К читателю
Сначала я собирался в своих воспоминаниях поведать только о Великой Отечественной войне. Но потом решил, что должен рассказать молодежи о жизни моего поколения, о моих сверстниках, которым довелось быть свидетелями крушения старого мира, участвовать в боях за молодую Советскую власть, поднимать страну из руин, укреплять Красную Армию и в ее рядах насмерть биться с фашизмом за свободу и счастье родного народа. Каждый из этих людей может сказать Родине словами песни:
Желанья свои и надежды
Связал я навеки с тобой —
С твоею суровой и ясной,
С твоею завидной судьбой.
Нам выдалась нелегкая жизнь. Но никто из нас не согласился бы на другую. Поистине завидна наша судьба — руками своими отстоять и выходить Отчизну, чтобы ныне гордиться ее расцветом. В истории человечества не было поколения счастливее нашего!
Вторая часть книги написана в основном по материалам дневника, который я вел с первых дней войны. Осенью 1941 года, когда пришлось пробиваться из окружения, я, опасаясь, что в случае моей гибели дневник может попасть во вражеские руки, уничтожил его. Позже записи были восстановлены и велись до окончательного разгрома фашистской Германии, до Парада Победы.
После выхода первого издания книги в 1964 году я получил сотни писем от читателей. Немало было среди них и писем от дорогих моих однополчан, с кем мне посчастливилось служить и вместе воевать в гражданскую и в Великую Отечественную. Это позволило во многом уточнить и дополнить книгу, которую я от души посвящаю моим детям и всему нашему славному молодому поколению.
Автор
Суровая школа
Не сынки у маменек в помещичьем дому —
Выросли мы в пламени, в пороховом дыму..
За лучшую долю
Родина... С каким волнением произносим мы это слово!
Когда думаешь о Родине, перед глазами всегда встают картины города, где ты родился, улицы, где жил, учился, работал, переживал радости и горе, где впервые сознательно взглянул на окружающий мир. И позднее, когда приходит зрелость, великое, волнующее слово — Родина, за которое, не задумываясь, идешь на смерть, обязательно связываешь со своими родными местами, если даже ты испытал там больше горя, чем радости.
Это чувство, видимо, знакомо каждому. Оно не раз приводило меня в один из чудесных городов нашей великой Отчизны — Киев.
Изменился город, изменилась жизнь в нем, люди стали другими. Радуешься и гордишься, видя счастье земляков, слушая веселый гомон детворы. И невольно думаешь: не такими были детство и юность моего поколения. От волнения слезы выступают на глазах. Иначе мы жили, иначе.
В тот день отец пришел раньше обычного. По тому, как он нервно бросил картуз, а затем на ходу погладил по голове младшего брата, что делал редко, было ясно: случилось что-то неприятное.
— Что с тобой? — встревоженно спросила мать, сморщив лицо в страдальческой гримасе.
— Что... что... Гады они, вот что! Кровососы! Хотели выбросить больного человека на улицу, уволить с работы. А мы заступились... Ну... и нас коленкой под зад.
Громко заплакала, причитая, мать. Забившись в угол, мы с братишкой и сестренкой опять услышали о загубленной молодости матери, о вечной нужде, о том, что детей пора отдавать в школу, да не во что одеть, и вообще о горькой доле семьи, которой приходится терпеть муку из-за беспокойного отцовского характера... Отец, как мог, утешал мать. Вроде бы ему обещали работу на чоколовском дрожжевом заводе. А я думал о своем: о школе...
Летом 1914 года разразилась германская война. Черносотенцы затевали в городе патриотические манифестации. Гремели оркестры. С утра до ночи раздавались крики «ура». А на вокзале в это время под горький плач жен, детей и матерей грузились в теплушки солдаты. Ехали на войну проливать кровь «за веру, царя и отечество». Навстречу им, с запада, уже шли эшелоны с ранеными.
Закрывались многие школы, помещения их занимали под госпитали. Возвращаясь с уроков, мы часами простаивали возле бывшей гимназии, смотрели, как выгружают прибывших с фронта раненых. С вокзала их подвозили в трамваях, специально приспособленных для этой цели. При виде калек в окровавленных бинтах женщины заливались слезами.
Уехал на фронт и мой отец. Жить стало совсем трудно. Мать выбивалась из сил. Чтобы хоть немного помочь семье, пришлось мне поступить «мальчиком» в галантерейный магазин Котлярского на Львовской улице, около Сенной площади (в этом помещении сейчас магазин «Одяг»). Плата — три рубля в месяц, на хозяйских харчах.
Вставал я чуть свет, бежал сначала на квартиру к хозяину, колол дрова и носил их на кухню, чистил обувь, а затем, наспех позавтракав, мчался к магазину. За полчаса до открытия приходил старший приказчик. Степан, еще молодой, но уже обрюзгший от частых выпивок человек, отпирал заднюю дверь магазина и впускал меня. Я должен был принести воду и побрызгать полы, протереть стекла витрин, прилавки, принести из трактира чай и сайку с маслом для старшего приказчика.
