Зелен камень — страница 2 из 2

Глава первая

1

Абасин был уверен, что в этот день увидится с племянницей, и действительно, уже затемно Валентина постучалась в его дом.

— Входи, входи! — пробормотал Максим Максимилианович; помогая ей снять мокрый макинтош, испугался: — Да ты совсем промокла!

Он заставил Валентину сесть в кресло, взглянул ей в глаза и совсем расстроился — такая мука читалась в них.

— Где Павел? — спросила она нетерпеливо.

— Самотесов говорит — в Горнозаводск уехал на машине.

— В Горнозаводск?! Зачем в Горнозаводск?

— Меня интересует не то, зачем он уехал, а как он уехал. Ведь совсем больной человек… Ты только что приехала?

Она коротко рассказала о своих мытарствах. Днем от одного знакомого в Кудельном узнала, что вызов Павла в Горнозаводск был ложным и что Павел будто снят с работы за халатность. Валентина бросилась в Новокаменск, с попутной машиной добралась до Клятой шахты, не застала там ни Павла, ни Самотесова и отправилась к Абасину.

Усталая, разбитая, она долго сидела, закрыв лицо руками, забыв о дяде, который не находил себе места.

— Пришла беда, а я ничего не понимаю, как в лесу потерялась! — вдруг воскликнула она. — Сядь и расскажи, что случилось. Слышишь, все расскажи!

— Сам-то я что знаю! — беспомощно развел руками Максим Максимилианович. — Такое на парня навалилось!..

— Но ведь надо же понять, разобраться. Павел задумал свою судьбу так честно, работал так много, и вдруг его сняли с работы, все рухнуло. Почему? В чем его обвиняют?

— Тяжело об этом говорить…

— Думаешь, незнание легче! Что же ты молчишь? Помнишь, ты здесь, в этой комнате, сказал мне, что на Клятой шахте есть какие-то строительные неполадки… Постой! В Конской Голове мы беседовали с Павлом. Он сказал, что раздался голос, который его лично обвинил в авариях, что после этого Павел стал рассматривать каждую новую аварию как подпорочку этой гнусности… Что это за голос? Как получилось, что аварии подтверждали обвинение? Ничего, ничего не понимаю!

— Я не намного больше знаю, родная… Самотесов сказал мне, что Павел какое-то анонимное письмо получил, что порочащие материалы пришли в партбюро, в прокуратуру. Вот, наверно, Павел Петрович этот голос и имел в виду.

— Да, вероятно… Постой, на чем держатся обвинения? Я спросила Павла, он не успел мне ответить…

— Да на чем же подлость может держаться! Ни на чем, почти ни на чем, а получается в целом крепко. Ну, хотя бы характер аварий: они все тонко задуманы, они резали по живому месту. Возьми последний случай: нужно принимать новую партию работников, а на шахте горят общежития, каркасы сборных домов. И еще одно: почти все аварии получались в отсутствие Павла Петровича…

— Да, правда, — подтвердила Валентина, сдвинув брови.

— Вот видишь… Это тоже козырь обвинителям: мол, Расковалов вредил, оставаясь вне подозрений…

— Но кто же может поверить, что человек так грубо, так неумело себя выгораживает!

— А в последнее время охрана стала сообщать, что Павла видели в тех местах, где потом аварии эти получались. Потом об отце Павла вспомнили, о том, что Петр Павлович в Новокаменске работал.

— Да, это я уже знаю. Знаю даже, что он Клятой шахтой управлял и будто взорвал ее.

— Это еще что! Утверждают, что Расковалов был владельцем Клятой шахты…

— Боже мой!.. Но Павел не знал об этом, не знал?

— Ты это так спрашиваешь, будто веришь, что Петр Расковалов был владельцем, а ведь это главная дичь и есть. Как он мог стать владельцем шахты, откуда он средства мог взять! Зарабатывал он мало. А как это доказать за давностью времени, как выдумки эти опровергнуть? Вот и выходит: сын за отцово наследство цепляется.

Вдруг Валентина всплеснула руками, будто только сейчас поняла, осознала все, что слышала, и ужаснулась.

— О Павле, о Павлуше такое говорят! — вскричала она. — Кто смеет так оскорблять, так унижать! Ты понимаешь, как это оскорбительно, как все это…

— Думаешь, одна ты так возмущаешься! Павла полюбили в тресте и на шахте, Павлу верят, но в этой истории все залпом грохнуло: анонимные письма в партбюро, авария на Короткой гати, последняя поездка Павла в Горнозаводск и пожар. И неизвестно, кто и зачем вызвал его в Горнозаводск. — Максим Максимилианович потоптался возле витрины с камнями, с трудом заставил себя обернуться к Валентине: — Скажи, может быть у Павла есть в Горнозаводске такие знакомые, которые хотели бы его увидеть?.. Во что бы то ни стало увидеть…

Валентина смотрела на него не понимая.

— Ну, ты ведь не маленькая, не девочка… Управляющий думает, что тут замешана какая-нибудь девушка, что она его вызвала, — отрезал Абасин.

— Павел! — воскликнула Валентина. — Ты это о Павле говоришь! Как тебе не стыдно, дядя! Еще и в этом Павла обвиняешь!

— Не обвиняю, а надежды ищу, оправдания Павлу, пойми!

— Ты не понимаешь, что говоришь! — Она схватила дядю за руку, сказала, глядя горящими глазами в его глаза: — Скорее небо рухнет, чем Павел низость сделает, особенно в отношении меня. Ты слышишь? Не было у него таких знакомых и не может быть.

Она выбежала в переднюю, стала натягивать мокрый макинтош. Лицо ее пылало.

— Ну, прости, прости старика. Куда ты, бедняга?

— В Горнозаводск! — ответила она, надевая берет. — Мы здесь болтаем глупости о Павлуше, а он в Горнозаводске больной, одинокий, — говорила она, как в лихорадке. — Сегодня же поеду! Отпрошусь у начальства и поеду. Меня отпустят. Не могут не отпустить! Я должна быть возле него, я не смею оставлять его в такую минуту. Я к Ниночке Колывановой пойду. Она поможет мне, если понадобится…

Ее порыв, ее сострадание к Павлу тронули добросердечного Максима Максимилиановича: он обнял племянницу, поцеловал ее в лоб.

— Поезжай, поезжай, дорогая!.. Ты меня прости… Выйдем из дому вместе. Провожу тебя до нашего конного двора.

Вскоре на улице послышалось дребезжанье больничного фаэтончика, знакомое всем обитателям Новокаменска. В фаэтончике сидела Валентина, неподвижная, измученная своими мыслями.

2

То инстинктивное движение, которое сделал Петюша, уцепившись на две-три секунды за глыбу и повиснув над грохочущей пустотой, оказалось спасительным. Его не засыпало, не погребло. Он упал с большой высоты на груду рухнувшей породы, потерял сознание, но вскоре пришел в себя. В глазах вихрем неслись огненные шары, лопались, рассыпались разноцветными искрами. Потом это миновало. Он попытался встать и чуть не закричал. Все болело; особенно болела правая нога.

Вверху в облаке пыли, поднявшейся при обвале, мелькнул огонек, потом еще один, точно огненные глаза, то приближаясь, то удаляясь, наблюдали за ним, лежавшим без движения.

— Алло! — глухо крикнули вверху. — Алло-о!

Прижавшись к борту выработки, Петюша сполз под уклончик. Посыпались камни, что-то тяжело и тупо уткнулось в груду породы. Протянув руку, он нащупал толстую лесину, очевидно брошенную сверху. Опоздай Петюша чуть-чуть, и это была бы его последняя минута. Еще одно бревно, застучав о борта вертикальной выработки, увлекая за собой осыпь, присоединилось к первому. Вверху снова мелькнул огонек, послышались голоса — незнакомые, почему-то страшные.

Не обращая внимания на боль, Петюша сдвинулся еще ниже.

Неожиданно его толкнуло в спину с такой силой, что он отлетел в сторону и почти лишился сознания, оглушенный грохотом. Это был второй обвал, может быть устроенный умышленно. Грохот затих… Замерев, Петюша прислушался. Стало тихо, очень тихо. Потом из тишины выделилось настойчивое неторопливое однотонное постукивание. По-видимому, неподалеку с кровли падали капли. Тишина, нарушаемая однообразным звуком капель, понемногу успокаивала его. Он сел, обнял колено больной ноги руками и сидел так долго. Глухо было кругом; казалось, что здесь теплее, чем в продушном ходке.

Не скоро Петюша решился высвободить из-за опояски саперную лопатку и провести ею в воздухе вокруг себя — лопатка прошла свободно, — и еще немало прошло времени, прежде чем он снял мешочек и достал огарок свечи, начатой накануне вечером ради пиршества.

Спичка стрельнула зеленым огоньком и загорелась. Огонек свечи с трудом отодвинул темноту. Вблизи вырисовалась стойка крепления, и Петюша понял, что он очутился в ходке, пробитом несколько ниже того ходка, по которому спасался от страшных преследователей. Под кровлю конусом поднималась осыпь породы, из нее тут и там торчали концы бревен. Осыпь загромоздила вертикальную выработку — восстающую, как называют такие выработки горняки, — приведшую Петюшу вниз, отрезала его от страшных преследователей. Все же Петюша решил, что нужно быть подальше отсюда, и пополз наудачу, с трудом волоча больную ногу. Характер выработки постепенно изменился: она стала шире и выше; пришлось перебираться через груды осыпи или огибать их.

Вдруг он остановился, пораженный, испуганный. К борту выработки были прислонены два кайла, немного поодаль лежало несколько опрокинутых тачек. Через несколько шагов попалась почти истлевшая ивовая корзинка. Между черными прутьями блестели две бутылки, залитые по пробке белым сургучом. В корзинке он нашел пожухлые ярлычки, отвалившиеся от бутылок, и прочитал, что это «хлебное вино»: здесь очень давно пировали люди и выпили не все.

Подняв огарок над головой, Петюша увидел грубо сколоченную лестницу, лежавшую под бортом плашмя. Зачем понадобилась она здесь, куда поднимались по этой лестнице? Пробравшись немного дальше, он разглядел под самой кровлей в борту темное, почти круглое отверстие — «печь», как называют горняки выработку-мешок, которая пробивается к борту, если нужно проследить жилу, начать ее разборку. Стало ясно, что груда блестящего слюдянистого сланца, лежащая у борта, выброшена сверху, из «печи», а он знал, что несет этот слюдянистый минерал. Как ни был измучен Петюша, но сердце потянулось к недоступной выработке.

Огарок стал совсем маленьким, огонек свечи уже грел пальцы. Петюша не решился зажечь новую свечу из трех целых, оставшихся в его мешочке, укрепил огарок на камне, достал хлеб — увы, как мало хлеба было у него! — отрезал ломтик и стал жевать, глядя на лестницу и груды сланца, блестевшего тысячами черных огоньков.

Свеча мигнула. Показалось, что между камнями ответно вспыхнула желтая искра. Снова мигнула свеча, и за камнем засветилось желтое, теплое. Он не утерпел, добрался до того места, где играла искра, и увидел такое, чему сначала даже не поверил. Это были часы из красивого желтого металла, с толстой короткой цепью; на другом конце цепи на добавочной тонкой цепочке висела хрустальная печатка. Находка заняла его. На крышке часов затейливо переплелись накладные буквы «ПРП». Эти же буквы были вырезаны и на печатке. Нечаянно он нажал головку часов, и крышка откинулась.

— Добрые часы! — шепнул Петюша.

Таких часов он никогда не видел и понял, что в его руках большая ценность. Но часы стояли, и Петюша осторожно повернул рубчатую головку.

Нежный позванивающий звук тотчас же достиг его слуха. Обрадованный, он приложил часы к уху; они тикали, маленькая стрелка под тонким стеклом двигалась, и Петюша засмеялся, точно вдруг нашел друга.

Но самое прекрасное было впереди. Когда часы еще стояли, Петюша нажал золотую колодочку, выступавшую на борту часов, но это ничего не дало. А теперь, когда он нечаянно нажал колодочку, послышался веселый, чистый перезвон. Часы будто поздоровались, будто сказали: «Ничего, ничего, Петюш! Мы живем, правда живем!» Они ободрили своего маленького хозяина, эти чудесные часы, и Петюша решил, что никогда с ними не расстанется.

Мигнул и исчез огонек: огарок кончился.

Поджав ноги, прикрыв их полами ватника, Петюша притих, глядя широко открытыми глазами в темноту. Страха уже не было. Казалось, что здесь безопасно, что сюда никто не проберется. Еще не думалось о том, что и ему не выбраться из этого затишья в далекий мир, шумевший под широким небом.

Утомленный пережитыми страхами, он заснул, привалившись спиной к борту забоя.

3

Поезд пришел в Горнозаводск очень рано.

Первое, что сделала Валентина, — разыскала будку таксофона и набрала номер телефона Марии Александровны. Послышались гудки вызова — один, другой, третий… Мелькнула мысль: «А если он чувствует себя так плохо, что не может встать? Что я делаю!» Не дослушав четвертого гудка, она повесила трубку и вышла на улицу Свердлова, каждую минуту поглядывая на ручные часики.

По асфальту мягко прошуршали первые машины, прогромыхал полупустой трамвай, неподалеку раздался заводской гудок.

«Ниночка должна знать, что с Павлом, — подумала она. — Но так рано нехорошо звонить… Пешком дойду до Георгия Модестовича — он встает рано. Позвоню от него. И от мил-друга близко до квартиры Колывановых».

Тут же поймала себя: «Почему бы сразу не пойти к Павлу? Просто я боюсь, боюсь узнать… нехорошее… Что нехорошее? Не знаю, совершенно ничего не знаю».

Старик Семухин обрадовался ранней гостье.

— Ну, проходи, проходи наверх, красавица! — сказал он, провожая Валентину в мезонин. — Ты зачем в город-то?

— Прежде всего, разрешите позвонить по телефону.

— Звони, конечно, это дело простое.

Послышался знакомый, немного небрежный и капризный голос Ниночки.

— Кто в такую рань?.. Ты, Валя? Поражена! Когда ты приехала?.. Почему ты звонишь, могла бы прямо придти! Ради такой гостьи встану на четверть часа раньше и напою тебя чаем.

— Где Павел, у себя? Не знаешь?

— Павел? Ведь он уже уехал в Новокаменск после того, как побывал в Горнозаводске по этому дурацкому вызову.

— Но затем он снова поехал в Горнозаводск, совершенно больной.

— Я знала бы, если бы Павел Петрович приехал… Постой, Мария Александровна оставляет ключ у нас. Я надену халатик и пойду проверить.

Через минуту-другую вновь послышался ее голос:

— Ну так и есть: в квартире Расковаловых — никого.

— Где же он? — с упавшим сердцем спросила Валентина.

— Не представляю… Ищи его, а если не найдешь, позвони мне на службу. Сейчас нам не удастся поговорить: я бегу на работу. Ты знаешь, нашлась мне замена, и меня наконец-то отпускают к моему Федьке. Счастью нет границ! Сегодня сдаю дела. Приходи, я оставлю ключ от квартиры у дворника. Мама и дети на даче, тебе никто не помешает. Ты отдохнешь, напьешься чаю… Где ты сейчас?.. Ах, у этого симпатичного старца! Очень удачно!.. Итак, располагай моим домом, а пока передай трубку Георгию Модестовичу.

— Чего там опять этой торопыге требуется? — проворчал Георгий Модестович.

Выслушав Ниночку, старик хотел вспылить, но вместо этого рассмеялся:

— Что ж, быть по-твоему, пускай артист вечерком прибежит, авось разберусь… — Положив трубку, он объяснил: — Скупает тут одна шальная голова бутылочное стекло за стоящий камень, а потом бегает ко мне удостовериться, что дураком родился. А ты барыней не сиди, пей чай! — Он отхлебнул из каменной кружки, разрисованной цветочками, с любопытством посмотрел на побледневшую, окончательно выбитую из колеи Валентину и спросил: — Что ж это Павлуша, значит, в Горнозаводск ездит, а ко мне ни ногой? Как там у него дела?

— Плохо… У него серьезные неприятности по служебной линии.

— Гм, по линии? — встревожился Георгий Модестович. — Ты говори толком, а не по линии…

— Вчера его сняли с работы…

— Что плетешь!

— Снят с работы за служебную халатность, за аварийность на шахте, — повторила Валентина, и ее губы задрожали.

Выслушав ее нескладный, трудный рассказ об авариях, о странном вызове Павла в Горнозаводск, о пожаре, Георгий Модестович вскочил и пробежался по комнате.

— А говорено было, говорено было ему не связываться с Мельковкой! — горестно воскликнул он. — Было дано ему предупреждение. Так нет же, связался с Мельковкой, опоганился… Вот и вышла линия, вот и кашляй помалу, чтоб на весь год стало. Линия!

— При чем тут Мельковка? — равнодушно спросила Валентина.

— Этого ты не знаешь! — отмахнулся расстроенный Георгий Модестович, свернул папироску и закурил. — Велел я ему не связываться с Мельковкой, а как прослышал я, что Павлушу на альмарин послали, тут и все, тут и спонятилось, что без беды не проживет!

Отодвинув недопитую чашку, Валентина собралась уходить, сказав, что нужно разыскать Павла, что, вероятно, он остановился у кого-нибудь из своих товарищей; она искала объяснения непонятного исчезновения Павла и не могла найти.

