— Завершайте ремонт красавицы, которая лежит у вас в отдельной палате. И остальных ремонтируйте побыстрей, чтобы мы могли начать ремонт на всем этаже. Вопреки вашим усилиям я организовал это!
Организм Нины Артемьевны был не отремонтирован — он был восстановлен после жестокого разрушения. Когда ее первый раз вкатили в операционную, она напоминала роскошное здание, от которого уцелел лишь фасад. И вот здание возродилось…
Коля не выражал радости. Он, не торопясь, собрал вещи в рюкзак и безразлично закинул его за спину, точно собрался в нежеланный поход. Оглядел мой кабинет, диван, на котором спал, стол, на котором лежала шахматная доска.
— Будь здоров, Коленька, — как-то по-медицински попрощался я с ним.
Нина Артемьевна схватилась за горло, будто поперхнулась. Она удержала рыдания.
— Спасибо, Владимир Егорович… Мы никогда не забудем… Спасибо за Колю! И за все… За все!
Коля ожил и бросился утешать ее.
— Мы никогда не забудем! — повторяла она. — Никогда!…
На пороге возникла сестра Алевтина.
— Не будоражьте больных, — сказала она. И исчезла. Нина Артемьевна опустилась на диван.
— Я хотела бы написать в «Книгу отзывов»…
— Не надо! Прошу вас. Ни в коем случае!
— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — остановила меня Маша. — А вас прошу проследовать в ординаторскую!
Там Нина Артемьевна написала: «До конца дней своих не забуду того, что сделал хирург Владимир Егорович Новгородов. Он спас не только меня, но и моего сына. Спас всю нашу семью!»
— Кажется, «Книгу отзывов» можно переименовать в «Книгу жалоб и восхищений», — мрачно проговорил по этому поводу Паша.
Из всех обязанностей главврача Семен Павлович более всего любил хозяйственную деятельность. Это была его родная стихия. Он мог с упоением приколачивать какой-нибудь стенд или задумчиво наблюдать, как моют оконные рамы. Ну а предстоящий ремонт воодушевил его и поглотил целиком.
— К субботе должны быть очищены все палаты, — предупреждал Липнин, словно из палат надо было удалить мусор или строительный материал.
— А если мы не успеем? — осмелился спросить я.
— Не болезни должны управлять вами, а вы болезнями! — Ого, афоризм! — подражая ему, воскликнул я. И захлопал.
— В новом, отремонтированном помещении заживем по-новому! — многозначительно пообещал мне главврач.
Все знали, что к субботе должны быть ликвидированы последствия инфарктов, желчнокаменных приступов и даже нарушений мозгового кровообращения. Липнин назначил срок!
Но прободение язвы с этим сроком не посчиталось…
В четверг днем меня начали панически разыскивать по всей больнице. Я в это время вертел и разглядывал на свет еще не высохшие снимки в рентгеновском кабинете.
— Владимир Егорович, вы здесь? Слава богу! — воскликнула медсестра из терапевтического отделения. — К нам… Скорее к нам!
— Что там стряслось?
— Виктору Валерьяновичу худо!
С Виктором Валерьяновичем Зеленцовым, по прозвищу Валерьянка, меня связывало то, что мы с ним вместе учились в мединституте, а потом вместе остались холостяками.
— Больница полна женихов! — высказалась по этому поводу Маша.
Я не женился потому, что было некогда, и потому, что вряд ли кто-нибудь мог бы вынести мои хирургические смятения, а Виктор Валерьянович потому, что не умел менять устоявшегося образа жизни.
— Я привык быть студентом, — говорил он мне в институте. — Неужели придется все это поменять?
Когда мы после пятнадцатилетнего перерыва неожиданно встретились с ним в липнинской больнице, я изумился, увидев на нем костюм того же студенческого покроя и очки все в той же оправе. Он привязывался не только к образу жизни, но и к вещам. Слово «лучше» было для него синонимом слова «привычней», он считал, что старое всегда лучше нового. Пожалуй, легко он расставался только с людьми, поскольку ни с кем не сближался.
Не менял он и своих принципов, которые были лишены максималистской крикливости и импонировали мне спокойной интеллигентностью.
Когда больной входил к нему в кабинет, Зеленцов приступал к делу так, будто уже выпил графин валерьянки. И больному начинало казаться, что он тоже выпивал вместе с Виктором Валерьяновичем.
Зеленцов исповедовал принцип «неприсоединения» к бурям и хитросплетениям жизни.
— Хладнокровие! В любых обстоятельствах хладнокровие, — уговаривал он больных.
— Хладнокровие — значит, холодная кровь. Годится ли это на все случаи? — спросил я. — Чему ты обучаешь своих пациентов?
— Я не обязан думать о том, хорошими они будут людьми или плохими. Я обязан заботиться о том, чтобы они были здоровыми, — ответил мне Зеленцов. — Я только врач!
Он постоянно внушал себе и другим: «Я только врач!» Зеленцов давал советы, которым больные подчас не в состоянии были следовать.
— Мой долг — порекомендовать… А не обеспечивать условия для претворения советов и рекомендаций в жизнь! Я только врач.
Всю ординаторскую терапевтического отделения заполнили белые халаты: весть о прободении язвы облетела больницу — и даже окулисты предлагали свои услуги.
