо был попран закон в связи с казнью Иоанана. Позднее я узнал, что он слыл одним из «имеющих страх Божий», то есть сочувствовал иудеям.
Капитан неловко замялся на какое-то мгновение, явно боясь встретиться взглядом с Иешуа, затем повернулся к людям и попросил всех разойтись. Воцарилось настороженное молчание, казалось, атмосфера вот-вот взорвется. В глубине улицы стояли солдаты, охватив толпу сомкнутым строем; ограниченное пространство еще более усиливало нервозность. Иешуа на этот раз не старался разрядить напряженность, он повернулся и, не сказав ни слова, пошел обратно в дом Кефаса. Казалось, по толпе пробежала волна паники, после того как вожак оставил ее. Но это продолжалось недолго. Люди стали расходиться. Вентидий отдал солдатам приказ — чем и ограничился в смысле осуществления формальностей — и вывел отряд из города.
Вскоре у ворот Кефаса осталось лишь несколько человек. Я заметил среди них братьев Якоба и Иоанана и подошел поближе. Иоанан, младший и более расположенный ко мне, представил меня остальным. Люди, сгрудившиеся у ворот, судя по внешности, были в основном рыбаками или чернорабочими. Среди них находилось и несколько женщин, которым я также был представлен в той же простовато-грубоватой манере. Меня позабавило то, как Иоанан заявил, что все они были призваны Иешуа стать его избранными соратниками, как будто кто-либо из них имел хоть какое-нибудь образование или положение в обществе. Все выглядели очень подавленными известием о смерти пророка Иоанана, более того, я заметил, что, в какой-то степени, они были даже испуганы.
Спустя некоторое время появился Кефас. Он повел нас к гавани, затем мы вышли за городские ворота и направились к берегу озера. Иешуа уже находился там, на нем была все та же изорванная одежда. Очевидно, он, не привлекая внимания, вышел через заднюю дверь в глубине дома. Подошедшие обменялись короткими приветствиями, после чего женщины принялись разводить огонь. Неподалеку лежала кучка пойманной рыбы и несколько луковиц. Одна из женщин принесла хлеб. А Кефас наполнил фляжку прямо из озера. Когда еда была готова, все расселись в кружок на камнях, помедлив, прежде чем приступить к еде, что, вероятно, было сложившимся ритуалом. Соратники сначала предложили пищу своему наставнику, а он, в свою очередь, предложил ее им. В конце концов Кефас стал первым, кто нарушил пост.
Трапеза еще не закончилась, а все опять вернулись к теме гибели Иоанана. Якоб — они с братом, как я заметил, имели в общине репутацию «горячих голов» — предлагал послать протест прямо в Дамаск, а лучше — самому кесарю. Остальные же придерживались мнения, что сейчас надо вести себя тихо и, может быть, даже разойтись на время.
— Глупцы, — сказал Иешуа, — вы ничего не поняли. Путь Иоанана — это и ваш путь.
Присутствующих, кажется, сразила эта фраза. Наступила тяжелая пауза. После кто-то робко спросил, стоит ли все-таки, по предложению Якоба, послать протест правителю в Дамаск.
— Кто тот правитель, который достоин коснуться хоть края одежды Иоанана! — воскликнул Иешуа. — Не хотите ли вы сначала подумать над тем, чему я вас учил, прежде чем говорить?
Терпение изменило ему — смерть Иоанана выбила его из колеи.
Опять повисла долгая пауза.
— Учитель, — обратился к нему кто-то из присутствующих, — нас арестуют сейчас? — Было ясно, что все думали об одном.
Иешуа смягчился.
— Нет, успокойтесь, нет, — мы не боремся с Иродом.
Спустя некоторое время народ стал расходиться. Мы с Кефасом остались наедине с Иешуа на берегу озера.
— Вы уверены в том, что сказали про Ирода? — спросил я.
— Ты сам понимаешь: мы никто для него.
Да, я понимал, особенно когда он был здесь, на берегу, в окружении небольшой горстки простолюдинов. Но в то же время я был уверен, что он не из тех, кто привык кланяться. Кефас тем временем убирал остатки еды.
— Вот вы думаете, что я окружил себя простаками и трусами, — сказал между тем Иешуа, недостаточно внятно, так что Кефас едва ли расслышал его слова.
— Я не могу судить о них.