Старик не слушал ее, не мог отвлечься от своих догадок.

— Знаешь ты, какой человек Никомедка? — спросил он. — Кто Феденьку Пустовалова, редкого гранильщика, на работе смучил? Никомедка! А Федюша ведь гений был, ге-ний! Он камень из самой души, из-под сердца вынимал: на, мол, любуйся! Ты что думаешь? А то ты знаешь, что Халузев с папашей Павлушки компанию по камню альмарину водил? Федюша мне сказывал…

Знакомая фамилия, впервые произнесенная Георгием Модестовичем, остановила Валентину. Она слышала эту странную фамилию, слышала от самого Павла! Когда, при каких обстоятельствах? Память нарисовала вестибюль Горного института, доску с ячейками для писем, Павла, вынимающего письмо из ячейки с буквой «Р», медленно читающего его. Как она надеялась, что это письмо из Москвы, а оказалось, что от неизвестного им Халузева.

— Халузев?.. Этот Халузев прислал Павлуше письмо. Давно уже, перед самым отъездом Павлуши в Новокаменск.

— Что говоришь? — круто остановился Георгий Модестович.

— Да, письмо… Он просил Павлушу зайти к нему, к умирающему… Павел не знал, кто такой этот Халузев. И я не знаю, пошел ли Павлуша к нему.

— А пошел, непременно пошел! — воскликнул Георгий Модестович. — Ночью ко мне прибежал о Халузеве расспрашивать. Как же, непременно пошел!

— Но что общего может быть между Павлушей и Халузевым? Какое отношение это может иметь к неприятностям Павла?

— Та-ак… — протянул Георгий Модестович, решив, что даром тратит время на разговор, и замолчал, озабоченно докуривая папиросу, а когда Валентина, не дождавшись ответа, собралась уходить, ворчливо напомнил: — Ты все ж таки, коли что, зайди сказать. Мне интересно, куда он девался и вообще… Не чужие ведь.

— Да, я постараюсь увидеть вас перед отъездом…

Едва закрылась за нею дверь, Георгий Модестович начал собираться из дому, бормоча под нос о Никомедке и о молодых глупышах, которые ничего в жизни не понимают, но умных людей не слушают.

В этот яркий день после ненастья город был особенно хорош, просторен и кипуч. Георгий Модестович любил Горнозаводск, как только может любить свой город человек, связанный с ним всю жизнь, знающий историю каждого дома и видевший на своем веку замечательные перемены. Но в это солнечное утро мало что замечал Георгий Модестович. Задумчивый, рассеянный, он задержался сначала у дворца пионеров, озабоченно глядя на струйки фонтана, потом незаметно для себя очутился на широкой плотине городского пруда и долго читал объявления театров и кино, длинные списки рабочих квалификаций, необходимых заводам, афиши о приеме студентов в институты и техникумы, наклеенные на рекламные щиты. Поймав себя на этом занятии, он невнятно пробормотал что-то под нос и зашаркал дальше.

Никакого плана действий у него не было, мысль бросалась из стороны в сторону. Только тогда, когда заныли ноги, он огляделся и увидел себя в самом конце бульвара, соединяющего улицу Ленина с металлургическим заводом. Как далеко он забрел!.. Но в мыслях, в воспоминаниях он был значительно дальше — в прошлом, в тех временах, когда бурлила потаенной преступной жизнью Мельковка, когда на Мельковке ему, мастеру-гранильщику, приходилось видеть шныряющего остроглазого, приторно мягкого Никомеда Халузева… Так добрался Георгий Модестович до конечной остановки трамвая на площади у завода.

Эту окраину он любил. Сердцевина поселка осталась такой же, какой была в далекие времена, когда заводские станы катали знаменитый нержавеющий кровельный лист, ценившийся на вес золота колонистами Северной Америки. Деревянные дома почетно почернели от заводского дыма, дворы сохранили многое от крепкой сибирской стройки, улицы самими своими названиями славили металлургов и металлистов: листокатальщиков, плавильщиков, модельщиков, литейщиков, токарей. Эти названия в старый поселок принесла революция, и мало кто помнил, что раньше это были улицы горькой нищеты.

За толстой, почти крепостной стеной старый завод шумел молодо. Над трубами мартеновского цеха вился рыжий дымок, и от шихтарника доносился серебристый звон разгружаемых чугунных штыков; грохотал крупносортный цех.

Георгий Модестович вошел в вагон трамвая с передней площадки и начал путешествие к Мельковке.

4

Приснилось, что его будит, тормошит Ленушка, что она лепечет: «Ты вставай, родименький». Он улыбнулся, открыл глаза и сразу утонул в темноте и тишине.

Поскорее достав из мешка новую свечу, Петюша зажег ее и со страхом огляделся. Ничто не изменилось в его убежище: в стороне медленно падали с кровли тяжелые капли, неверные отблески свечи скользили по борту выработки и терялись там, где чернела пустота «печи».

Он прошелся. Нога болела, но уже позволяла ступать. Это его подбодрило. Присев на груду породы, Петюша послушал звон чудесных часов, потом достал хлеб и поел.

Захотелось пить. В том месте, где капли падали с кровли на землю и разбрызгивались, в ложбинке скопилось немного воды. Лежа на животе, он выпил все. Этого было так мало, что жажда как будто стала еще сильнее. Достав из кармана гвоздик — чего только нет в карманах вот таких юнцов! — Петюша откупорил одну из бутылок, лежавших в ивовой корзинке. В бутылке осталось чуть побольше половины, остальное, как видно, улетучилось сквозь пробку и сургуч. Он вылил водку в кучу породы, отбил горлышко бутылки, чтобы сделать пошире отверстие ловушки драгоценных капель, поставил бутылку в ложбинку, обложил для устойчивости камнями и попытался представить, как скоро бутылка наполнится хотя бы на треть. Пришлось бы ждать очень долго. Опорожнив вторую бутылку, Петюша отбил донышко и вставил свечу внутрь, ввинтив ее в горлышко. Получился как бы фонарик взамен потерянного. Теперь можно было ходить со светом, не боясь, что свеча оплывет и сгорит до времени.

Деревянная лестница, лежавшая у борта выработки, и отверстие «печи» притягивали его все сильнее. Лестница была сколочена из толстых брусьев, с массивными перекладинами. Казалось совершенно немыслимым поднять ее и приставить к отверстию, черневшему в борту, но все же он попробовал это сделать. К его удивлению, довольно легко удалось приподнять конец лестницы. Петюша нашел для него опору — выступ в борту — и, придерживая лестницу рукой, чтобы она не отвалилась, немного отдохнул, потом приподнял лестницу до следующего выступа-опоры. Он согрелся, вспотел, но добился своего: лестница пришлась верхней ступенькой в «печь», и оставалось только оттащить нижний конец, чтобы придать ей устойчивость.

Когда эта задача была решена, Петюша почувствовал под ногой мягкое, увидел рвань, лохмотья, клочья серой пыльной ваты и догадался, что это остатки истлевшей теплой шапки, пошевелил их ногой и застыл не дыша. Из лохмотьев выкатилась зеленая искра, не погасла и набралась блеска. Задрожавшей рукой Петюша поднял небольшой безупречный шестигранный кристаллик, наполненный прозрачным огнем.

— Галечка! — прошептал Петюша. — Зелен камень…

Он стал лихорадочно ворошить, перебирать лохмотья, поднял еще четыре галечки. Потом понял, что занимается пустяками: ведь ясно, что бесценные галечки были взяты там, в «печи», богатой слюдянистым сланцем, были спрятаны в шапку человеком, разбиравшим жилу. И Петюша даже не задался вопросом, почему брошена шапка с сокровищем.

Немедленно он отправился в путь со своим самодельным фонариком.

Круто поставленная лестница далась нелегко.

Отверстие «печи» было диаметром чуть побольше метра. Присев на пороге этой выработки, протянув руку с фонариком, Петюша окинул взглядом всю «печь». Она имела метров шесть в длину. Ее перегородил вал из отбитой породы. За этим валом стояла тьма. Не сбылась ли мечта всех кладоискателей, не довелось ли Петюше ступить в альмариновый забой, в сказочный «кошмовой забой», завещанный народу Максимушкой Простодушным?

Нетерпеливый, взволнованный, он сделал несколько шагов к валу, перегородившему «печь», бросил взгляд на лоб забоя, увидел в черном сланце заманчивые проблески зеленого, занес ногу через вал и посмотрел вперед. Сначала он ничего не понял, потом самодельный фонарик выпал из его руки, раскололся; свеча, к счастью не погаснув, лизнула камень коптящим огоньком.

Не сознавая, что делает, Петюша поднял ее и стал пятиться к выходу, с перекошенным лицом, с открытым ртом, из которого был готов вырваться отчаянный вопль при первом же движении там, в забое. Нащупав ногой верхнюю ступеньку лестницы, он почти скатился вниз, дрожа с ног до головы, уперся в лестницу плечом, повалил ее, отошел немного, по-прежнему пятясь, не спуская глаз с отверстия «печи», и больше не смог двигаться. Только что пережитый ужас обессилил его.

Нужно было уходить отсюда. Нужно было уходить, если бы даже для этого пришлось прогрызть землю. Оглядываясь на каждом шагу, он вернулся к конусу осыпи, вывалившейся из восстающей выработки. Осыпь перегородила почти весь штрек, только сверху остался узкий лаз. Ползком Петюша пробрался на другую сторону осыпи и попал в продолжение штрека. Но штрек шел недалеко и кончался путаницей из глыб породы, стоек, мелкой осыпи. Это был обвал или завал, кто его знает… Но теперь Петюша был почти отгорожен от страшного забоя, где он увидел то, чего не мог как следует понять, о чем слышал только в страшных хитных сказках.

Сидя на корточках, опершись спиной о стойку, Петюша неотступно смотрел в ту сторону, откуда только что пришел. Казалось, что те, кого он видел в «кошмовом забое», явятся сюда, ужасные, молчаливые. Огарок, прикрепленный к камню, становился все меньше, и он знал, что нельзя зажечь новую, предпоследнюю свечу.

Наконец погас огарок, расплывшись на камне темным пятном стеарина, темнота нахлынула, и Петюша заплакал беззвучно.

Он хотел прочь отсюда, в тот мир, который казался невероятным, в тот мир, где живут люди, где растут деревья и светит теплое солнце. Но хода не было: завал, перегородивший штрек, держал его в плену.

Когда становилось невмоготу, Петюша зажигал спичку, убеждался, что вокруг все осталось неизменным, снова и снова заводил часы и заставлял их звонить.

Это был веселый, чистый звон. Нельзя было поверить, что часы, быть может, отсчитывали его последние минуты.

Глава вторая

1

Открыв глаза, вглядываясь в нависший закопченный потолок, Павел некоторое время припоминал, где он. Луч солнца, пробившись сквозь пыльное оконце, протянулся пучком туго натянутых золотых струн. Он сел на лавке, чувствуя, что ему значительно лучше, что жар прошел.

— Дядя, ты и сегодня у нас жить будешь? — послышался голос Ленушки.

— Да, маленькая… Есть хочешь?

— Не… А Петюши все нету, — сказала она и замолчала, дожидаясь ответа.

— Придет, — успокоил ее Павел.

— Должен придти, — рассудительно согласилась она. — А дед Роман все без памяти.

Тонкое, прозрачное личико пришлось в солнечном луче, и теперь было видно, что глаза Ленушки не синие, а изумрудные и бесконечно печальные.

Он вышел, порадовался теплу, спустился к реке и умылся. Быстрая, чистая вода, впитавшая холод подземного камня, зазвенела между пальцами, обожгла лицо.

Это было прекрасно; он долго плескался в воде, как бы смывая свою болезнь.

— Ты, дядя, иди ляг, а то пуще занедужишь, — проговорила Ленушка наставительно.

— Здесь останусь… Тепло…

Не хотелось возвращаться в темную избу. Растянувшись на сухом песке, он задремал и вдруг как бы проснулся окончательно, с недоумением прислушиваясь к тишине и к самому себе. Что он здесь делает, зачем ушел в тишину? «Шахта? Что на шахте? — думал он. — Чего я жду? Чтобы старик позвал? Да ведь это у моря ждать погоды! А там с минуты на минуту может кончиться разборка подорванной части ствола, там я нужен. Что будет плохого, если я появлюсь на шахте хоть на один час! Только на час…»

Послышалось осторожное покашливание. Павел увидел Осипа, взъерошенного, как видно только что проснувшегося, с мутными глазами.

— Как почивали? — сипло спросил галечник. — Может, на Клятую шахту сбегать, сказать что?

— Нет, не нужно… Почему вы в Конской Голове? Почему ничего не делаете, чтобы найти Петюшу?

— Зря это, — равнодушно возразил Осип. — Разве в Клятом логе человека найдешь! Чащоба, болота… Да он сам придет. Бывало уж так — ходит-ходит невесть где, да и придет. Верно, в Баженовку забежал.

— Почему же вы не пойдете в Баженовку? Может быть, он там.

— Пустой-то не пойдешь, — пробормотал Осип. — Пойдешь туда, а харчей-то нет.

— Куда девалось все то, что Петюша получил на шахте?

— Что съели, а что он унес.

— А ботинки?.. Почему на вас опорки? Где новые ботинки? Продали?

Не дождавшись ответа от Осипа, тупо смотревшего в землю, Павел достал деньги:

— Возьмите и ступайте в Баженовку. Тут хватит на харчи. Найдете или не найдете Петюшу, немедленно возвращайтесь назад.

Снова смутная, беспокойная дрема, снова мысль, которую он гнал от себя и которая упорно возвращалась: «Кто, зачем все это делает, кто и зачем так вцепился в Клятую шахту?»

Послышался голос: «Здравствуйте, Павел Петрович!» Он открыл глаза и увидел братьев Первухиных, сидевших на плоском валуне, с берданками между коленями. Румяные от свежего воздуха и быстрой ходьбы, они присели отдохнуть.

— Куда собрались, товарищи?

— На сенокос Никита Федорович отпустил, — ответил Василий. — Как себя чувствуете, товарищ начальник?

— Ничего, дело идет на поправку. Что на шахте?

— Абсолютный порядок! — доложил Миша. — Вы, товарищ начальник, скорее в форму входите, а мы из отпуска вернемся — чемпионат проведем.

— Разве вы не слыхали, что я снят с работы? — спросил Павел.

— Слыхали сегодня утром, да не поняли, — нахмурившись, ответил Василий и поднялся, взяв ружье на ремень за плечо. — Нагоняй! — сказал он брату. — Всего хорошего, Павел Петрович!

— Постойте! — встрепенулся Павел. — Вы, Вася, два года назад во время комсомольской военной игры послали Петюшу в разведку к старым копушкам, откуда он кристалл уралита принес. Вы знаете это место?

— Бывал там.

— Петюша, вероятно, пошел туда искать вентиляционный шурф Клятой шахты, может быть сунулся в некрепленую копушку… Надо немедленно отправиться к этим копушкам, поискать мальчика.

— Петька из лога не вернулся? — переспросил обеспокоенный Василий. — В Баженовке я его вчера тоже не видел, и слышно о нем ничего не было. — Он досадливо почесал за ухом. — Не с руки нам к копушкам бежать, да придется. Вот оголец дал нам задачу!.. Слышишь, Миша, надо тем более время уплотнять… Сделаем что нужно, Павел Петрович, верное слово!

Младший Первухин опустился возле Павла на колени, нагнулся.

— Товарищ начальник… Павел Петрович, — шепнул он, — наши ребята велели вам кланяться и передать… Не верят они тому, что о вас болтают. Никто на шахте этим глупостям не верит. Не вы ходили по Короткой гати и вообще… Я не вас видел, когда на посту стоял. Честное слово, Павел Петрович, теперь это совсем ясно. Я, Павел Петрович, ведь тогда не промахнулся, хоть и темно было! Васька мне даже боксерские перчатки отдал. Вот мы и идем, в общем, «сено» косить! — Он подмигнул, вскочил и перебежал через жердочки на другой берег речушки, где его ждал Василий.

Братья приблизились к лесной опушке, обернулись, замахали Павлу кепками и исчезли за деревьями. Долго смотрел им вслед Павел. Захотелось уйти с солнца, с припека в тень. Он направился к себе, глянул на окно Романовой избы и решил еще раз попытаться: вошел и, не сразу привыкнув к полутьме, ступил к старику, лежавшему на лавке. Громадный и костлявый, с заострившимся носом, он казался безжизненным.

Павел наклонился над ним.

Роман дышал тихо, грудь едва заметно поднималась.

— Роман! — позвал Павел. — Слышишь?.. Лицо старика оставалось неподвижным.

— Роман… слышишь, Роман! — продолжал он. — Петюша в Клятый лог за тобой пошел и не вернулся, пропал. Вспомни, Роман, где ты был, куда мог пойти Петюша? Надо спасти его! Зачем ты вчера хотел видеть начальство, что хотел сказать? Слышишь меня?

Даже не дрогнуло лицо старика.

«Ничего я от него не узнаю! — подумал Павел. — Ничего не узнаю от этого полумертвого человека!»

В своей избе Павел опустился на лавку, и вдруг закружилась голова, запылали, заискрились в глазах камни, те камни, которые мирно светились у него на письменном столе давно-давно…

«Это солнце в глазах осталось, — подумал он. — А камни… «Альмариновый узел» отца? Нет, не может быть!..»

