Когда он дошел до метро и уже готов был увидеть дантовский Эмпирей, в кармане зазвонил телефон.
— Да, Сонечка! Я уже у метро, скоро буду!
Её голос в трубке был уставшим:
— Извини, я сегодня не смогу.
Петр остановился.
— Подожди. То есть как?
— Не могу и все. Извини.
— Подожди, подожди… Может быть, что-то случилось?
— Все нормально. Не переживай. Просто не смогу.
— Да почему? — Петр повысил голос, сам того не заметив.
— Потом расскажу. Когда увидимся в следующий раз.
— Когда? — телефон стал скользить в мокрой ладони.
— Может быть, на следующих выходных.
— Может быть?
— Может быть. Не знаю. Как-то оно все…
— Как? — его голос задрожал. Он все понял.
— Да вот как-то так. Извини. Пока.
Её слова сменились короткими гудками — такими же короткими и нелепыми, как её смущенное «извини».
Теплый разнеженный сентябрь вдруг превратился в октябрь — и весь мир, до того момента сладко припекавший солнцем неприкрытую голову, вдруг ливнем обрушился на Петра, мокрым холодом затекая за воротник его рубашки. Секунду спустя октябрь стал ноябрем, и мир стал бить Петра по лицу колючими пощечинами ветра с Финского залива. И когда ноябрь за одно мгновение сменился декабрем, а затем январем и февралем, весь мир, вся чертова вселенная, все созданное когда-либо господом богом мигом заледенело, не успев стечь с крыши дома. Оно повисло над головой Петра огромной двухметровой сосулькой; и едва февраль стал мартом, оно с оглушительным колокольным звоном сорвалось вниз и рухнуло на голову. Врезалось ровно в темечко заостренным концом, пробив череп и войдя в мозг, затем размолотило язык и зубы, прошило насквозь все тело: рассекло сердце, легкие, желудок и печень, переломало ребра и вышло из правой ступни, пригвоздив Петра к замерзшему асфальту до следующего лета.
— Слушайте все! Не тратьте патроны! Нужно дождаться, когда монстр подберется ближе, чтобы нанести точный удар!
— То есть можно дозвониться. Услышать голос живого человека, интонацию. Это другое…
— …поднять уровень боевой готовности армии Соединенных Штатов по всему миру…
— …позволяет также добавлять воду прямо во время готовки. Обратите внимание. Чтобы ваша пароварка заработала…
— А второе я сделал специально для Пикачу. Видите, я смешал его с гелем!
— Пожалуйста, перестань.
— …новый нападающий явно не справляется со своими обязанностями, и вот мы видим, как его мяч…
— Пожалуйста, успокойся и перестань.
— …и очень может быть, что мы никогда не осознаем фатальности этой ошибки…
— Успокойся и перестань щелкать каналы. — Герман выхватил пульт и выключил телевизор.
Петр поднял глаза к потолку: тишина затянула шею петлей, прыгнула с люстры и закачалась, тело её выгнулось в судороге, лицо покраснело и перекосилось.
Через несколько минут Сонечка и Венедикт вышли из ванной — потные, разгоряченные. Они прошли в кухню, смеясь. Петр посмотрел на них, и его правое веко задергалось.
— Убирайтесь отсюда, — произнес он так слабо, что даже тишина продолжала качаться под люстрой, не услышав его слов.
Они растерянно переглянулись и обменялись улыбками.
— Убирайтесь, — сказал он тверже.
Герман молчал. Тишина перестала качаться и спустилась на веревке пониже, чтобы как следует все расслышать.
— Просто убирайтесь к чертовой матери. Я надеюсь, что никогда больше не увижу вас. Я не хочу больше видеть вас.
Из-за угла коридора в кухню осторожно заглянул кот.
— Слушай, это конечно твое дело… — начала Сонечка.
— Мое. Это мой дом. Здесь живу я. Здесь живу только я. Убирайтесь отсюда! — неожиданно взревел он, встав со стула и вцепившись руками в край стола.
Сонечка взяла Никонова за руку и, не оборачиваясь, быстрым шагом пошла к двери. У самого порога Венедикт оглянулся и увидел, что Петр до сих пор стоит у стола с бешеными глазами и тяжело дышит.
— Я приду поплясать на ваших могилах, — сказал он, отдышавшись. — Закрой за ними дверь.
И опустился на стул.
Герман направился к двери и выпустил их из квартиры, сухо попрощавшись с Никоновым коротким рукопожатием.
Когда он вернулся на кухню, Петр сидел в той же позе, нервно потирая рукой подбородок и разглядывая крошки от торта на столе. Его лицо оставалось красным, и правое веко по-прежнему дергалось.
Вокруг его ног крутился Мюнхгаузен.
— Ты правильно сделал, — сказал Герман. — Меня от них воротит.
Петр молчал. Герман пододвинул к нему стул и сел рядом.
— Успокойся, — он положил ему руку на плечо.
Петр недовольно дернулся. Герман убрал руку, встал и подошел к окну. Закурил.
— Где они? — спросил вдруг Петр.
— Они ушли. Ты прогнал их.
— Да, помню.
Он снова стал разглядывать стол. Через минуту спросил:
— А где они?
Герман обеспокоенно заглянул в его лицо: оно по-прежнему было красным, на лбу вздулись вены. Веко все еще дергалось.
— Эй, что с тобой? — Герман вновь сел рядом с ним.
— Где они?