Поворачиваться надо было с молниеносной быстротой, чтобы успеть все сделать за полчаса. Чуть замешкаешься, старший приказчик с руганью схватит за шиворот, начнет бить тебя головой об стену, а ты должен повторять за ним:
— Я дурак, я дурак... я балда, я балда. — Но вместо этих слов я шептал про себя: — Ты дурак, ты балда. — И упрямо молчал.
Вырываться было бесполезно — только удары станут больнее. Недели через две освоился я немного, реже стал подвергаться экзекуциям и начал кое-что замечать кроме своей работы. Я увидел, например, что, пока мы со Степаном оставались одни, он бесцеремонно таскал с полок кружева, перчатки, чулки и ловко прятал их у себя под одеждой. Обозленный как-то его придирками, я крикнул:
— Ты вор! Погоди, вот скажу хозяину, что ты делаешь тут каждое утро!
Это произошло, когда в магазине были все приказчики. Степан зарычал: «Брешешь!» — и бросился на меня с кулаками. Никто не встал на мою защиту. Вырвавшись и бросив в него большой оловянный чайник с водой, я убежал и больше в магазине Котлярского не показывался.
Через несколько дней мне удалось поступить на работу к Блохману, владевшему небольшой писчебумажной и книжной лавкой на той же улице. Блохман — глубокий старик, маленький, тихий, с длинными, до плеч, седыми волосами. Приказчиков он не держал и сам стоял за прилавком. Относился ко мне терпимо, но работой тоже загружал от темна до темна. У него я пробыл все лето и даже прихватил месяц начавшегося учебного года. Заработанные деньги хоть немного помогли семье. Мне купили ботинки и дешевый ученический костюм. Сколько было радости — сам заработал!
Третий год уже идет война. Сотни тысяч погибших и калек. Тысячи осиротевших семей. Жить с каждым днем все труднее. На фронте — поражение за поражением. Шапкозакидательских настроений нет и в помине. Народ ненавидит войну. Теряет она популярность среди мелкой буржуазии и интеллигенции. Недавний угар сменяется у них тяжелым похмельем. Те, кто вчера надрывали глотки в криках «ура» и пении верноподданнических гимнов, мечтают теперь спрятаться от жизни, уйти от беспросветной действительности, забыться.
И поплыли над Россией надрывные песенки Александра Вертинского: «Ваши пальцы пахнут ладаном...» Публика выла от восторга. Артист уводил ее в мир несбыточных грез, туда, где было забвение.
Однажды вечером я зашел к своему однокласснику по реальному училищу. В доме было полно гостей. Среди них сразу бросились в глаза двое: священник и прапорщик, видимо недавно выпущенный в офицеры. Я с интересом разглядывал обоих. Прапорщик, молодой человек лет двадцати — двадцати двух, весь скрипел ремнями и явно был душой общества, но не только потому, что носил офицерскую форму и собирался на фронт. Он был красив и обладал приятным лирическим баритоном. Аккомпанируя себе на гитаре, прапорщик пел модную тогда песенку:
Вот прапорщик юный с отрядом пехоты
Старается знамя полка отстоять...
Остался один он от всей полуроты,
О нет! Он не будет назад отступать...
Священник, уже успевший приложиться к стопке, старательно подпевал офицеру, закрыв от удовольствия глаза.
Но вот гости сели за стол. Из соседней комнаты я, к великому своему удивлению, увидел, как поп стаканами глушил водку и только покрякивал от удовольствия. Но еще больше меня удивило то, что после ужина он сел играть в карты. До сих пор я слышал, в том числе и от священников, преподававших закон божий, что игра в карты — великий грех. А тут сам батюшка с азартом режется в очко! «Грешнику» явно везло. На кучке бумажных денег возле него лежали уже карманные часы и серебряный портсигар прапорщика. Проигравшийся офицер шарил по карманам, ища, что бы еще можно было поставить на карту. Не найдя ничего, он быстро расстегнул кобуру и стал вытаскивать револьвер.
«Уж не стреляться ли он решил? Как Герман в «Пиковой даме»? — испуганно подумал я. Но прапорщик не собирался стреляться. Показав револьвер банкомету, он спросил:
— Пойдет?
— Пойдет, яко ты наг.
Не прошло и минуты, как поп выиграл и эту ставку. Я не выдержал, подошел к банкомету, спросил:
— Батюшка! Зачем вам наган? У вас есть крест, которым можно защититься от любого разбойника!
Посмотрев на меня красными, мутными от выпитой водки глазами, поп прохрипел:
— На бога надейся, а сам не плошай! Понял, глупыш? Изыде отсюда!
Задрав рясу, он ловко засунул револьвер в карман черных брюк, заправленных в сапоги.
Вскоре после установления в городе Советской власти возвратился с фронта отец. Сначала семье стало жить немного легче, но ненадолго. В Киеве утвердилось контрреволюционное националистическое правительство — центральная рада. Хлеба нет. Дров нет. Воды нет. За водой ходим к колодцу на Петровскую улицу — добрых два километра. Вдвоем с одиннадцатилетним братом возим хворост на саночках из Голосиевского леса (ныне он стал парком), тратя на каждый рейс 16–18 часов. А хлеб... Стоим в очереди по нескольку дней всей семьей и достаем три — четыре фунта. Хлеб темно-