2

Хмурым взглядом окинул Георгий Модестович Мельковку с ее аккуратными домишками, неровными плитяными тротуарами и узкой булыжной мостовой. Не любил он Мельковку — не любил за ее прошлое. Память сохранила фамилии всех домовладельцев, все истории шальных и преступных обогащений скупщиков хитного камня, ворованного сырого золота и фальшивой монеты. Все это сгинуло навсегда, и все же старик не бывал здесь почти с незапамятных времен.

В доме Никомеда окна были настежь. На крылечке немолодая женщина выбивала пыль из коврика. Этой женщины Георгий Модестович не знал, никогда не слышал, что у мельковского жителя Халузева, овдовевшего еще до революции, есть хозяйка.

— Прощения прошу, — приподнял он тюбетейку. — Никомед Иванович гражданин Халузев дома?

Ахнув от неожиданности, женщина прижала к груди коврик.

— Простите, невзначай я подошел, напугал вас, — извинился Георгий Модестович.

Вежливость почтенного старика произвела на женщину самое благоприятное впечатление.

— Ничего, батюшка, не винитесь, — сказала она нараспев. — Нету Никомеда Ивановича. В Гилевке он медком пользуется.

Чуть не сорвался с языка нетерпеливый вопрос, но Георгий Модестович сдержал себя.

— А вы, никак, супруга Никомеда Ивановича?

— И что вы, батюшка! — отмахнулась женщина ковриком. — Кому такой надобится! Соседка я ихняя. Вот домовничаю да дом обихаживаю. Все вахлак вахлаком жил, пыли налегло, никак не приберусь… А вы ему знакомый?

— Друг-товарищ, — усмехнулся Георгий Модестович и только теперь задал вопрос, который занимал его больше всего: — Не пойму, что за Гилевка такая? Никогда будто не слыхал…

— Да он баженовским поездом ездит. До Баженовки ему Проша, мой сынок средненький, билеты загодя на городской станции берет.

— Бывает, значит, дома?

— А в прошлую субботу со своим баженовским знакомым наведался, — словоохотливо сообщила женщина. — В среду вновь приехал, сказал, что дня два-три в Горнозаводске проживет, а как услышал, что его утречком Расковалов спрашивал, опять подался…

— Расковалов? — остолбенел Георгий Модестович. — Расковалов был? Точно?

Женщина смотрела внимательно, удивленная волнением старика. Это заставило Георгия Модестовича взять себя в руки; он приподнял тюбетейку.

— Ну, коли хозяина нет, так я в другой раз зайду.

— Может, передать что Никомеду Ивановичу?

— Сам, сам к нему зайду! — ответил Георгий Модестович и поспешно зашагал прочь.

«Спутался, спутался с Никомедкой, спутался! — думал гранильщик о Павле, и с каждой минутой расстояние, отделявшее Баженовку от Новокаменска, сокращалось. — Гилевка — отвод глаз! — взволнованно бормотал он. — Ишь, медку захотелось паучку мельковскому!»

— Валька приходила? — отрывисто спросил он у жены, еще не перенеся ногу через порог.

Оказалось, что Валентины не было, а гость есть: Георгия Модестовича ждет тот самый человек, который однажды уже потревожил старика по поводу стекляшки, купленной сдуру за добрый камень. Фыркнув, старик поднялся в мезонинчик. Его жена, вышедшая подмести лестницу, поняла, что дело неладно, заглянула в приоткрытую дверь и подумала, что хозяин собирается поколотить гостя.

— Инженера-то, инженера как звать? — наседал на гостя Георгий Модестович, тесня его к балконной двери. — Как звать, спрашиваю?

— Но позвольте, позвольте! — повторял ошарашенный гость. — Я ведь вовсе не собирался выяснять личность этого инженера из Новокаменска. Меня интересовало и интересует — камень это или не камень, стоит он своих денег или ювелир оказался жуликом.

— У кого куплен, куплен-то у кого? — крикнул Георгий Модестович, задохнулся и взялся за сердце.

— Но я же повторяю, я снова повторяю: купил я его у инженера из Новокаменска по предложению ювелира Крапульского. Я бы не стал вас беспокоить, но меня все уверяют, и Нина Андреевна тоже, что такой альмарин за такие деньги купить нельзя, а во-вторых, этот Крапульский вчера уехал со всем скарбом, и квартирная хозяйка не знает — куда. Вы поймите мое беспокойство!

Я был вполне уверен, что я снова жертва, вроде Гумбольдта, которому всучили стеклянные печатки вместо хрустальных.

— Дай еще посмотрю. — Старик взял камень, поданный гостем, посмотрел, взвесил на ладони и возвратил.

— Итак? — спросил гость.

— Камню этому цены нет, — глухо сказал Георгий Модестович. — Втрое, а то и впятеро стоит. — Он встал и быстро поклонился гостю: — Прошу вас больше с такими делами ко мне не ходить! Понятно вам? Покорно прошу!

— Мерси! — поблагодарил обрадованный гость, направляясь к двери. — Весьма признателен за консультацию. Вы меня вновь на свет родили…

Спускаясь по лестнице, он произнес, обращаясь к жене Георгия Модестовича:

— Уморительный случай!..

Но в это время дверь вверху шумно и широко открылась, Георгий Модестович выбежал на площадку и завопил:

— Аферисты! Подпольно камень скупают! Вон отсель, Гумбольдт!

Испуганный гость вылетел на улицу. Примерно через час Георгий Модестович спустился вниз и приказал жене:

— Ты вот что. В чемоданчик малый, знаешь, хлеба белого положи, бутерброды… Я на день-два съезжу, а куда — это все равно, никому дела нет. — Он подумал и уже крикливо добавил: — Валентина Абасина придет, так скажи ей, что я на совещании в «Ювелирторге» и до ночи дома не буду. Видеть ее не желаю! Порадовали меня с женишком! Спасибо им!

Разбитый, сгорбленный, он медленно поднялся к себе и до вечера не подавал признаков жизни.

3

В то время, когда Ниночка Колыванова и Павел были уже студентами Горного института, а Валентина кончала среднюю школу, девушки дружили. Было в их отношениях много такого, что, собственно, и является дружбой: споры о хороших книгах, прочитанных ими, целые дни, проведенные в музеях, в картинной галерее, общественная работа, которую девушки обязательно выполняли вместе, как признанные «неразлучники», увлечение спортом. И было в их дружбе и много наивного, ребяческого: подруги беседовали даже о пустяках шепотом, при посторонних говорили загадками, увлекались одними и теми же поэтами и артистами. Старшей в этой паре, конечно, была разбитная и горячая Ниночка; тихая, застенчивая Валя подчинялась ей беспрекословно. Дружба незаметно погасла, замерла: Ниночка кончила Горный институт и поступила в проектную организацию, каких множество в Горнозаводске, а Валентина была студенткой. У каждой образовался свой мирок, свои интересы, к тому же Валентина, молчаливая в своем чувстве к Павлу, однажды не ответила тем же на признания Ниночки по поводу ее «негодного Федьки». Подруга обиделась, но стоило лишь Валентине обратиться к Ниночке в беде — и дружба вспыхнула с новой силой.

Часов в двенадцать, когда Валентина позвонила Ниночке на работу и рассказала, что ей не удалось найти Павла, что его не видели ни в Горном институте, ни в Геологическом музее, словом — нигде, Ниночка переняла тревогу Валентины.

— Откуда ты говоришь? Из пассажа?.. Садись на трамвай и приезжай ко мне! — скомандовала она. — Дела складываются так, что через полчаса я освобожусь. Жди меня и не тоскуй. Как легко ты расстраиваешься! Поставь чай, возьми конфеты в ящичке моего ночного столика. Ох ты, плакса ты моя!

Домой Ниночка вернулась через полтора часа, когда Валентина уже оцепенела в тоскливом ожидании и места себе не находила в большой, по-летнему запущенной квартире Колывановых.

— Прости, я опоздала, но зато я свободна, как ветер. Дела сданы. Дождусь возвращения папочки из Москвы, обниму его, обниму маму, братишку, сестренку, и прощай Горнозаводск, здравствуй Северный Урал! Федька приедет за мной, мы зарегистрируемся, выпьем с моими родителями по бокалу шампанского, и я вступлю в великую армию строителей уральского севера.

Переодевшись в домашний серенький халатик, она села рядом с Валентиной, обняла ее и сердечно сказала:

— Что ж это я болтаю о своих делах! Что у тебя?

— Павла сняли с работы и… он исчез, — шепнула Валентина.

— Быть не может! — поразилась Ниночка. — Ты шутишь! В чем его обвиняют?

— Долго рассказывать…

— Говори же, я слушаю!

Валентина начала свой рассказ, сама ужасаясь тому, что услышала: об авариях, о пожаре на шахте, об отце Павла. Она боялась взглянуть в глаза Ниночке, чтобы не увидеть в них отражение своей тоски.

— Какая чепуха! — возмутилась Ниночка. — Дикая нелепость!

— Ты понимаешь, чем грозит Павлу эта чепуха и нелепость?

— Прекрасно понимаю, что это ему ничем не грозит! И ты пойми, что все эти обвинения — именно чепуха! В чем обвиняют Павла? В страшных преступлениях. Мог их совершить Павел? Ни в коем случае! Ведь ты знаешь Павла, ты знаешь его честность. Чего же ты боишься?

— Где он?

— Ты думаешь, что он скрылся и, следовательно, виновен?

— Нет, нет!..

— Ты права! Ему незачем бежать, скрываться. Меня больше интересует история с телеграммой. — Она достала из своей сумочки телеграмму, уже побывавшую однажды в руках Валентины, и объяснила: — Павел был так болен и так расстроен, когда мы виделись в последний раз, что забыл у меня эту гадость, а я так ждала Федьку с поезда, что тоже совсем забыла о телеграмме… Но скажи, кто и зачем мог его вызвать в Горнозаводск под таким предлогом?

— Почем я знаю… Дядя вот думает, что в этом виновата какая-нибудь знакомая.

— Правильно! То же самое подумала и я, как только увидела телеграмму. Не возмущайся и не сверкай глазами! Подумай, кто из наших общих знакомых мог решиться на такую гадость? Будем рассуждать по-женски, Валя, мы имеем на это право. К кому ты ревновала Павла в последнее время?

— Ни к кому! — возмущенно возразила Валентина.

— А Таня Проскурникова? — тихонько напомнила Ниночка.

— Какие глупости! Павел помог ей в дипломной работе и…

— И она влюблена в него! Эта Танечка — штучка! Прекрасно отделалась от работы на периферии и устроилась в нашей проектной конторе. Я знаю, что Павел тебя любит, и смешно было бы не любить такую девушку, но Таня ведь тоже не дурнушка, как ты думаешь?

— Зачем ты все это! — со страданием в голосе проговорила Валентина. — Если даже она вызвала Павла, то он ни при чем! Я убеждена в этом! Он был твердо уверен, что мама действительно больна.

— Да разве я говорю, что он «при чем»! — обняла ее Ниночка. — Успокойся, он, конечно, ни при чем, но Таня пожелала его увидеть и подвела человека. Почему он молчит, почему не скажет все, как было, как есть?

— Что ты! Чтобы Павел оправдывался, затрагивая имя женщины!

— Да, то же самое подумала и я. Ведь он так щепетилен… А может быть, он и не успел дознаться, кто его вызвал, может быть и сама Танечка набезобразила да и испугалась, не объявилась ему. Так или иначе, но нужно, чтобы Танечка сказала всю правду. Идем!

Она за руку потащила Валентину в кабинет отца, нырнула в громадное кожаное кресло, перелистала настольный алфавитный блокнот, поставила телефонный аппарат себе на колени и набрала нужный номер — она любила говорить по телефону с комфортом и не считаясь с временем.

— Константин Иванович? — спросила она. — Говорит Нина Колыванова. Простите, что звоню на службу… Папа? Нет, папа еще не вернулся из Москвы. Ждем со дня на день. Но в данном случае я обращаюсь к вам как просительница. Разрешите начать? Прежде всего мне нужно сегодня возможно скорее поговорить с управляющим трестом в Новокаменске. Возможно это?.. Спасибо… Теперь второе дело. Передо мной лежит телеграмма, посланная из Горнозаводска в Новокаменск. Куда девается подлинник телеграммы?

Выслушав ответ, она удовлетворенно кивнула головой:

— Итак, ничто в природе не пропадает, и если на руках имеется телеграмма, то найти подлинник очень просто. Читаю: «Горнозаводск, тридцать семь…» Что это значит? Номер почтового отделения… Прекрасно! А это? Номер, за которым была принята телеграмма?.. Так вот, я прошу достать и показать мне подлинник. Кому адресована телеграмма? Инженеру Расковалову и подписана фамилией моего отца. Почему нельзя? Тайна переписки?..

Она долго слушала своего собеседника, сжав губы и наморщив лоб.

— Но, Константин Иванович, ведь я не требую от вас ничего противозаконного! Неудобно говорить об этом по телефону, но нужно уличить одну девчонку в хулиганском поступке. Да, да, чисто романическое происшествие. А мы не могли бы сделать так: первое — вы прикажете доставить вам подлинник; второе — мы с подругой придем к вам и все расскажем, все до последней черточки; третье — вы, в зависимости от того, что вам подскажет сердце, либо позволите мне взглянуть на подлинник, либо прогоните. Так как же?.. Спасибо, миллион раз спасибо! Значит, на переговорный пункт мы явимся в четыре тридцать, к вам, в управление связи, в пять часов. — Она положила трубку. — Милейший человек этот дядя Костя, старый друг моего папочки!

— Зачем ты попросила разговор с Новокаменском?

— Хочу узнать, что думает управляющий насчет исчезновения Павла.

— Удобно ли это? — встревожилась Валентина.

— Удобно, потому что я не верю в это исчезновение! Это не по-расковаловски.

Она увела Валентину в свою комнату, заставила ее прилечь и села рядом.

— Знаешь, нам с тобой повезло на женихов, — сказала она задумчиво. — Твой Павел и мой Федька стоят друг друга. Уморительный Федька! Как он хочет, чтобы я перебралась к нему! Ему дали квартиру из двух комнат, он купил мебель, все устроил, на днях приехал…

Ну да, в тот же день, когда приехал Павел Петрович, и — подумай! — стал пугать меня: там глубокая тайга, там мошкара. А там есть хороший клуб, кино, там множество инженеров, техников, там вырос новый громадный завод, на реках электрические драги, на местном руднике есть два проходчика-лауреата… Уверена, что найду там интересную, живую работу. А Федька меня пугает! Смешной, правда? Да если бы действительно была совершенная глушь, разве я не пошла бы за моим Федькой! И разве ты не пошла бы за Павлом!

— Да! Хоть на край света.

— Усни полчаса!

— Я не смогу, Ниночка…

Она посмотрела на часы: было около двух. Показалось, что ее отделяет от посещения почтамта целая вечность. Валентина подумала, что она приближается к самому страшному моменту в ее жизни.

4

На все вопросы Никита Федорович отвечал отрицательно: он решительно не верит, что Павел Петрович Расковалов знал об отношении его отца к Клятой шахте; он также не верит, что Расковалов виноват в истории с его вызовом в Горнозаводск. Когда же товарищ Параев, усмехнувшись, «в частном порядке», как он выразился, поставил вопрос, настолько ли Самотесов верит Расковалову, что сейчас же дал бы ему поручительство в партию, Никита Федорович побагровел.

— Ну уж коли разговор не под протокол пошел, так я могу сказать, что вы довольно странно вопрос ставите, — ответил он угрюмо. — Да, был у нас разговор с Расковаловым о рекомендации. Рекомендацию я, конечно, ему сейчас не дам. В партию веди человека без пятнышка, чтобы о нем никто плохого слова сказать не мог или посомневаться. А как только дело прояснится, поручусь с милой душой…

Молодой человек, покоробленный неожиданной резкостью его ответа, выслушал Никиту Федоровича с принужденной усмешкой и пожалел, что повел разговор «не под протокол». Самотесов, вместо того чтобы следить за выражением лица Параева, глядел в сторону, перекладывая с ладони на ладонь справочник по горным работам.

Молодой человек курил, внимательно рассматривая пепел на папироске.

В землянке наступило молчание, впрочем не надолго.

— Итак, вы, как и при первой нашей встрече в Кудельном, продолжаете считать, что возня, как вы это называете, вокруг Расковалова — дело вредное, — преувеличенно спокойно отметил Параев. — А не правильнее ли считать вредным то, что некоторые товарищи упорно продолжают закрывать глаза на вещи, заслуживающие пристального внимания?

Разговор опять пошел официальный. Никита Федорович переспросил:

— Простите, вы это о чем?

— Хотя бы о том, что вы упорно стараетесь обратить в шутку все разговоры людей, видевших в разное время инженера Расковалова в местах совершения вредительских актов. Вы пытались даже отучить вахтеров от этих разговоров. Чем все это объяснить? Не слишком ли далеко зашло ваше доверие?