Взгляд Петра отчаянно забегал по комнате.
— Где?
Резкими движениями он похлопал себя по карманам, затем встал со стула и выглянул в окно.
— Где?! — он сорвался на крик.
Герман схватил его за плечи и попытался усадить обратно. Петр сел. Было слышно, как тяжело и часто он дышит.
Петр содрогнулся от страха. Он почувствовал, как по позвоночнику ползет жирная белая многоножка. Еще одна тварь обвилась вокруг его горла и с силой сдавила. Стало трудно дышать. Взглянул на пальцы — они были белыми и шевелились. Он мигом вскочил со стула и вновь подошел к окну — на пол посыпались тысячи маленьких насекомых. Они хрустели под ногами. Петр зажмурился и увидел собственное улыбающееся лицо — без глаз, но с длинными усиками, растущими из затянутых кожей глазниц. Тогда он закрыл лицо руками и закричал.
— Где?!
— Да что с тобой?
Петр открыл глаза и увидел серый потолок своей комнаты. Он лежал на кровати. Рядом на стуле сидел Герман.
— Ну как ты? — спросил он.
Петр приподнял голову и растерянно огляделся по сторонам. За окном было уже темно; накрапывал дождь. В ногах свернулся клубком Мюнхгаузен.
— Как ты? — повторил Герман.
— Что это было? — Петр услышал свой голос со стороны, он был слаб и хрипловат.
— Ты ничего не помнишь?
— Нет, — он снова уронил голову на подушку.
Герман прищелкнул языком и тяжело вздохнул.
— Ты стал кричать и упал на пол в судорогах. С пеной на губах.
— Черт возьми… — зло прошипел Петр.
— Несколько раз ты приходил в сознание и даже что-то говорил. Я вызвал скорую — они сказали, что это банальное алкогольное отравление. Но мне кажется, что тебе надо посетить врача. Это серьезные проблемы.
— Я ничего не помню, ничего. Мне стало страшно, а потом… А потом я проснулся.
— Прошло пять часов.
Петр потрогал рукой лоб. Сильно болела голова.
— Я хочу спать, — сказал он. — Я очень хочу спать. У меня болит голова.
— Спи, — ответил Герман. — Не буду мешать.
Петр отвернулся к стене и моментально заснул.
Глава вторая
Однажды тяжелым, кровавым летом, пропахшим потливым зноем, отряд красноармейца Петра окружили белые в одном небольшом селе.
Долго красные бились, насмерть стояли они, отбивались из самых последних сил; но врагов становилось все больше, и было у них несчетное количество пушек и пулеметов, а командовал ими сам Белый Генерал.
Весь отряд положили белые, один лишь красноармеец Пётр засел в старой избе с винтовкой и стал отстреливаться.
Три дня и три ночи отстреливался красноармеец Пётр, многих он положил. А на исходе третьего дня, когда стало белым совсем невмоготу, изловчились они и швырнули в окно гранату. И красноармейцу Петру оторвало ноги.
Умолкла стрельба. Стало тихо в деревне. Долго белые в дом не решались войти. Закинули для верности еще одну гранату, и красноармейцу Петру оторвало руки. Наконец белые осмелели, приободрились, почуяв, что нет больше для них опасности, осторожно пробрались в дом и вынесли красноармейца Петра на дорогу. А он все живой — хоть безногий, безрукий, да глаза у него горячие — страшно в них смотреть, и голос охрип — страшно слушать его.
Все белые собрались посмотреть на храброго красноармейца. Даже сам Белый Генерал пришел. Посмотрел он на раненого, прищурился и приказал своим адъютантам зашить Петру зерно в живот. Была такая хорошая шутка в те времена. Разрезали красноармейцу Петру живот, засыпали туда зерна из мешка и зашили суровыми нитками. А он все равно живой — и глаза такие же яркие. Тогда повесили его на обочине пыльной дороги, у самого въезда в деревню, и в полночь он умер.
Провисел красноармеец Пётр несколько дней, а потом вошли в село красные и с тяжелым боем прогнали белых. Увидели большевики обезображенный труп своего товарища, постояли да помолчали. Бережно сняли красноармейца Петра со столба и закопали в чистом поле.
Долго ли, коротко ли — вдруг проросло в красноармейце зерно, прорвали тонкие стебельки неживую плоть — и проросла, пышно заколосилась пшеница золотистыми волнами на ветру. И все поле, где Петра закопали, заколосилось крестьянам на радость. Хороший, урожайный был год.
А вскоре вернулись белые. Выбили большевиков из села, поставили свой порядок. А жители встречают их хлебом-солью. Удивился Белый Генерал такому приему и обрадовался: понял народ, где счастье его! Въехал на белом коне в село, а ему уже девушки деревенские несут свежеиспеченный каравай на рушнике, в ноги кланяются, отведать просят. Довольный, сошел генерал с коня, перекрестился и разломал каравай — разделил между собой и адъютантами своими. И лишь откусив свой кусок, заметил, что девушки хитро ему улыбаются. Тут и застрял каравай в его горле, побледнел генерал, закашлялся, взялся за сердце. Подогнулись его колени — упал на дорогу, стал он хрипеть, и вспомнился ему сразу красноармеец Пётр — стоит перед ним живой и сияющий, с добрым и мягким взглядом, и в руке у него винтовка, а из дула её торчит колосок. И улыбается Петр ему. Почернело лицо генералово, испустил он звериный крик и умер.