— Вы смотрите на нас и думаете, какое впечатление могли бы произвести мы на ваших друзей в Иерусалиме. Но на самом деле люди, ради которых вы делаете свою работу, такие же, как и те, на кого вы привыкли смотреть свысока. Если их не будет, кому будет нужно ваше дело?
Я был поражен, я никогда не говорил с ним о моем деле, тем более о вещах, которые не обсуждались даже в узком кругу. Он говорил это открыто и искренне. Мне же всегда казалась, что основная масса людей была годна лишь на то, чтобы использовать их так или иначе, а не на то, чтобы печься об их спасении.
Якоб и Иоанан привели лодку, стоявшую в гавани, к тому месту, где расположилась наша компания. Возможно, они собирались, невзирая на траур, немного потрудиться. Кефасу предложили также пойти с ними.
— Можете остаться с нами, если хотите, — предложил мне Иешуа. Я заподозрил, что так он намекает на возможность отказаться.
Кефас все еще стоял поодаль.
— У меня есть дела… — начал я.
— Да, конечно.
И тут я понял, что останусь. У меня не было ни определенных планов, ни явного желания возвращаться в Иерусалим и погрузиться там в атмосферу страха и подозрительности.
Наконец и Кефас покинул нас: он набросил плащ, попрощался с Иешуа и отправился вброд догонять лодку, уже отошедшую от берега. Через несколько минут лодка была уже достаточно далеко, на середине озера. И вскоре Кефас казался небольшим черным пятнышком, затерявшимся среди дюжины других. Что же, рыбаки забросили невод, а я, похоже, бросил свой жребий и остался среди них. Я подумал, что мой выбор в конечном счете был сделан в пользу честной работы в противовес пустым поступкам и пустым словам — тому, что я оставлял в Иерусалиме.
Но с самого начала я понимал, что ближний круг Иешуа принял меня неохотно. Причиной тому были и моя образованность, и мой акцент, но самое главное — стремление к первенству и любовь к спорам. А последнее касалось взглядов, высказываемых Иешуа. Иешуа, со своей стороны, всячески поощрял меня, признавая, что мой критицизм позволяет ему отточить свои доводы. Но окружающие придерживались другого мнения. Мои высказывания вызывали состояние тревожной неловкости у мужчин и откровенную враждебность у женщин. В их кругу было несколько женщин, они навевали мне мысли о греческих фуриях, может, потому, что они неустанно кружили около Иешуа. Я почти не различал их. Просто несколько молодых женщин, девушек. Они часто становились причиной острых раздоров среди приверженцев. Иешуа относился к ним в значительной степени как к равным и терпеливо мирился с их присутствием. В ответ женщины возложили на себя обязанность оказывать ему покровительство, а со мной держались с явным высокомерием, что вряд ли снискало бы мое одобрение, если бы не Иешуа. Среди женщин была одна — некрасивая, тощая как жердь дочь торговца рыбой. Она понимала свой долг как неустанное пресечение любых попыток «украсть» Иешуа. Встав ни свет ни заря, она преодолевала долгий путь из своей деревни только за тем, чтобы быть на месте, едва Иешуа проснется. Я был не уверен, что Иешуа понимает, до какой степени сильно он влиял на них. Иначе, я думаю, он вел бы себя осторожнее. Что, как выяснилось позднее, вероятно, смогло бы защитить его от многих бед.
Из людей окружения, за исключением Андреаса, только Иоанан оказывал мне некоторое дружеское расположение. Привязанность Андреаса была настолько искренней и безыскусной, что даже никто из женщин не мог ее разрушить. Вероятно, наша дружба с Иоананом зародилась во время путешествия из Сура. Иоанан был наделен от природы живым восприятием и любознательностью, и общение со мной давало ему возможность словно через открытое окно увидеть мир за пределами Галилеи. Он расспрашивал меня о местах, где я бывал, о жизни, о чудесах, о традициях и религиях. Иоанан был безусловно, яркой натурой и, пожалуй, единственным из всей компании привлекательным внешне. Я был уверен: если бы не то влияние, которое оказывал на него Иешуа, Иоанан проявил бы себя как самостоятельная личность и стал бы известен и в Тверии, и в Иерусалиме. Отец его — рыбак, дела его шли хорошо, их дом был одним из самых больших в городе. Измучившись в доме Кафаса из-за тесноты и напряженной атмосферы, я принял приглашение Иоанана перебраться к нему. Я устроился под навесом на заднем дворе, где смог обрести относительную свободу.