— А тем объяснить, что я дурацких разговоров не люблю, — спокойно, со злой искрой в глазах ответил Самотесов. — Заремба только по фигуре признал Павла Петровича, когда тот по Короткой гати ходил. Ну и глупость! Павел Петрович, из Горнозаводска вернувшись, весь вечер в землянке просидел, к докладу готовился, раза два ко мне на копер наведывался. Разве я не видел бы, что он на Короткую гать подался! Такая отлучка никуда не денется. Первухин видел кого-то, когда на посту у Первой гати стоял, подумал, что это Павел Петрович, окликнул, стрелял, как будто ранил, а Павел Петрович всю ночь в постели с температурой лежал. Я к нему ночью не раз заходил. Во время пожара вахтеры как будто видели Павла Петровича — не в лицо видели, а в спину. А он в это время в поезд сел, в Горнозаводск уехал, и свидетели, ясное дело, найдутся…

— Внешне все обстоит так. Но я следователь, товарищ Самотесов, и не могу пройти мимо такого, например, факта: шофер из автоколонны треста ранним утром встретил Расковалова между Новокаменском и станцией Перемет. Как вы на моем месте отнеслись бы к этой интересной «детали»?

— Значит, так, — продолжал Никита Федорович, деловито соображая: — задумал Расковалов шахту поджечь, сам себя вызвал в Горнозаводск, на больничной лошади в Кудельное проехал, в поезд сел. Все это видели. На Перемете он из поезда выскочил, на Клятую шахту сбегал, дело свое обладил, обратно на Перемет подался, каким ни есть поездом до Горнозаводска утром доехал. А шофер его, как на грех, встретил, может даже поговорил с ним…

— Нет, шофер с ним не разговаривал, но узнал неоспоримо.

— По «обличью фигуры», — вставил Самотесов.

— Да, по «обличью». И я не понимаю, почему вы так упорно высмеиваете все разговоры об этом «обличье», почему так упорно отбиваетесь от фактов! Вы и другие много говорили мне о трудолюбии Расковалова, о его преданности делу, о его прошлом… Я вовсе не глух к тому хорошему, что говорят о человеке. Но на каком-то этапе давление порочащих фактов становится непреодолимым, Никита Федорович. Мне кажется, что мы подошли к этому моменту вплотную. Решительные выводы напрашиваются все настойчивее.

— «Сказочки» на вас давят, товарищ Параев, — живо возразил Самотесов. — Сами, небось, понимаете, что это «сказочки». Почему выводов не делаете? Дорога ведь в Конскую Голову короткая. Пора уж как будто меры принять.

— Спасибо за совет! — улыбнулся Параев. — Все будет сделано своевременно. Но прямо скажу вам: трудно вести следствие, трудно составить полную картину дела, пока люди слепо продолжают верить там, где они должны были бы судить просто и здраво, без скидок на личные симпатии…

— Много, значит, таких людей?

— Не мало… Но вопрос не только в количестве, а в качестве. Особенно печально то, что среди защитников Расковалова есть и такие, как вы, товарищ Самотесов: человек, видный в парторганизации, человек, с которым считаются и слово которого как бы прикрывает Расковалова, снижает в отношении него бдительность…

Самотесов неожиданно поднялся во весь рост, лицо его залило огнем.

— Кончать этот разговор нужно, товарищ Параев, — с трудом сдерживая себя, сказал он и тяжело прошелся по землянке. — Не желаю я этот разговор продолжать. Ишь, что завели! До нынешнего дня, значит, я от фактов отмахивался, чужака за советского человека принимал, бдительность народа снижал, а вы, спасибо, мне мозги поправили, и я все как есть понял.

— Но очевидность!

— Какая там очевидность! — бросил через плечо Никита Федорович, продолжая шагать по землянке. — Вы Павла Петровича знаете, в работе его видели? А я видел! Вы бы горняков расспросили, как он в ствол полез на верную смерть, чтобы двух забойщиков освободить, когда на них плывун навалился. «Очевидность»! Все на «обличье фигуры» держится, все ветром подбито!

Параев встал. Тяжело далось ему на этот раз самообладание: побледнев, прикусив нижнюю губу, он искал глазами пепельницу.

Самотесов вывел его из затруднительного положения — отобрал окурок и бросил в камелек.

— Мне, однако, пора, — сказал Параев. — Надо поспеть в трест до конца занятий. Уезжая, хочу заметить лишь одно: не рассматривайте дела так, что я коллекционирую «сказочки» из любви к искусству. Я имею дело с фактами, а они крайне убедительны. Снова прошу вас стать на мое место и вдуматься в «сказочку» следующего содержания: инженеры вашего треста, ездившие в субботу на испытание насосов в Горнозаводск, вспомнили, что на обратном пути Расковалов воспользовался тем, что понадобилось некоторое время на ремонт машины, зашел в почтовое отделение. Кстати, телеграмма из Горнозаводска, как утверждает секретарша управляющего, датирована тем самым днем, когда проводились испытания насосов. Вот и все, дорогой товарищ!

Хотел этого или не хотел Параев, но получилось очень эффектно: ошеломленный Самотесов глядел на Параева; тот усмехнулся, откозырял на прощанье и, взяв портфель подмышку, вышел из землянки.

— Так ведь проверить, проверить нужно, зачем он на почту заходил! — крикнул Самотесов, став на пороге.

— Прошу не беспокоиться, — ответил Параев, уже севший в экипажик. — Мы к «сказочкам» относимся трезво и весьма осторожно. Уверяю вас, Никита Федорович!

В землянку Самотесов вернулся встревоженный: «сказочка»-то все же была крепкая! Если слова Параева о людях, которые продолжают верить Расковалову, несколько обнадежили ею, то после заключительного разговора все представилось в довольно мрачном виде.

«Скорее бы он на ноги встал! — досадливо думал Самотесов. — Нужно же было ему свалиться в такие дни!»

Если бы можно было, он сейчас же полетел бы в Конскую Голову поговорить с Павлом насчет этой телеграммы и прочего, но шахтные дела задерживали: ожидалась автоколонна со стройдеталями, нужно было побывать на строительстве, которое снова закипело. Чертыхнувшись, он вытащил из-под койки фибровый чемодан и начал укладывать пожитки Павла. Для того чтобы заглушить свои мысли, он делал все аккуратно, кропотливо и, в частности, призадумался, как обойтись по-хозяйски с серым костюмом: положить ли его в чемодан или поберечь, доставить владельцу в особом пакете.

Присев на корточки перед койкой Павла, он ладонями обеих рук разгладил складка в складку брюки серого костюма, отметил про себя завидное качество сукна, наяву представил себе Павла в этом костюме рядом с Валентиной и пробормотал: «Хорош, хорош костюмчик!», продолжая разглаживать брюки; потом движение его рук замедлилось; нащупав что-то сквозь тонкую ткань, он сунул руку в карман брюк и извлек за ременную завязку черный кисет из грубо выделанной кожи, позеленевший по шву.

«На что это ему, ведь не курит! — удивился Никита Федорович. — Экую заваль в чистом костюме таскает, чудак!..»

На завязке он увидел черную печать, разобрал на ней три переплетенные буквы — «ПРП» — и подумал: «Что же это? Должно быть, Павел Расковалов, сын Петров… Так ведь?»

Запустив пальцы в кисет, Никита Федорович зацепил что-то ногтем, вывернул кисет наизнанку, увидел еще не совсем отставший от дна клочок плотной бумаги, наполовину свернувшийся в трубку, отодрал его, разгладил на ладони, прочитал короткую запись и поднялся, бледный, с ничего не видящим и в то же время сосредоточенным взглядом. Долго стоял он так, затем побрел без цели, задержался посредине землянки, открыл стол-буфетик, достал бутылку, раздавил ладонью сургуч, вышиб пробку, но одумался, спрятал бутылку и ударом ноги закрыл дверцу буфетика.

Когда в землянку забежал Корелюк с сообщением о прибытии автоколонны, Самотесов приказал:

— Приедет конек из Новокаменска, никуда не гонять! Пускай покормят, отдых дадут.

Голос звучал ровно, лицо было спокойное и очень бледное.

С приметливостью хозяйственника Корелюк увидел на столе осколки сургуча и подумал: «Расстроен хозяин… Факт!»

5

К почтамту — высокому светлому зданию в центре улицы Ленина — девушки пришли взволнованные. Ниночка горела желанием немедленно все проверить, выяснить и посрамить Таню, а Валентина была полна страхов. Чего она боялась? Боялась услышать очень неприятное, тревожное о Павле от управляющего трестом, боялась и того, что автором таинственной телеграммы действительно окажется Таня. При всей ее вере в Павла это было бы тяжело. До сих пор она не знала, что такое ревность, и считала себя свободной от этого чувства; теперь она думала: «Только бы не Таня!..» И тут же стыдила себя: «Да ведь это хорошо, если она его вызвала. Все равно он ни при чем. Я уверена».

— Пошли! — приказала Ниночка, и они поднялись на высокое гранитное крыльцо.

Почтамт, просторный, с колоннами, облицованными красным тагильским мрамором, шумел ровно и напряженно. Приближался конец рабочего дня, с каждой минутой все гуще становилась толпа в вестибюле, у кабинок таксофона, в зале у окошечек телеграфа и авиапочты. Ниночка повела себя деловито, будто показывала Валентине, как нужно держаться в подобной обстановке.

— Прежде всего в стол заказов междугороднего телефона, — распорядилась она. — Не отставай, Валя!

Работница стола заказов, услышав фамилию Ниночки, взглянула на нее с любопытством: Колыванова знали хорошо.

— Да, будете говорить с Новокаменском… Пройдите в переговорный зал.

— Слава тебе, Константин Иванович! — шепнула Ниночка. — Милейший старик!

Зал переговоров Валентина увидела впервые: двенадцать нумерованных кабин по левую руку, откидные стулья вдоль стены направо, нетерпение на лицах людей, ожидающих своей очереди и с надеждой поглядывающих на служебный репродуктор, как только раздавался голос диспетчера.

Девушки сели, ожидание началось. Спокойный голос диспетчера звучал снова и снова. Казалось, идет географическая игра по горнозаводскому Уралу. Диспетчер вызывал людей для переговоров с Тагилом и Полевским, с Каменск-Уральском и Алапаевском, с Кировградом, Ревдой, Серовом, Нижними Сергами, Первоуральском. Время от времени попадались странные для непривычного уха географические названия, взятые из мира руд и минералов: город Асбест, Колчедан, Самоцветы, Динас, Рудянка… В этом отношении география сталинского Урала неповторима. В самых названиях городов и станций отразились богатство края и трудолюбие советского человека.

Клиенты проходили в кабины, после неумеренно высокого «Алло, слушаю!» начинался разговор, иногда такой горячий, что ожидавшие слышали все. Речь шла о разных вещах: о кровельном железе для какой-то стройки, о генераторе для новой колхозной гидростанции, о трубах такого-то сечения, о транспортерных лентах такой-то ширины, о мраморе для московского метро, о проекте клуба старателей, о командировке геологов в сугубо сельскохозяйственный район, где вдруг обнаружились богатые месторождения никеля. Голоса были разные, но казалось, что один разноголосый, озабоченный и требовательный человек хлопочет в большом хозяйстве, негодует, встретив препятствие, и шумно радуется, когда «дело на мази», «дело вышло», «все будет ладно». Неожиданно прозвучал захлебывающийся от счастливого волнения молодой голос: «Мамочка, Зоя родила сына!.. Мамочка, все благополучно… Когда ты приедешь, мамочка?», заставивший всех улыбнуться.

— Товарищ Колыванова, говорите с Новокаменском из кабины седьмой! — сказал диспетчер.

Девушки прошли в кабину, закрыли за собой дверь.

Трубку, конечно, взяла Ниночка, бросила «Алло, говорит Горнозаводск, мне нужно управляющего трестом», и Валентина замерла, следя за ее живым личиком.

— Кто говорит? Секретарь управляющего? Мне нужен управляющий… Куда уехал? На шахты? Как жаль!..

Но, может быть, вы знаете, где в данный момент находится инженер Павел Петрович Расковалов?

Она выслушала ответ, и ее тонкие брови забавно поднялись:

— Позвольте, что это за голова? Конская голова? Ничего не понимаю!.. Неподалеку от Новокаменска? Ах, прекрасно! Серьезно болен?.. Нет! Благодарю вас!

Она схватила Валентину за руку, потащила из кабины:

— Ну, вот видишь, что я говорила!.. Он никуда не скрылся, он никуда не бежал, смешная фантазерка! Отложи свои переживания и идем штурмовать Константина Ивановича.

Дежурная областного управления связи просмотрела стопку заготовленных пропусков, но нашла пропуск только для Н. А. Колывановой.

— Странно… — удивилась Ниночка. — Ведь он обещал заказать пропуск для нас обеих. Забывчивость, на него непохожая…

Она бросилась к таксофону. Через стекло кабины Валентина видела, как быстро изменилось выражение Ниночкиного лица: задор исчез, брови сдвинулись, губы сжались.

— Что-то нехорошо, — тихонько сказала она Валентине. — Подожди здесь. Константин Иванович просит меня на минутку к себе.

Мгновенно все изменилось: только что Валентина, услышав, что Павел в Конской Голове, обрадовалась до слез, хотя в то же время ее встревожило, что он забился в поселок галечников; теперь радость исчезла бесследно. Подавленная, она стала в уголок, неподалеку от вахтерши. Ниночка отсутствовала недолго, вышла из управления все с тем же озабоченным выражением лица и, натягивая перчатки, нервно проговорила:

— Ничего не получилось… Плохо дело, голубчик мой! Пойдем, здесь слишком шумно…

Они вышли из почтамта, свернули в Пушкинский сквер и нашли свободную скамью.

— Константин Иванович говорит, что в почтовом отделении ревизия и он ничего сделать для нас не может, — сообщила Ниночка и в ответ на удивленный взгляд Валентины пояснила: — Я дядю Костю знаю…

Честнейший из честных… Убеждена, что он говорит неправду. Какая там ревизия! Чушь! Он просто ошарашен. О телеграмме расспрашивает так, будто ощупывает неразорвавшуюся бомбу.

— Но что это значит?

— Почем я знаю, что это значит! — разозлилась Ниночка. — Я могу только догадываться, что это может означать, не больше… Так вот, это может означать, что неприятности твоего Павла действительно серьезные неприятности, что Константин Иванович не смог достать этой телеграммы. Понимаешь, он не смог достать, он — главный почтальон области! Вернее всего, что телеграммы уже нет в почтовом отделении, что кто-то ею заинтересовался раньше, чем мы… Ну, сообрази, что уралитовому делу придается большое значение, а тут эти аварии, пожар! — Она увидела, как изменилось лицо Валентины, и выругала себя: — Какая я дура, как я тебя испугала! Но ведь я уверена, уверена, что все это недоразумение, что все это выяснится и… Немедленно поезжай к Павлу в Конскую Голову. Если будет трудно, телеграфируй мне. Мой родитель завтра-послезавтра возвращается из Москвы. Павла он любит и отнесется к его делу серьезно. Езжай!.. Постой, ты знаешь адрес Тани? Нет? Ну, я в нашей канцелярии выясню. Все же я заставлю ее признаться, протелеграфирую тебе или позвоню. Кстати, кто ведет дело Павла?

— Им занимается товарищ Параев из районной прокуратуры Кудельного.

— Я попрошу папу позвонить ему. Только бы поскорее найти милую Танечку!

— Нет, все это напрасно, Ниночка… Я уверена, что телеграмму послала не она. Я знаю Таню. Она взбалмошная, но такой гадости сделать не сможет. Мы обманываем себя и…

— Ах, много ты понимаешь! Знаешь что? Иди ко мне, ляг и отдохни, а я буду доводить до конца дело с Таней. Решено?

— Нет, я не смогу заснуть и сойду с ума в пустой квартире. Я поброжу по городу, побываю у Георгия Модестовича. Прости, что я отняла у тебя столько времени.

— Помни же, что я тебе сказала. Рассчитывай на меня.

— Спасибо, родная! Если не увидимся до твоего отъезда, будь счастлива с Федором.

Подруги обнялись и расстались в толпе прохожих на улице Ленина.

Глава третья

1

С каким трудом Валентина скоротала время! Зашла к мил-другу, но ей сказали, что Георгий Модестович вызван на совещание в «Ювелирторг», съездила к знакомой и не застала ее дома, наконец дождалась часа отправления поезда в Кудельное, но оказалось, что по новому расписанию поезд уйдет на два с половиной часа позже. С вокзала позвонила Ниночке.

— Валя? Еще один провал, — сообщила подруга. — Ну, видела Таню, поговорила с нею. Она клянется, что не виновата…

— Я была в этом уверена.

Вечер был безветреный, пахнущий медленно остывающим камнем. На троллейбусе Валентина снова поехала в центр, но веселый вечерний шум города показался таким чуждым, что впору было плакать. Вернулась к вокзалу. Здесь суетились люди с чемоданами, узлами и рюкзаками. Пришлось постоять в очереди за билетом.

Раздался девичий звонкий крик:

— Девчата, да это же Валя! Это Валя Абасина!

Несколько девушек, студенток Горного института, бросились к ней с объятиями, поцелуями, задергали, закружили, наспех рассказали, что возвращаются к месту практики после поездки в Горнозаводск, и умчались к поезду.

Встреча с подругами случилась как раз в то время, когда мимо проходил невысокий полный мужчина с плащом, переброшенным через руку. Услышав фамилию Валентины, он замедлил шаг, обернулся, внимательно посмотрел ей в лицо, чуть заметно улыбнулся и пошел дальше.

Была и еще одна встреча.

— Георгий Модестович! — воскликнула Валентина и бросилась к старику, который пробирался к соседней кассе.

Мил-друг, одетый по-дорожному в бушлатик, с чемоданчиком, но в своей неизменной тюбетейке, увидев Валентину, смутился.