Но, когда я вошел, все расступились. Возле дивана, на котором лежал Зеленцов, я оказался рядом с главным врачом. Липнин был исполнен созерцательной скорби, хотя требовались молниеносные действия.
Зеленцов в сознание не приходил. Но лицо его, которое я привык видеть безмятежно благообразным, исказил болевой шок.
— Я уже созвонился… — Семен Павлович назвал номер больницы, где давно специализировались на язвах.
— Его надо сейчас же, без минуты… нет, без секунды промедления поднять к нам, в хирургию. И на стол! Где санитары? Где каталка?
По обступившей нас толпе белых халатов пронеслась нервная перекличка: «Санитаров!… Каталку!»
— Какая операция? У нас завтра начинается ремонт, — негромко, но внятно возразил мне Липнин.
— Начнете ремонт на другом этаже.
— Это немыслимо.
— Все ремонты в мире, Семен Павлович, не стоят одной человеческой жизни.
— Постарайтесь не воспитывать меня… на глазах у всего коллектива, — прошептал он. — Я вам не…
— О чем вы сейчас думаете?! — перебил я. — Ну ладно… У меня к вам одна только просьба: пришлите срочно кровь для переливания. Боюсь, что у нас не хватит…
«Кровоснабжением» тоже заведовал он.
— Какая у него группа? Это известно? — спросил я.
— Четвертая! — услужливо подсказали несколько голосов.
— А резус?
— Отрицательный!… - опять услужливо подсказали. Все хотели принять участие в спасательных операциях.
— Кровь мы на сегодня не заказывали, — совсем тихо сообщил Липнин. — Поэтому я и договорился с другой больницей.
— Можете договариваться с другим светом… Если мы его станем перевозить.
— Но кровь не заказывали, — почти оправдывался он полушепотом. — Ремонт начинается!
Он так заботился об олифе для ремонта, что позабыл о крови для переливания. Появились санитары.
— В операционную! — скомандовал я.
— Было возможно и другое решение, — в полный голос, чтобы, на случай неудачного исхода, все слышали, произнес Липнин. — Его ждут специалисты!
Но каталка с Виктором Валерьяновичем уже была в лифте. Я нажал кнопку третьего этажа и стал нащупывать пульс на руке Зеленцова. Пульс был до того хладнокровным, что его трудно было уловить.
«Вот тебе и принцип неприсоединения!… - думал я. — К несчастью, от несчастья не скроешься…»
Сочувствующие в белых халатах тоже заспешили на третий этаж.
Торопливо натягивая свою зеленую форму, которая неожиданно ассоциировалась с фамилией Виктора Валерьяновича, я сказал:
— Крови не хватит. Это трагедия.
— Не напрягайтесь, Владимир Егорович… Я, когда училась в институте, сдавала кровь, — сообщила Маша, натягивая свою хирургическую спецовку прямо рядом со мной: стесняться не было времени. — Сдавала и таким образом подрабатывала… Могу сделать это и бескорыстно.
— Ты пойдешь… на это?
— Уже иду.
— Но твоя кровь принадлежит… не только тебе, — проговорил Паша, успевший уже натянуть зеленую спецодежду.
— Мой муж хочет сказать, что он еще надеется стать отцом, — пояснила Маша. — Не напрягайся, милый.
— Нет… я буду…
— Успокойте Пашу, — сказала она. — Он помешает мне совершить подвиг!
Отвоевывать человека у смерти входит в обязанности хирурга. Но если говорят, что это обыденность или «просто работа», я мысленно протестую. Разве можно обыденно встречаться со смертью?
Когда стало ясно, что она отступает, Семен Павлович, лично присутствовавший на операции, вышел в коридор и сообщил:
— Кажется, мы побеждаем.
«Виктор Валерьянович… и язва желудка? Несовместимо! Надо пересмотреть теорию возникновения этой болезни», — так рассуждали врачи нашей больницы.
Но они не учились вместе с Зеленцовым в мединституте, а я учился и знал его более двадцати лет. Он выбрал терапию как наиболее спокойный род войск в медицине, но в то же время — и основной! Всю жизнь он тяготел к такому именно сочетанию. Даже имя и отчество свидетельствовали об этом: с одной стороны — Виктор (вроде бы победитель!), а с другой — Валерьянович.
Он считался одним из самых одаренных студентов, но дарования были побеждены характером. Опекавший его профессор предложил длительные, совместные передвижения по стране, чтобы изучить влияние перемен климата на сердечно-сосудистую систему. Но перемен Зеленцов даже в юности опасался. Тщеславие жило в нем, а двигателем не становилось… Отказ от научного путешествия стал главной строкой характеристики, которую он сам про себя сочинил. Известно, что ошибки в молодости совершаются быстро и легко, но расплачиваются за них долго и трудно. А инерция репутации почти непреодолима… О нем пошла молва как о человеке нелюбопытном, без стремлений и целей. Окончив аспирантуру, он получил звание, но и оно ничего, кроме зарплаты, ему не прибавило. С годами приходили опыт, авторитет специалиста, но фундамент репутации оставался все тем же.
— Казалось, что Зеленцов живет абсолютно правильно, — размышлял о причинах его заболевания Семен Павлович. — «Счастья нет, а есть покой…» Как сказал Александр Сергеевич Пушкин!