— А мне сказали, что вы на совещании…

— Был на совещании, а оттуда меня, знаешь, в Баженовку спешно послали, насчет лунного камня, — ответил он не сразу и откашлялся. — Баженовка в прежние времена лунный камень, селенит, резала. Пал, однако, промысел, народ на заводы пошел. А теперь Азия лунного камня просит. Еду вот от «Ювелирторга» разузнать — что и как. Лунный камень там завидный, густой цветом. От лунного камня, говорят, в доме тишина.

— Чем только не занимается Урал! И тишиной тоже.

— Ну как же, почему не дать селенит. От этого камня тоже имеется польза. — Он оборвал наспех сплетенную выдумку вопросом: — Твои-то дела как?

— Плохо… Надеялась помочь Павлу и узнала только то, что его положение очень серьезное. — Ей стало трудно говорить, и она замолчала.

— Ну да, — ответил Георгий Модестович таким тоном, что в Валентине поднялась тревога, приглушенная усталостью.

— Вы что-нибудь слышали? — спросила она со страхом.

— Откуда слышать-то! На совещании вот был… — Он засуетился: — Пойти билет купить, а то не уедешь, гляди. — Отрывисто спросил: — На тот случай, коли в Новокаменск заверну, тебя где искать?.. Ладно, может, зайду к доктору, познакомлюсь…

«Что он узнал? Он что-то знает! — подумала она, глядя ему вслед, и тут же возразила себе: — Глупости, откуда мил-друг может знать! Он за тихим камнем едет, счастливый человек!»

В вагон дали свет, мужчины закурили, в дальнем конце вагона молодежь запела о молодом партизане. Человек, сидевший против Валентины, сказал: «Хорошо поют!» — и она узнала того, кто так внимательно посмотрел на нее в очереди. У него было чуть скуластое лицо и широкий нос, но темные, будто насмешливые и в то же время простодушные глаза освещали и скрашивали это обыкновенное и все же чем-то приметное лицо. Поправив сложенный на коленях серый плащ и разбухший портфель, обычный портфель командировочного, он достал порттабак, поглядывая на Валентину, заботливо свернул папироску, вставил в резной мундштук тобольской работы с белочкой, вынул никелированный пистолетик и направил его на Валентину.

— Сдавайтесь, красавица! — сказал он, пистолетик звучно щелкнул, выбросил огонек; человек, прикуривая, спросил: — Испугались?

— Нет, — ответила она сердито.

— Правильно, — одобрил он. — Но, как мне кажется, вы настроены неважно. Не ошибаюсь ведь? А я в дороге люблю поговорить…

— Я устала…

— Естественно! — отметил попутчик, наклонившись, взял ее руку с бесцеремонностью пожилого человека, годящегося ей в отцы, и посмотрел на ладонь. — Хотите, погадаю? Может быть, настроение улучшится. — Он засмеялся: — Так вот, вас ждет счастье с бубновым королем через короля треф. Как там бубновые валеты ни хлопочи, а суженого не отнимут. Ваше будет за вами.

— Почему вы меня утешаете?

— Потому что, как я уже сказал, вы плохо настроены, гражданка Абасина! Ведь не ошибаюсь? Я вашу фамилию слышал. Догадываюсь, что вы племянница доктора Абасина из Новокаменска. Знаю, что у него племянница… Ну, словом, хорошее знаю.

— Тесен мир, — устало проговорила Валентина.

— Что вы! — не согласился он. — Мир очень широк, мир велик, а дорожки к одному и тому же ведут узенькие. Вот мы с вами и встретились на такой дорожке. Кончится она — разойдемся в разные стороны… Ну, вздремните, однако. Набегались ведь в Горнозаводске с вашими хлопотами.

В голосе послышался лукавый смешок. Снова в Валентине поднялась тревога: он посмеивался над ее неудачей, а впрочем, явно сочувствовал.

«С ума схожу! — подумала она, закрыв глаза. — Мне кажется, что весь мир о моем деле знает».

Удалось ли ей задремать? Очень живо представилось, что делают из селенита, шелковистого прозрачного камня, желтого, как янтарь, с багрянистым оттенком. Делают из этого камня рамочки для фотографий, пепельницы, чернильницы, раскрашивают все это наивными фиалками, ромашками, но чаще всего незабудками и пишут: «Привет с Урала». Такие обыкновенные, такие спокойные вещицы. А она и не знала, что селенит — это камень тишины. Мил-друг поехал в Баженовку за тишиной, хоть бы ей немного привез!

Валентина открыла глаза. Пассажиры уже столпились у выхода. Поезд замедлял бег. В Кудельное он прибыл перед рассветом, перрон был залит жестким предутренним электрическим светом. Неподалеку от нее быстро прошли двое: впереди человек, предсказавший ей счастье, а на полшага от него Параев, но Параев, совершенно расставшийся со своим высокомерием. Наклонясь к приехавшему, он быстро и тихо говорил с весьма почтительным видом.

— Потом, потом! — нетерпеливо остановил его приехавший. — Лошадёшка есть? Славно!

Кто же был этот человек, почему-то предсказавший Валентине счастье? Он держался так просто, спокойно и все же казался таким большим, сильным. Уж она и не помнит, как добралась до дома, как очутилась в своей комнате: все заслонила мысль о Павле, о ее любимом, бедном Павле. Решила, что утром непременно-непременно увидит его, обнимет…

— С приездом! — сонным голосом проговорила дочь квартирной хозяйки, приподняв с подушки голову, туго затянутую в сетку. — Хорошо съездила? У тебя женщина какая-то была. Письмо на тумбочке. Такая милая, культурная…

Разорвав конверт, Валентина сразу узнала крупный, круглый почерк Марии Александровны.

«Я в Кудельном проездом с севера области,

— прочитала она. —

Только что говорила по телефону с М. М.; горю нетерпением узнать о результатах твоей поездки в Горнозаводск. Через час еду в Новокаменск. Остановлюсь в доме приезжих. Надеюсь завтра увидеть тебя у М. М. Утром буду у Павла, он в Конской Голове. Как все странно! Но я уверена, что все будет хорошо.

Твоя мама».

— Наконец-то! — прошептала Валентина, — прижимая письмо к сердцу.

— Приятная новость? — спросила подруга, которую любопытство не оставляло даже во сне. — Касается твоего жениха?

— Да… Ты не слыхала ничего нового о Павле Расковалове?

— Разговоров много, нового ничего.

— Скажи, что означает король трефовый, король бубновый и бубновые валеты?

— Очень просто: король трефовый — верный друг, бубновый — счастливый влюбленный, а бубновые валеты — неприятности или злодеи, это как придется… Ты гадала в Горнозаводске? Вот новости!

— Нет… Шутку одну слышала.

Она положила записку под подушку и долго не могла заснуть, будто Мария Александровна шептала на ухо слова утешения и надежды.

2

В тот день, когда Валентина так много пережила, Павел чувствовал себя гораздо лучше. Болезнь отступила, жар прошел. Он даже поел хлеба с колбасой, впрочем не чувствуя вкуса. Лишь одно было несуразно и утомительно: механизм времени разладился, минуты толклись на одном месте.

Несколько раз возле него появлялась Ленушка, и он спрашивал ее сквозь сон, не пришел ли Осип из Баженовки, не вернулся ли Петюша, в своем ли сознании дед Роман. Голосок Ленушки вплетался в дремоту.

Неожиданно в испортившемся механизме времени колеса повернулись так резко, что вместо дня сразу стала ночь. В окно украдкой проник сиреневый луч молодого месяца и протянулся вкось над изголовьем. Он выбрал из неподвижной темноты колено человека, сидевшего на табуретке возле печи. На колене лежала небольшая костлявая рука с беленьким колечком на безымянном пальце.

— Вы, Никомед Иванович? — окликнул Павел, не удивленный появлением Халузева.

— Проснулись, Павел Петрович? Как себя чувствуете, дорогой?.. Девочка тут сказывала, что вы крепко приболели.

— Нет, теперь ничего. Слабость только. Но это пройдет…

— Это-то пройдет, — вздохнул Халузев. — Вот узнал в среду, что вы у меня дома были, хотели повидаться.

— Да, был… Но неужели вы из-за этого приехали?

— Нет, я ведь недалеко отсюда, в Гилевке, под самой Баженовкой. Для друга и семь верст не околица.

— Как вы узнали, что я в Конской Голове?

— А от Осипа, от пьянчужки, сегодня прослышал. А не он, так другой сказал бы. О вас нынче много говорят. — Он добавил со вздохом: — Весьма прискорбно…

— Да, печальную известность приобрел…

— Весьма, весьма прискорбно, — повторил Халузев. — Что ж дальше намерены делать?

— Сейчас не хочу об этом думать.

— Глядите, как бы другие думать не стали, оно всегда хуже, — пригрозил Халузев.

— Не будем об этом говорить. Я почему-то надеялся, что вас увижу. Мне это нужно было, Никомед Иванович. Мне вас о многом расспросить нужно, — медленно проговорил Павел. — Об отце расспросить… Мои неудачи на шахте кто-то, вероятно старожилы, связал с именем отца. Говорят, что он работал на Клятой шахте, взорвал ее перед самым приходом Красной Армии, погубил при этом нескольких забойщиков. Правда все это?

Никомед Иванович молчал, только рука, лежавшая на колене, начала однообразное движение: пальцы сжимались и распускались вновь, точно старик забирал в горсть что-то мягкое и ускользающее.

— Что же вы молчите? Правда все это? Вы должны знать, вы с отцом, по-видимому, дело имели.

— Знакомство с вашим папашей я водил, точно, — подтвердил Халузев. — А насчет того, чтобы знать это, не знал. До меня такое не дошло.

— Хорошо… До вас не дошло, но вы встречались с отцом, вы знаете его в быту. Скажите, эти преступления — страшные преступления, которые ему ставятся в вину — были на него похожи? Был он способен по своему характеру на эти преступления?

Теперь рука, лежавшая на колене, сжалась в кулак, будто наконец схватила, удержала то, что до сих пор не давалось.

— Родитель ваш был человек особый, — начал Халузев задумчиво. — Ему инженерство тяжело далось. Он из старателей, из темных людей выбился. Ну, конечно, человек был крутой: мне, мол, тяжело приходится, и вы свое на хребет примите. Слыхал я только, что управлял он сурово, на работе никому спуску не давал, да оно и понятно: в горном деле рука требуется твердая, кулак железный. Вот как!

— Но почему же моя мать и доктор Абасин, который знал его лично, говорят совсем другое? — продолжал свое Павел. — Говорят, что он был великодушен, людям охотно помогал. Говорят, хита его уважала. Как мог такой человек поступить низко с людьми, работавшими в «горе», как он мог шахту уничтожить! И ради чего? Ради интересов иноземной «Нью альмарин компани», ради заграничных бандитов, которые так нагло расхищали богатства Урала? Как можно примирить ваши слова и слова матери, Абасина!..

Халузев некоторое время молчал. Рука его теперь засуетилась, поглаживала колено короткими, неуверенными движениями. Казалось, она что-то искала и вдруг остановилась, цепко обхватила острое колено.

— А так примирить можно, что Мария Александровна и доктор этот Петра Павловича в «горе» не видели, — неохотно ответил Халузев. — А ведь так бывает: на работе человек — зверь, а домой придет — просто шелковый. Я так думаю, хоть и видел Петра Павловича только в доме моем да один раз в хитных местах.

— Не там ли он вам жизнь спас?

— Что ж мы, Павел Петрович, все о вашем родителе толкуем, точно это дело на пороге стоит, — недовольно произнес Халузев, уклонившись от ответа. — Вам о Петре Павловиче только то знать нужно, что он вас пуще всего на свете любил, о вас только и думал. Остальное вас не касается. Нынче, по вашему положению, и вовсе старое ворошить ни к чему. Вам о нынешнем думать нужно!

— Мало приятного о нем думать! — угрюмо сказал Павел. — Если правда то, что говорят об отце, то для меня нет нынешнего. Во всяком случае, нет такого нынешнего и будущего, какое я себе рисовал. С вечным стыдом придется жить.

— Ишь страх какой, «с вечным»! — усмехнулся Халузев. — Вечность только господу богу надлежит, а для нас грешных и вся-то вечность глазом моргнуть.

— Нет, жизнь у человека большая, громадная. Всю жизнь на мне будет тень отца лежать, на моем имени, на моей душе.

— Эка! — бросил Халузев пренебрежительно. — И я вам долгой жизни желаю, а то, что вы вечностью зовете, то может и в минуту кончиться. Нынче живем так, завтра, может, заживем иначе. Нынче отцовы дела для вас страх, а завтра совсем по-другому.

— Не понимаю вас…

— А что понимать! Мало ль как это… международное, к примеру, положение заладится.

— Вот вы о чем… — тихо проговорил Павел.

— Ну, а пока вечность, хе-хе, тянется, жить надо. Вот о чем думайте, дорогой!

Только напряженным усилием воли Павлу удалось удержать себя на месте; он с трудом, неслышно перевел дыхание. Чувствовалось, что самое главное в этой встрече лежит впереди, что самое важное еще не сказано.

— Что же мне думать? — спросил Павел, стараясь говорить спокойно. — Непонятно…

— Нанесли на вас добрые люди такое, что лопатой не разгребешь. Выходит так, что судить вас будут, Павел Петрович.

— Меня судить?! — воскликнул Павел. — Меня?!

— Да что вы всполошились! Не суд страшен, а приговор. Вот в Новокаменске я побывал, в Баженовке тоже наслушался про ваши дела, прикинул все как есть — выходит все нет да нет. Судить вас, понятно, можно, а осудить нельзя. Подозрений много, а доказательства-то хлипкие. Вот аварии эти… Разберись — никто вас на том не застал, на каждый случай отвод есть. То вы в отлучке находились, а то вместо вас неясную фигуру видели. Все про то толкуют. Или этот случай взять — поездку в Горнозаводск. Вызов-то подложный, вернее всего тут барышня неизвестная замешана… Вы про то не говорите, ну и отойдут ни с чем. Хоть не прав, а не весьма виновен. Халатность, и все тут. Разве что условно вас попугают.

Нужно, нужно было дать высказаться Никомеду Ивановичу, не сбить его с дорожки, позволить ему придти к последнему, решительному, все объясняющему слову.

— Вот о чем кумекать нужно, — назидательно добавил Халузев, не дождавшись отклика. — Так-то, голубчик.

— Нет, все ясно! — проронил Павел. — Дальше и «кумекать» нечего. Инженер с судимостью, осужденный… Не стоит и думать…

— Как это — не стоит! — удивился Никомед Иванович. — Что ж вы считаете, что судом все кончится? Жить-то нужно будет, Павел Петрович. Вот и пораскиньте соображением — куда пойдете, за что возьметесь?

— Никуда я не пойду. Я могу только в Новокаменске остаться, только на уралите работать. Если меня даже осудят за халатность, то позволят же работать здесь рядовым инженером, позволят пользу принести! — Он закончил медленно, упорно: — В Новокаменске останусь, только в Новокаменске!

Будто приманку бросил, уверенный, что Халузев вцепится в нее, возразит ему, непременно возразит, забеспокоится.

— Как же это вы здесь останетесь? — удивился Халузев. — Здесь вам работать нерука, неужели не понимаете?

— Все понимаю. Понимаю, что сейчас я скомпрометирован. Но я… я все силы приложу, чтобы доказать свою невиновность. Не могу я, не хочу я Новокаменск оставить, и особенно южный полигон!

— Вот не понимаю вас! Что хорошего, прибыток вам какой?

— Никакого прибытка, и весь мир в прибытке. Здесь богатства невероятные, здесь клады, каких мир не видал.

— Уж и клады! — странно, сухо засмеялся Халузев. — Камень бледный, трещиноватый… Клады! Скажете такое!

— Не понимаете вы этого и не поймете. Я все отвалы старых шахтенок облазил. Тут земля набита уралитами. Здесь дремлет уралитовая Магнитка. Еще немного — и здесь жизнь закипит, шахты поднимутся. Человек вглубь пойдет за рудой уралита. Я должен пойти, поймите это!

— Другие пойдут! — не скрывая злости, воскликнул Халузев. — Да и пойдут ли?.. — Он помолчал, отдышался. — А что за беда, вы ведь тоже без занятия не останетесь: в старательство броситесь, еще лучше проживете. Хоть молоды, а горняк знающий, рука у вас отцовская. Как же! — Вдруг он промолвил мягко, вкрадчиво: — А то, может, за науку возьметесь? Мне уж не много нужно, как ни есть проживу. Не знаю я, куда то девалось, что вы из моих рук получили, но вы только слово скажите — прибавлю. Беден, беден Никомед, а коли потребуется, авось малость найдется…

Уже давно лунный луч оставил Никомеда — он скрылся в темноте, и из темноты слова доходили шелестом.

Кому нужно меня убрать с Клятой шахты? — быстро спросил Павел, — Кому и зачем нужно, чтобы я убрался из Новокаменска?! — крикнул он, сам не понимая, почему так внезапно, так бесспорно сложился этот вопрос.

— Что вы, голубчик! — удивился Никомед Иванович. — Что это придумали!

— Сами пришли или вас прислали уговорить меня?

— В чем уговорить-то, дорогой?

— Бросить дело, перестать рваться в Клятую шахту…

— О каком это деле вы говорите, Павел Петрович! Больны вы еще, голубчик. К вам со всей душой, а вы вот как щетинитесь. Не по положению вашему, кажись. На шахту вам не вернуться, сами понимаете.

Кто меня с Клятой шахты выживает? Кто мне вместо честного труда «малость» отступного предлагает — вы лично или другой? Кто он? Кто был за белой дверью в вашем доме? Почему молчите? Отвечайте!

Он вскочил, не сразу нашарил аккумуляторный фонарик, нажал включатель.

Белый резкий свет залил избу.

Прислонившись к косяку, стоял бледный Никита Федорович; из-за его плеча на Павла глядел Федосеев.

3

— С кем воюете?

С этими словами Никита Федорович вошел в избу, поставил чемодан, грузно опустился на табуретку.

Вошел вслед за ним и Федосеев, пожал руку Павлу и, окинув взглядом избу, присел на лавке.

С порога Павел крикнул в ночь:

— Никомед Иванович!

На другом берегу реки в бледном лунном свете как будто мелькнула неясная тень и скрылась в лесу.

— Гости у вас были? — спросил Федосеев.

— Гость был. Спугнули вы его или он сам решил разговор кончить…

— Мне показалось, что двое от вас один за другим через речку прошли.

— Не знаю…

— Как здоровье? — спросил Федосеев. — Вот вздумалось Никите вас навестить. Я его одного не отпустил. — Он многозначительно показал глазами на Самотесова, который сидел, навалившись на стол и низко склонив голову.

— Брось, Тихон! — медленно и невнятно произнес Самотесов. — Ты будь спокоен. Твое дело свидетельское, молчи знай… Вы присядьте, Павел Петрович… Он за свидетеля у нас будет, а мы с вами толковать станем… по серьезному поводу.

— О чем? — спросил Павел, оторвавшись от своих мыслей и глядя на Самотесова все внимательнее, стараясь понять, что случилось, и не ожидая хорошего. — Вы своеобразно подготовились к этому разговору.

— Вот правильно! Сво-е-об-раз-но! — Самотесов твердо произнес это трудное слово. — Я нынче чуть выпил, правда; у Максима Максимилиановича. Он мужик добрый, у него душа торчком. Теорию мы одну обсуждали, так он за вас стеной стоит…

— Вы к теории перейдите.

— Погодите, — шепнул Федосеев. — Пускай он сам…

— А теория вот о чем, — продолжал Самотесов, закрывшись рукой от света фонарика и глядя на Павла: — должен ли я человеку верить или… — Он опустил кулак на стол с такой силой, что плохо сколоченные доски едва не развалились.

Перегнувшись через стол, Федосеев положил руку на плечо Самотесову. Лицо его стало твердым, взгляд властным. Самотесов не выдержал этого взгляда, снова опустил голову.

— Что обещал, Никита? — напомнил Тихон Федотович.

— Ну, прости, не буду! — пробормотал Самотесов. — Я теперь буду спокойно. Ты не мешай… Ты свидетель, молчи.

Стиснув зубы, Павел наблюдал эту сцену.

— Что же вы надумали насчет веры? — спросил он через силу.

— Решил все ж таки поговорить, как видишь…

— Значит, не совсем еще я из веры вышел, — отметил оскорбленный, ожесточившийся Павел.

— Человек у меня не скоро из веры выходит, — враждебно возразил Самотесов. — У меня есть привычка человеку верить. Небу не веришь, под землей вот как глядишь, чтобы не завалило, а человеку надо по всей возможности верить. Без этого шагу не ступишь. На фронте признавали, что уральцы народ дружный. Чему дивиться! Мы на том росли: в лесу да в «горе» друг дружку подпирать, друг на друга полагаться.

— Вы ближе к делу, — бросил Павел. — Закоулков и предисловий не люблю.

— Постой, не подгоняй меня! Дай говорить. Может, я в последний раз с тобой так говорю. А я тебя полюбил, Павел Петрович, я тебя полюбил, потому что ты мне понравился. Работал ты самозабывчиво. Невеста у тебя завидная, а ты всю силу на работу ложил, хоть знаю, что Валентину Семеновну ты уважаешь. Вот я и верил, что ты за шахту от чистой души бился.

— С каких пор вы обо мне стали в прошедшем времени говорить, как о мертвеце?

— О тебе всякое толковали, — продолжал Никита Федорович, пропустив его слова и повысив тон. — Меня сбивали, а я на своем стоял. Говорят мне: знал ты, что твой отец на Клятой шахте робил, подорвал ее. Я проверяю, вижу: нет, не знал. Значит, дальше верю. Говорят мне другое, а я опять не верю… Думаю: не может того быть, не знал ты, что отец Клятой шахтой владел. Знал ты это?

Павел вскочил. Поднялся и Самотесов; Федосеев подошел вплотную к Самотесову, готовый в случае чего удержать его. Но теперь было видно, что Никита Федорович либо сразу отрезвел, либо и пьян вовсе не был, — такими прозрачными, светлыми стали его глаза.

— Ложь! — прошептал Павел. — Вот на что управляющий намекал! Ложь!.. Шахта принадлежала акционерной компании!

— Не знал, что шахта отцова? — повторил Самотесов, глядя все так же неотступно. — Смотри, Павел Петрович, поздно будет признаваться… Тихон, ты свидетель. Делать?

— Давай! — коротко разрешил Федосеев. Медленно вынув из кармана кожаный кисет, Никита Федорович достал из него и протянул Павлу свернувшийся в трубку пожелтевший клочок бумаги. Павел прочитал, вцепился в край столешницы; бледность быстро разлилась по лицу; казалось, он готов лишиться чувств. — Что? — трудно спросил Самотесов.

— «Альмариновый узел», — проговорил Павел, вышел из-за стола, остановился на пороге, придерживаясь за косяки, точно хотел раздвинуть дверь, добыть больше воздуха, который все никак не мог наполнить его грудь.

Он смотрел в ночь, в темноту. Память быстро, жадно восстанавливала все случившееся в день получения наследства.

…Перед ним на столе пылали камни, только что освобожденные от плена. Вознаграждая себя за долгие годы темноты, они горели все ярче, точно хотели охватить своими лучами и согреть весь мир.

В дверь постучала мать. Не сознавая, что делает, он скомкал и сунул в карман кисет. После разговора с матерью он еще раз проверил, не задержался ли в кисете какой-нибудь камешек, снова спрятал кисет в карман выходного костюма и забыл о нем: серый костюм с тех пор ему не пришлось надевать. Мог ли он думать, что на дне позеленевшего от сырости кисета, придавленная тяжелыми камнями, лежала записка, которая все открывала, все объясняла немногими словами, написанными рукой его отца:

«Мое дело клятое стало делом благодатным.

Петр Расковалов».

Самотесов и Федосеев ждали молча, понимая только то, что разоблачение встречено Павлом как неожиданный, выход из лабиринта, выход страшный, но все же решающий дело.

— Когда вы нашли эту записку в кисете? — спросил он у Самотесова.

— Днем нынче.

— Почему не пришли хотя бы на час раньше! — упрекнул он. — Да ведь вы раньше слышали, значительно раньше, что мой отец был владельцем Клятой шахты! Берегли меня, молчали…

— Как я мог тебе это сказать, коли не верил!

— А сами же меня учили крупинки не таить! А вы, Тихон Федотович, вы-то первый об этом, вероятно, узнали?

— Знал из анонимного письма. Но в чем дело, Павел Петрович? — настойчиво спросил Федосеев.

— Дело в том, что я напал на след «альмаринового узла» и… навсегда потерял отца и Новокаменск, — глухо ответил Павел и закрыл дверь. — Садитесь!

Все сели за стол. — Вынув из кармана бумажник, Павел положил его возле себя, задумался. Самотесов смотрел на него еще угрюмо, недоверчиво, Федосеев был насторожен.

— Сначала я расскажу, что было в кожаном кисете, что лежало поверх этой записки, но прежде познакомьтесь с этим. — Павел достал из бумажника завещание отца, перечеркнутое косым крестом, и письмо Халузева.

Пока Самотесов и Федосеев читали, он задумался, стараясь охватить все то, что до сих пор стояло перед ним тайной, что давило душу тяжкими загадками.

В первый же день пребывания в Новокаменске. Павел узнал, что отец особенно интересовался заведомо неудачным кустом альмариновых шахт, проверял там свою странную теорию о существовании «альмаринового узла». На чем базировалась эта теория? Вероятно, на том, что недра южного полигона были сказочно богаты сырыми уралитами. По теории Петра Расковалова, именно здесь природа завязала «альмариновый узел» — великое, ни с чем не сравнимое богатство. Оправдалась ли эта теория, казавшаяся инженерам Новокаменска фантастической?

Да, геологическая догадка Петра Павловича Расковалова оправдалась. Теперь было безоговорочно ясно, что чудесные камни кожаного кисета действительно взяты на шахте Клятой из одного гнезда, из одной жилы, как об этом не раз думал Павел.

Мечтая об уралитовой Магнитке, о славе южного полигона, о новой яркой звезде на карте пятилетки, открывая дверь Клятой шахты, советские горняки, не зная этого, приближались также к «альмариновому узлу». Кто хотел их остановить? Этот «кто-то», мешая горнякам, в то же время особенно бил по начальнику шахты Расковалову, стараясь убрать его с Клятой шахты. «Он» же устами Халузева сулил ему «отступное» за уход из Новокаменска.

Странное чувство охватило Павла — чувство, уже однажды испытанное там, в доме на тихой Мельковке, у белой двери: вот сейчас он наляжет на дверь во всю силу, и, уступая натиску, дверь подастся, отойдет.

Вздрогнув, он закрыл глаза, чтобы не видеть человека, стоявшего за дверью, а когда открыл их, Федосеев смотрел на него обеспокоенный.

— Плохо себя чувствуете?

— Нет, ничего. Вы готовы меня выслушать?

— Если вы можете говорить.

Спустя некоторое время трое вышли из избы. Самотесов и Федосеев молча уселись в экипажик.

— Возьми пушку, Павел Петрович, — шепотом сказал Самотесов, протягивая Павлу пистолет. — Может быть, пригодится. Место все ж таки гиблое.

— Да, спасибо… А у вас, Тихон Федотович, есть?

— У меня такая же штука.

— Значит, прежде всего, по приезде в Новокаменск, Тихон Федотович, звоните Игошину, — напомнил Павел. — Вы, Никита Федорович, подготовьте людей к походу в тайгу. Если старик до завтрашнего дня не скажет ничего — двинемся к полудню на поиски Петюши. Это наш долг!

Разбирая вожжи, Самотесов, посмеиваясь, заметил;

— Объясни, Павел Петрович, почему ты мне все «вы» да «вы» говоришь? Иль ты мне не друг?

— Ты знаешь мое отношение к тебе, Никита! — серьезно проговорил Павел.

— Ну и спасибо! Будь здоров, дружба! — сердечно ответил Никита Федорович.

Он свистнул тем особым посвистом сквозь зубы, каким пользуются, кажется, все возницы на земном шаре, и конек с экипажем скрылись в темноте.

4

В своем новом забое Петюша по временам чувствовал себя в безопасности: между ним и верхним горизонтом шахты громоздился завал, закупоривший восстающую выработку. Преследователи, вероятно, решили, что дерзкий нарушитель покоя Клятой шахты погиб под обвалом. От страшной «печи» он тоже был почти огражден, и все же лишь одной мыслью жил Петюша: на волю, к солнцу, прочь из могилы! Остатки хлеба он съел, не насытившись, пробрался в первое свое обиталище, выпил воду, накопившуюся в бутылке-ловушке, и вернулся назад, чувствуя, что жажда стала еще сильнее. Но если бы даже он имел вдоволь воды и хлеба, если бы в забое было тепло и светло, все равно ни на минуту не ослабела бы жажда свободы.

Особенно тяжела была темнота. Она давила его, а свечи — последние две свечи — нужно было беречь. Он зажег одну из них на минуту, с помощью своей саперной лопатки отщепил от стойки в завале длинную лучину и зажег ее, но едкий смолистый дым вскоре наполнил забой, дышать стало трудно.

Все же Петюша успел осмотреть завал, перегородивший штрек. Это была путаница стоек, плах, глыб породы… Как далеко простирался завал? Можно ли было ужиком проскользнуть между стойками и глыбами?

Показалось, что за двумя стойками, лежавшими вперекрест, есть пустота. Он протянул туда лопатку, пошарил и не нашел конца этой пустоты. Тогда он подрыл осыпь под стойкой, приготовил лаз и стал собираться в путь; драгоценные галечки завязал в тряпицу и спрятал поглубже в карман, лопатку сунул стержнем за опояску и пристроил ее так, чтобы лопасть лежала плашмя на груди, а мешочек со свечами, спичками и часами привязал себе на шею.

Теперь вперед!

В последний раз он оглядел забой, погасил свечу, сунул ее в мешочек, стал на колени и прополз в щель под стойкой.

Сначала все шло хорошо: щель была довольно широкой. Но едва он весь ушел под завал, как дорогу преградил камень. Почудилось, что стоит только хорошенько нажать — и камень уступит. Петюша уперся в стойку здоровой ногой, изо всех сил налег на камень плечом, и в ту же минуту завал точно крякнул, сверху посыпалась мелкая порода, осевшая глыба придавила ногу. Стало страшно. Он хотел выбраться из завала, но хода назад уже не было: стойки сомкнулись.

Не сразу Петюша сообразил, чем это грозит, а когда понял — силы оставили его. Он полежал неподвижно, тяжело дыша, потом заметался в своей темнице, ударился головой о выступ камня, растревожил больную ногу и затих. Надо было беречь силы, которых осталось так мало, надо было разрушить, развалить глыбу, преграждавшую путь.

Высвободив лопатку, Петюша принялся за работу. Он мог делать только короткие удары, действуя лопаткой, как пикой, то есть не мог сделать почти ничего, но все же стучал, стучал, готовый грызть ненавистный камень зубами. Когда Петюша, измученный, засыпал, его посещали видения, пришедшие из того мира, где светило солнце, шумел ветер и слышались людские голоса.

Вдруг Петюша очутился возле Ленушки. Он учил ее искать бруснику под плотными продолговатыми листочками, и Ленушка, понятливая ученица, радостно смеялась. Брусники за рекой было так много, что вся полянка казалась обрызганной рубиновой росой, и такую легкую кисловатую свежесть оставляли на языке спелые тугие ягоды, высыпанные в рот из пригоршни…

Снился также последний в учебном году пионерский костер, устроенный в тихий весенний вечер на берегу Карпушихи, возле гилевской старой мельницы. Задорно потрескивал огонь, вился дымок прямо в небо, а инженер-электрификатор, приехавший из города строить гилевскую гидростанцию, рассказывал, как люди запрудят Карпушиху, как поднимется вода, как заработает турбина, и просил пионеров помочь стройке. С какой неохотой в нынешнем году ушел Петюша с Боярскими в Конскую Голову, как хотелось ему остаться в колхозе, прилипнуть к стройке, понять всю строительную премудрость… Впрочем, во сне он сделал просто: раскинул руки, принял на свою грудь бурливую Карпушиху, и хлынула через его плечи, через голову легкая вода, а он все пил, пил ее и не мог напиться вдосталь.

Петюша приходил в себя, припоминал все и брался за лопатку.

В Клятой шахте, в недрах вечной темноты, снова раздавался стук, то монотонный, равномерный, как сама усталость, то быстрый, лихорадочный, как биение сердца при мимолетном проблеске надежды или взрыве отчаяния. Затем наступала тишина, затем снова слышался стук. Перерывы становились все чаще и продолжались все дольше.

Потом начался новый сон: чудилось, что вдали раздается шум, тупые удары, приглушенные голоса, и Петюша знал, что нужно лежать неподвижно, что нельзя подавать признаков жизни, потому что это «те»… это «те», которые загнали его в страшный забой и теперь решили уничтожить. Но он не боялся их, хотя они приближались, их голоса звучали возле того камня, который только что был врагом Петюши, а теперь стал его единственной защитой.

Этот сон продолжался долго и сразу оборвался.

Стало очень тихо. Петюша был жив, Петюша знал, что теперь он должен упереться в камень плечом изо всех сил, изо всех сил, какие только остались в его измученном теле.

Глава четвертая

1

— Мишка?

— На месте, — послышалось из дальнего угла сеновала. — Давай сюда!

— Наши спят?

— Давно уж.

— Ну и ладно…

Взобравшись по приставной лесенке на сеновал, Василий прежде всего снял сапоги, сел возле брата, взял ощупью из его рук крынку молока, ломоть хлеба и молча стал ужинать.

— Ну что? — шепотом спросил Миша.

— Замаял, чертов старик… До Конской Головы и обратно. В чем душа держится, а бежит, как заяц, да еще и хитрит, прислушивается. Ладно, что я за ним следом не пошел. Как только он в лог выбрался, я по болотине вперед забежал — и до Конской Головы. Там у мосточка залег: «Врешь, — думаю, — все равно мимо пройдешь!» Он в Конскую Голову прибежал, в брошенную избу к Павлу Петровичу шмыгнул и долго там сидел.

— У Павла Петровича!..

— Точно.

— Откуда он знает, что там Павел Петрович? Какие у них дела?

— Вот и объясни, коли умен.

— Не слышал разговора?

— Чудной ты! Они в избе, я за дверью. Говорили тихо. Напоследок, правда, Павел Петрович зашумел: кто старика прислал? А тут Никита Федорович еще с кем-то приехал, старик из избы — и ходу в лес. Я за ним. Все!

— Ничего не понятно… Связной он, что ли? — предположил Миша.

— Как связной?

— Ну, связной у тех «дружков-товарищей», о которых он в логе у Петюши спрашивал.

— Знаешь ты «тех»? Где они? Маришу видел?

— Встретились… Говорит, к Савве старик из города приходил. Халузева спрашивал… Наверно, знакомец его. Он в баженовской стороне на квартиру у камнереза Прасолова стал, старик этот.

— А ему что нужно?

— Коли умен, объясни.

— Мариша выяснить не могла?

— Я бы сам выяснил, да поздно от товарища Колясникова вернулся.

— Видел товарища Колясникова? — оживился Василий.

— Видел… В баженовском клубе будто невзначай поговорили. Приказывает продолжать «сенокос», глядеть за стариком в оба.

— Учтено! — коротко ответил Василий.

— Приказал особо следить, с кем старик встречается, с кем водит компанию… Я к пасечнику Савве забежал, повел разговор: скучно, мол, твоему гостю на нашей гилевской даче проживать. А он смеется: «Чего там скучно, он то и знай в Горнозаводск ездит». В пятницу на субботу поехал раз… В воскресенье вернулся. — Он помолчал. — В среду опять поехал, а в четверг — вчера, значит — опять тут. Переночевал, сказал пасечнику Савве, что утречком в Новокаменск к знакомым через станцию Перемет поедет, да утром с Осипом Боярским встретился, толковал с ним, на водку ему, здорово живешь, дал. Пасечник видел… А дальше — подался не на Перемет, а прямо в Конскую Голову. Должно быть, у Осипа и узнал, где Павел Петрович. Так?

Он затих, через минуту досадливо хмыкнул.

— Чего развеселился? — угрюмо спросил Василий, почувствовавший подвох.

— Почему мы в субботу занятия боксерского кружка отложили? — спросил Миша.

— Павел Петрович в Горнозаводск за насосами поехал, — припомнил Василий и воскликнул: — Стой! А во вторник опять отложили, потому что он опять в Горнозаводск уехал. Так?

— То-то и есть, что так.

— Значит, старик и Павел Петрович в одно время в Горнозаводске были: в субботу да в среду! — рубанул Василий.

— В том и дело!

— Эх, жаль, что вы с Маришей в «сенокос» не сразу включились, а то мы за стариком и в Горнозаводск бы подались — чего он там делал, с кем виделся…

— Объясни, коли умен, — снова поддел брата Миша.

Молчание тянулось долго. В полукруглое окно сеновала уже пробивался свет зари, лицо Василия понемногу выступало из темноты, и Миша видел, что брат лежит с открытыми глазами. Предположение, высказанное младшим Первухиным о Халузеве, который, мол, служит связным у «дружков-товарищей», во всяком случае, заслуживало внимания.

— Черт, ничего придумать не могу! Почему старик за Павлом Петровичем и ездит и бегает? Что Павлу Петровичу предлагает? Может, товарищу Колясникову у Павла Петровича спросить нужно? А?

— Ничего не понятно… Просто тайна! Но имей в виду: «те» тоже должны объявиться. Выследим!

— Легко тебе чужими ногами следить. Может, Петька все наврал… Да нет, не такой это малец, — возразил самому себе Василий. — Ну, спи, утро вечера мудренее. Только Марише скажи, чтобы лучше глядела, да не на тебя, а на старика, чтоб глаз не спускала…

— Ты насчет Мариши не намекай! — И Миша толкнул брата в бок.

— А, ты драться!

Василий навалился на него, они повозились, как медвежата, и Василий приказал:

— Спи, герой! Слышишь, батя уже качество раннего утра проверяет, в огороде кашляет. И когда он только спит! — Укрывшись тулупом, он спросил: — Петька в Гилевку не приходил?

— Не видал.

— Плохо дело. В копушках мы его не нашли и в Конской Голове тоже нет. Куда завеялся малец?

— Почему знаешь, что его в Конской Голове нет?

— Когда я там v мосточка залег, Ленка на бережок вышла. Долго сидела — плакала, родименького вспоминала. Жаль девчурку…

— Завтра надо народ поднимать на поиск. Товарищ Колясников поможет…

Ответа он не услышал: Василий заснул, точно в омут нырнул. За один день ему пришлось трижды пересечь Клятый лог да еще сбегать к дальним копушкам, обшарить их. «Сенокос» выдался утомительный.

В этот же ранний час, когда, предвещая солнечный день, по ложбинкам тянулся жемчужный туман, сливался с озером и ждал первых лучей солнца, чтобы бесследно рассеяться, в домишко на баженовской стороне постучал маленький, весь седой старичок, очень коренастый, чистенький и усмешливый.

— Орина, свет-матушка… — ласково и певуче проговорил он, когда окно приоткрылось и на него с удивлением сверху вниз посмотрела темнолицая старуха. — Орина Петровна, прости на тревоге. Твой-то каменный царь спит?

— Что это ты, Саввушка, что понадобилось? Спит он.

— Вишь, лежебока какой! А квартирант тож спит?

— Слышно было, перхает на чистой половине, а встал ли — не знаю. Что попритчилось такое?

— Ты его потревожь, квартиранта-то… Скажешь, что пасечник явился, труд принял… Иль нет, я сам к нему пойду для почета.

Во дворе он мимоходом приласкал лохматого пса, взошел в избу и осторожно стукнул в дверь чистой половины.

— Кого требуется? — раздался сердитый голос, сорвался и снова послышался, уже более мирный: — Взойдите, кто есть!

Это правда, что в Баженовке некогда процветало камнерезное искусство, и также правильно то, что промысел пошел на убыль, так как народ потянулся на серьезное заводское дело, но неправда, что селенит забыли совершенно. Волокнистый, полупрозрачный, лунный камень янтарных оттенков, от светло-медового до багрянистого, приятный, хоть и низкородный, все еще находит и своих мастеров и своих любителей. Поделочки из селенита — вещицы домашнего обихода — появляются в магазинах промкооперации, на колхозных рынках и даже в блестящих витринах «Ювелирторга». Значительную часть этих безделушек дают баженовские кустари, а лучшие выходят из рук старого умельца Прасолова, у которого и остановился знатный гость, приехавший в Баженовку поздним поездом.

Гость был принят с почетом. Орина постелила ему на чистой половине по-царски, но Георгий Модестович всю ночь просидел на диванчике, дымя самодельными цыгарками, покашливая, думая свои тревожные и грустные думы о том, что Павел — Павел Расковалов, человек честных правил — оказался вот каким неверным человеком, и если пока не погиб совершенно, то через знакомство с Халузевым погибнет непременно. Георгий Модестович не видел преступления в том, что человек продает принадлежащий ему камень. Продай, коли нужда приспела, но продай так, чтобы честно мог сказать: «Продал». А сбывать камень неясного происхождения через темного ювелира-надомника, не сообщая фамилии, сбывать камень не государственной скупке, а потаенным ходом, не по нужде — какая там нужда могла приключиться у Павла! — а по жадности, это что же такое? Это позор! А Никомедка? С отцом компанию водил и сына в свое болото утащил, маклака из него сделал…

Все кипело в старике… Он и Павла обвинял, неосознанно жалея его, и горел желанием высказать мельковскому паучку все, что о нем думал, пригрозить ему, разрушить преступную компанию, пока не поздно, пока можно уберечь Павла, отогнать от него паука, воспользовавшегося неопытностью молодого Расковалова. Георгий Модестович, конечно, считал Павла чуть ли не ребенком, и поэтому нужно было немедленно ввязаться, поднять шумный скандал, загнать Никомедку в его мельковский угол, чтобы носа не смел показать.

— С утречком тебя, батюшка! — сказал Савва. — Вот прибежал, труд принял… Вернулся мой квартирант… Почитай, по заре вернулся.

— Говорил ты ему, что я тут? Пасечник улыбнулся плутовато:

— А как же сказать, коль не знаю, кто ты!

— Не знаешь? — уставился на хитреца Георгий Модестович.

— Для меня ты Георгий Модестович товарищ Семухин, а для него, может, ты кто другой, и меня это, отец милый, не касается. Ты уж лучше сам ему скажи. — И лицо пасечника поплыло в улыбке.

— Ему я судья! — хрипло воскликнул Георгий Модестович и вскочил. — Я ему судья!

Он пробежался по комнате, надел тюбетейку, подвернувшуюся под руку, потом вспомнил о пиджачке и бушлатике, взялся за чемоданчик, стоявший на стуле, но, по-видимому, сообразил, что негоже судье являться к подсудимому с чемоданом, бросился в дверь, испугав своим неожиданным появлением лохматого пса, и зашагал по улице, порывистый и тщедушный, но грозный, как только может быть грозен такой человек, бросающийся в бой, не рассуждая, не задумываясь, насколько обоснованны его поступки.

Старенький пасечник едва поспевал за грозным судьей.

Уже второй месяц горнозаводский житель Никомед Иванович Халузев отдыхал в баженовских местах, где так обильны ягодами и грибами леса, где так красива извилистая, быстрая река Карпушиха. Остановился он на жилье у пасечника заречного гилевского колхоза Саввы Корякова, снял у него пристроечку к избе и жил тихо: бродил в лесу и возвращался с хорошей взяткой грибов и ягоды, сидел с удочкой на бережку Карпушихи, а то просто лежал на травке и дремал под гудение пчелок процветающей колхозной пасеки, где хозяйничал старенький Савва.

Как видно, он в эту ночь и не ложился спать — сидел на завалинке в полудремоте, подставив лицо первым лучам солнца. Услышал ли он или почувствовал приближение грозы, но встрепенулся. Увидев Георгия Модестовича, он сделал всем телом заметное движение, но тут же сдержался и встал, спокойный, улыбающийся; он стоял, заложив обе руки ладонями внутрь за шелковый поясок на сатиновой косоворотке.

— Нашел я вас! — задыхаясь, начал еще на ходу Георгий Модестович. — Вот, оказывается, где вы притаились, Никомед Иванович! Не ждали, поди, не рассчитывали! — и он окончательно задохнулся.

— Слушаю вас, товарищ Семухин… — начал Халузев.

— Нет уж, я вас послушаю, Никомед Иванович! Я вас послушаю, про ваши дела с Павлом Петровичем Расковаловым! — вскричал гранильщик.

— Позвольте, дорогой! — проговорил Халузев, изменившись в лице, побледнев и укоризненно покачивая головой. — Здесь неудобно, вся улица слышит. Будьте добры, пройдите ко мне…

— Это вам, конечно, неудобно, а мне — хоть весь мир слушай! — продолжал Георгий Модестович, то хватаясь рукой за сердце, то потрясая ею в воздухе. — Пускай слушают, пускай знают, какие дела творятся!

Медленно повернувшись спиной к неожиданному, шумливому гостю, Никомед Иванович вошел во двор. За ним ринулся Георгий Модестович.

2

Братьев пришлось расталкивать. Худенькая чернявая Мариша сначала взялась за Василия, дергала его за руку, тянула за ухо, но тот только мычал, бормотал: «Мишка, аперкотом дам! Брось!» Тогда Мариша принялась будить Мишу, но она толкала и дергала его осторожненько, жалеючи, потом шепнула на ухо: «Мишенька, слышь, Мишутка», и он тотчас же открыл глаза, счастливо улыбнулся.

Мариша откачнулась от него.

— Вставай, буди брата! — сурово проговорила она. — Спите, как чурки, а старик ушел…

При словах «старик ушел» открыл глаза и сразу сел Василий.

— Куда? — спросил он хрипло. — Куда ушел?

— С приезжим стариком повздорил и ушел.

С пятого на десятое, спеша, она рассказала, как именно вздорили два старика во дворе соседа-пасечника, как приезжий обзывал Халузева всякими словами, грозился сообщить «куда надо» о потаенной торговле зелен камнем, требовал, чтобы старик оставил в покое Расковалова, и наконец ушел, плюнув под ноги Халузеву, а Халузев через малое время взял пестерек и задами побежал из дому.

— В какую сторону? — спросил Василий; он уже натянул сапоги и взял ружье за плечо.

— Подался до погоста, а потом у ямы свернул к каменоломне.

— К каменоломне? Смотри — ошибка! Чего ему делать на каменоломне?

— Вот несуразный! Я же с нашего огорода смотрела.

— Мишка, готов? Берданка заряжена?

— В порядке… Да постой, молока хоть похлебаем.

— Айда, айда! Не прокиснет молоко, успеешь нахлебаться!

— Ой, масенький, молочка захотел! — засмеялась Мариша, глядя на младшего Первухина с нежностью. — Придешь — матушка шанежку даст, агусеньки!

— Прощай, Марусино сердце! — продекламировал Миша, скатился по приставной лестнице и присоединился к брату, когда тот уже бежал через огород; он ничего не спросил у Василия, он понял, что задумал брат. — Будет нам утренняя зарядка, — сказал он, втягивая воздух. — Вот натощак и карабкайся.

— Живот пустой — ногам легче…

План Василия заключался в том, чтобы пройти напрямик за огородами через поймы Карпушихи, а потом на гору Лежалую, с которой должен был открыться вид на подходы к карьерам каменоломни.

Гора взгромоздилась перед ними серым гранитом, скатами и спадами, тут и там охваченная леском. В дни ранней юности и во время комсомольских военных игр братья с деревенскими своими товарищами не раз штурмовали гору и знали, что с какой стороны ни подступись, все трудно, все круто. Решили взять гору вкось, с тем чтобы выйти поближе к карьерам, и принялись за свой труд. А это, действительно, был труд, и как ни спешили братья, им пришлось и колесить и отступать там, где начинался лишний риск, и продираться через заросли шиповника, и помогать друг другу.

— Пока плутать будем, он не знай куда убежит! — яростно цедил сквозь зубы Василий.

Тяжело дыша, они все же довольно быстро достигли сосновой гривы, разросшейся на длинном хребте Лежалой, и очутились на узком плато, шедшем по хребту. Под соснами было прохладно, обвевало свежим ветерком. Перебежав плато, братья бросили взгляд вниз, на широкую террасу, поросшую сосняком. По этой террасе вилась дорога каменоломни. Широко разъезженная, она уходила вправо и влево. Братья увидели бы любое пятнышко на светло-желтом полотне дороги, но все было пустынно.

— Теперь куда? — спросил Миша, облизывая пересохшие губы.

— По бровке к каменоломне пройдем, покуда можно…

Бровка становилась все уже, как и обрывистая терраса внизу. За острым краем террасы ярко голубело небо. Еще немного — и должен был открыться взгляду первый, самый большой карьер каменоломни.

Миша схватил брата за локоть.

Почти одновременно они увидели двух человек, которые показались со стороны каменоломни и быстро приближались по дороге. Не старик с пестерком привлек их внимание, а его спутник. Посмотрев друг на друга с испугом, братья снова впились глазами в высокого человека в бушлате, в кожаном картузе.

— Он! — проговорил Василий и скрежетнул зубами.

— Спятил! — шепнул Миша и прерывисто вздохнул. — Откуда он мог тут взяться! Сам видел, что он в Конской Голове не в сапогах был.

— Правда, — сообразил Василий. — А похож!

— «Обличье фигуры», — шепнул Миша.

Двое шли медленно, разговаривали тихо, но угадывалось по их движениям, что разговор был горячий. Потом эти двое остановились на краю террасы. Братья видели их четкие силуэты на фоне неба.

Все последующее разыгралось почти молниеносно.

Высокий сделал сбоку резкий выпад. Послышался тонкий крик. Старик, брошенный на землю, извиваясь по-змеиному, схватил высокого обеими руками за ногу, но высокий высвободился, ударил старика ногой, сунул руку в карман, выхватил ее, и в руке что-то заблестело.

В тот же миг, не целясь, выстрелил Миша. Высокий отпрянул от края террасы и, согнувшись, побежал к карьеру.

— Погляди, что со стариком, а я за «обличьем»! — И Василий бросился по бровке к каменоломне.

Младший Первухин скатился вниз, пересек террасу. Старик лежал ничком, прикрывая голову рукой, все еще ожидая удара. Капельки крови скатывались по пролысому черепу.

— Эй, гражданин! — окликнул его Миша. — Гражданин Халузев!

Из-под руки старик посмотрел на него, перекошенное лицо было страшно.

— Душегуб! — проговорил он плаксиво. — Душегуб треклятый, варнак! — Потом застонал, ткнулся лицом в землю. — Смерть моя… — шепнул он погасающим голосом.

Миша боялся и подумать, что может произойти с Василием, который остался один на один с тем высоким человеком, вооруженным, поднявшим руку на хилого старика, но он понимал, что и Халузева нельзя бросить без помощи и присмотра.

Выручка пришла неожиданно. Из-за поворота дороги показался обоз в три телеги, двигавшийся на каменоломню. Гилевские колхозники ехали подбирать бут для облицовки фундамента новой электростанции на Карпушихе.

Все сделалось быстро. Возчики, молодые знакомые ребята, столпились вокруг старика, с одного слова Миши поняли, что старика нужно в больницу; силач Коланутов подхватил Халузева, положил его на телегу.

— Митрий, ты повезешь! — приказал он одному из парней. — Да не спеши. Видишь, отец уж и не дышит, кажись.

Как только Митрий завернул лошадь к Гилевке, Миша ввалился в телегу Коланутова и погнал к каменоломне. Вот теперь, когда мысли были заняты только братом, он совершенно измучился. Впереди открылась пустота карьера. Он соскочил с телеги и, держа берданку наизготовку, бросился к сторожке, которая казалась крохотной под мощным гранитным бортом. Все кругом было пусто, тихо.

Серый гранит, испещренный черными точками слюды, уже нагрелся в лучах солнца и дышал сухим теплом. На полпути к сторожке Миша подался немного в сторону под самый борт карьера и, к удивлению Коланутова, стал подбираться к сторожке сбоку, точно выслеживая притаившегося зверя. Обогнув сторожку, он заглянул в открытую дверь и, отбросив осторожность, выпрямился. Сторожка была пуста.

Большой карьер был первым в цепочке карьеров, которые тянулись в сторону болот Клятого лога. Соединялись карьеры узкими выемками-щелями, по дну которых шла дорога. Коланутов видел, как Миша скрылся в первой выемке.

Второй карьер был значительно меньше первого и разрабатывался в две террасы. Камень из этой ломки ценился особенно высоко; до войны здесь добывалась плита для облицовки первых этажей многоэтажных домов, для речных и морских пристаней. Карьер точно спал. Тут и там лежали плиты, оставленные в различных стадиях обработки. Камень молча ждал, чтобы снова затрещали пневматические зубила, чтобы заискрилась сталь, обтесывая плиту. Говорили, что каменоломня должна ожить со дня на день, недаром сюда уже наведалась комиссия местпрома с московским представителем.

В этом карьере тишина показалась Мише особенно тяжелой, многозначительной.

— Вася-а-а! — крикнул он.

Уступчатые борта отдали крик короткими отголосками, но и только.

Подстегиваемый тревогой, Миша бросился в выемку, соединявшую второй карьер с третьим. Последняя выработка, самая молодая и неглубокая, прорезала каменное плато, по обочине которого, как крепостные зубцы, громоздились скалы. Между камнями зеленели сквозные березки и осины, а затек начиналось болото, уходившее в сторону Клятого лога, к дальней тайге.

— Васютка-а-а! — отчаянно завопил Миша. — Братенни-и-ик!

Ни ответа, ни привета. Камень раздробил его крик и погасил отголоски. Но вдруг из-за скалы показался Василий. Мокрый по пояс, он подошел к брату.

— Что угодно, гражданин Первухин? — спросил он спокойно. — Ваш музыкальный голос за три километра слышно.

— Жив? — схватил его за плечо счастливый Миша. — Честное мое, жив!

— Как будто, — согласился с ним Василий, обжимая обеими руками голенища, чтобы выгнать воду.

— А тот где?

— По болоту ушел… Я за ним сунулся, да назад вернулся. Пристрелит из-за болотной поросли. А со стариком что, с Халузевым?

— В больницу повезли.

— Живой, значит? Ладно! — Он сделал несколько шагов рядом с Мишей, хлопнул его по плечу: — Сегодня «сенокос» в общем удачный, как думаешь?

— Вполне удачный! — подтвердил Миша, больше всего обрадованный тем, что с его братом не произошло ничего страшного. — А этот, в картузе… кто такой?

— Дурацкие вопросы ставишь. Все ж таки это, конечно, не Павел Петрович. В летах уже, дьявол. Бежал тяжело…

— А проживает он на каменоломне, — добавил поспешно Миша.

— Должно быть. А Халузев… видать, в самом деле связной у «тех», у «дружков»… И что ему от Павла Петровича нужно — угадай-ка!

Гилевские ребята уже кончали грузить бутом вторую телегу, когда к ним подошли Первухины. Работа приостановилась, парни живо интересовались, кто чуть не вышиб душу из старика.

— Издали мы его видели. Высокий, в бушлате, картуз кожаный, черный… — начал Василий.

— Фью! — свистнул Коланутов. — Так это же конторщик от местпрома Алексей Нилыч!

— А может, и не он, а сторож, — выразил сомнение другой возчик.

— Опять-таки какой сторож! — уточнил третий возчик. — Двое сторожей-то на каменоломне.

— Говорю, в бушлате, в картузе кожаном, — повторил свое Василий.

— Так все они в одной форме, — почесал за ухом Коланутов. — Вот история!..

— Высокий, — вел свое Василий. — Здоровый дядька, высокий. В летах уже.

— А в летах, так это все же конторщик, он всех старее… Да что ж это никого не видно? — удивился Коланутов. — Он загорланил: — Эй, каменны черти! Давай отпуск на бут!

Голос раскатился по карьеру, повторенный эхом. Парни переглянулись. Стало жутковато.

— Пошли! — приказал Василий. Все двинулись к сторожке, которая, как выяснилось из слов гилевских ребят, также служила конторой местпромовского карьера и жильем двух сторожей и конторщика — в ожидании того времени, когда карьер снова заживет полной жизнью.

Вошли в сторожку, осмотрелись. Три топчана были кое-как заправлены серыми одеялами, На подоконнике стояли большой закопченный медный чайник и три чашки. Под потолком висела керосиновая лампа.

— Хозяйство середняцкое, — отметил Миша.

— Куда ж они подевались? — заговорили парни. — То все в карты резались. Чудно… Говорят, демобилизованные солдаты, а картежили, как базарное жулье.

Свернув махорочную цыгарку, Коланутов ощупал карманы, вспомнил, что спички утащил с собой Дмитрий, увезший старика в больницу, пощупал печурку, поскучнел и все же на счастье полез в устье за угольком. Нет, печурка, видать, давно не топилась. Среди мусора, забившего устье, ребята увидели скомканный кусок холста с пятном запекшейся крови.

— Стой! — встрепенулся Миша. — Хромал кто из них?

— Сторож Илья прихрамывать стал… Говорит, оступился в карьере ночью, ногу вывихнул.

— Когда хромать стал?

— Три иль четыре дня тому.

— Кто из них в Горнозаводск ездил, когда? А ну, вспомните, ребята! Дело важное… — заволновался Миша.

Начали вспоминать… то есть и вспоминать было нечего. Конторщик ездил за последнее время в Горнозаводск дважды: с пятницы на субботу и потом на среду. На плотине и в Гилевке видели конторщика на пути к станции, так как другой дороги на станцию нет. В его отсутствие отпуск бута производили сторожа, но во вторник и сторожей, кажется, в карьере не было.

— Пошли, Михаил Сидорович! — коротко приказал Василий, рванувшись прочь. — Полная ясность!

— Да в чем дело? — зашумели возчики.

Братья не ответили, точно буря вымела их из карьера.

Кирпичное здание больницы дремало за пышной зеленью тополей. Первухины пересекли двор, постучали в дверь, на которой белела дощечка: «Канцелярия».

Женщина в халате подняла на них глаза.

— Первухины даже болеют вместе, — сказала она басом. — Ну?

Братья, как по команде, сняли кепки:

— Анна Никоновна, старик этот, Халузев, жив?

— Какой старик? Что у Корякова на даче?

— Он самый.

— А разве он болен? В первый раз слышу!

Через минуту братья мчались к месту строительства плотины на реке Карпушихе. С горы стройка открылась им как на ладони: быстрая и чистая горная река Карпушиха, остановленная временной бревенчатой перемычкой, сворачивала по искусственному протоку в обход уже почти законченной новой плотины. Плотина, длинная и широкая, выгнутая луком, должна была принять воды осеннего паводка, овладеть энергией Карпушихи. У плотины блестели железная крыша гидростанции и медные провода силовой линии, уходившей к домишкам Гилевки. На плотине и у здания станции копошились люди, стучали топоры, подходили по сухому дну Карпушихи подводы, груженные землей для плотины.

Гилевские колхозники делали то, что делали все уральцы, заканчивавшие сплошную электрификацию. До этого Гилевка получала ток из баженовского колхоза, имевшего тепловую электроустановку, зависела от баженовского распределительного щита; гилевцы жаловались, что отпускаемой электроэнергии едва-едва хватает на освещение. С постройкой гидростанции все менялось: энергии должно было хватить и гилевцам и баженовцам, и не только для освещения, но и для ферм, токов, даже для электропахоты, о которой на Урале поговаривали всерьез. Вот почему баженовский колхоз помогал гилевской стройке, вот почему эта стройка, начатая сразу после посевной, уже подошла к концу.

В гору от реки поднимался обоз, направлявшийся за тесом на баженовскую лесопилку. Впереди, покрикивая на лошадь, шагал Дмитрий Брагин.

— Где старик? — взял его за рубаху на груди Василий и встряхнул довольно неосторожно.

— Ну, ну! — обиженно оттолкнул его Брагин. — Брось, Васька, чего пугаешь!

— Говори!

Возчики столпились возле Первухиных. Удивительную историю рассказал Брагин. Оказывается, он довез Халузева только до своротка на гилевскую дорогу. Старик лежал почти без дыхания, чуть-чуть стонал, когда телегу встряхивало. Потом он попросил у Брагина напиться. Жалеючи старика, парень бросился к ближайшей избе, взял у бабки Федосьи ковшик и побежал к телеге. Старика в телеге не было. Взбешенный, Брагин бросился в лес, но пойди-ка разыщи!

— Эх ты, тетя! — крикнул Василий и бросился прочь.

— Я из-за старого черта полтрудодня потерял, — сказал обиженный, но все же чувствующий себя виноватым парень. — Да, может, Халузев этот не схотел в больницу, домой побег?

По пути к центру Баженовки братья завернули к пасечнику, убедились, что на квартиру Халузев не явился, и, не сговариваясь, отправились к человеку, которого они почтительно называли товарищем Колясниковым.

3

Ночь, которая тянулась так долго, поделенная между сомнениями и тяжким раздумьем, все же кончилась. Утро застало Павла сидящим за столом. Голос матери показался продолжением смутных ночных сновидений, и, даже открыв глаза, он не сразу поверил себе: на пороге избы стояла Мария Александровна.

— Павел, что это, зачем ты здесь! — воскликнула сна, обняла, прижала его голову к груди. — Один, больной… Неужели не нашлось бы места у Максима Максимилиановича?

— Где Валя? — спросил он, целуя ее руки. — Я так давно вас не видел, столько… произошло!

— Постой, Павлуша… Какой ты страшный! — сказала она, отстранив сына, чтобы лучше рассмотреть его лицо. — У тебя был грипп? Я никогда не простила бы Валентине, что она оставила тебя здесь без помощи. Но ведь тебя потеряли… Валя была уверена, что ты уехал в Горнозаводск, поехала за тобой. Бедная девочка, она столько пережила. Мы говорили с ней только что по телефону. Она сегодня приедет к Максиму Максимилиановичу. Знаешь, они с Ниночкой Колывановой пытались выяснить насчет этого странного вызова… Валя обещала приехать и все рассказать.

— Может быть, узнала что-нибудь? — встрепенулся Павел, одумался, потускнел, проговорил как бы про себя: — Впрочем, это уже будет не решением, а подтверждением.

— Кто послал вызов? Максим Максимилианович говорит, что, вероятно, тут замешана какая-нибудь твоя знакомая. Конечно, это глупости, Павел, ведь так?

— Послал вызов тот, кто хотел убрать меня из Новокаменска, особенно с Клятой шахты… Впрочем, я сам не верю себе до конца.

— Но кому и зачем понадобилось убрать тебя с шахты?

— Не торопи меня, мама, дай придти в себя.

— Вернее, привести себя в порядок, — поправила она. — Я принесу воды, а ты разведи огонь. Нужно побриться, переменить рубашку. Есть у тебя чистые платки?

Отобрав у нее тяжелое деревянное ведро, Павел отправился к реке. Когда он вернулся, печь уже топилась, возле хозяйничавшей Марии Александровны стояла Ленушка и слушала ее, смущенно улыбаясь.

— Мы познакомились, — сказала Мария Александровна. — Это ведь та Ленушка, о которой ты писал?.. Осенью пойдешь в школу, девочка!

— Вот Петюша из Клятого лога прибежит, тогда пойду, а без него нипочем не пойду, — рассудительно ответила верная подруга Петюши.

Пока Мария Александровна, сидя на крылечке, болтала с Ленушкой, Павел побрился, почистил костюм и ботинки, переоделся, повязал свежий галстук, и все это с таким ощущением, будто земля под ногами становится тверже. Мысль, которая ночью металась беспорядочно, теперь работала спокойно и напряженно, приближаясь к окончательному выводу.

— Все в норме! — отметила Мария Александровна, когда Павел вышел на крылечко. — Ты даже звездочку Георгия Модестовича надел. Как она сверкает на солнце, чудесная!.. Теперь пойдем? Нас будут ждать у Абасина.

— Но я не могу надолго отлучаться отсюда. В Новокаменске у меня лишь одно дело: надо зайти в трест.

— Зачем, Павлуша? — нерешительно, явно не одобряя его, спросила мать. — Не лучше ли отложить это?

— Мне не трест нужен сейчас. Федосеев, секретарь партбюро, должен был позвонить в Горнозаводск одному человеку, проконсультироваться у него. — Он странно улыбнулся. — Как ты оказалась в Новокаменске, мама?

— Меня Максим Максимилианович вызвал. Да, кстати, спасибо, дорогой, за поздравительную телеграмму, хотя я и не люблю, когда меня поздравляют с днем рождения. Пятьдесят лет… Так неприятно стариться… Но что здесь происходит, в чем тебя обвиняют! Вчера мы долго говорили с Максимом Максимилиановичем. Клянусь, Павлуша, я не знала, что Петр Павлович был владельцем Клятой шахты, и это никак не укладывается в сознании. Он всегда так нуждался в средствах, а тут вдруг камни, которые ты получил, слухи, что шахта принадлежала ему. Я почти всю ночь не спала, а сегодня утром Абасин позвонил мне в дом приезжих и настаивал, чтобы мы поскорее собрались у него для семейного совета. Мне его тон не понравился: такой истеричный!

— Иди сюда, Ленушка, — позвал Павел. — Покушай да деда покорми. Вот здесь хлеб, колбаса, сыр, сахар. Я сегодня же вернусь, малышка, и сегодня же мы в лог за Петюшей пойдем. Теперь слушай: не оставляй Романа одного. Если придет в себя и заговорит о Петюше, беги на Клятую шахту к дяде Самотесову. А еще лучше Осипа пошли, если он вернется. Надо будет сказать дяде Самотесову, чтобы за мной лошадь послал к Абасину. Все поняла?

Он на минуту скрылся в избе Романа, вышел озабоченный и сказал матери:

— Я готов…

Ленушка проводила их до гранитных бугров; опечаленная тем, что ласковая тетя мало погостила в Конской Голове, она долго провожала взглядом Марию Александровну и Павла.

Становилось все жарче. Запах смолы наполнил воздух. Можно было подумать, что солнечные лучи пронизывают даже гранит. В безудержном сиянии сухого и знойного дня открылись новые цвета — янтарный оттенок хвои, до желтизны изумрудная прозрачность листвы и трав. Казалось, солнечный свет смыл тени.

Ничего не замечал Павел. Он думал упорно, настойчиво; он чувствовал, что находится на расстоянии вытянутой руки от разгадки, вот-вот сдернет последнюю пелену — и все станет безобразно до ужаса, но в то же время окончательно и безоговорочно ясно.

Клятая шахта принадлежала отцу. После записки, найденной в кожаном кисете, трудно было в этом сомневаться. Отец открыл «альмариновый узел» Клятой шахты; об «альмариновом узле», конечно, знал и Халузев, с которым отец связывал Павла для деловых отношений. Отец убил Клятую шахту перед отъездом за границу, взорвал ее. Его душеприказчиком остался Никомед Иванович. Он сберег кожаный кисет, он вручил богатство почти партийному человеку, как он выразился, может быть, в надежде, что Павел ошалеет от жадности. А кто был за белой дверью? Кто прислал Халузева утешить Павла, объявить плату за муки и бесчестье?

— Я похож на отца? — вдруг спросил Павел. Занятая своими мыслями, Мария Александровна вздрогнула:

— Что, Павлуша? Он повторил вопрос.

— Почему ты это спрашиваешь?

— Мы идем по дороге, которая, вероятно, видела его не раз, — объяснил Павел. — Как он выглядел?

— Нет, ты на него не похож! Разве только формой лба, вот этой морщинкой, когда хмуришься. Остальное все мое и деда-доктора.

— А ростом?

Улыбнувшись, Мария Александровна остановила сына, прислонилась к нему плечо в плечо и провела рукой от макушки своей головы к голове Павла; край ладони пришелся как раз над его ухом.

— Ростом ты в него и сложением тоже, но, кажется, ты сильнее, хотя и Петр Павлович был очень сильный. Он был даже сильнее Ричарда Прайса, хотя о силе Прайса ходили легенды. Помню, однажды на пикнике они в шутку боролись. Отец поднял его над головой и закружил в воздухе… Это было в тот день, когда Петр Павлович сделал мне предложение.

— И ты ответила победителю Прайса согласием?

— Как глупо, Павел! Твой отец был не только сильный, но и очень интересный, содержательный человек…

— Он людей давил! Он в Клятой шахте похоронил заживо забойщиков! — воскликнул Павел. — А вчера мне Федосеев сказал, что отец охотился за удачливыми хитниками, как за двуногой дичью.

— Ложь, Павел, ложь! — крикнула Мария Александровна покраснев. — Как можно его обвинять в таких вещах! Он был честен, человеколюбив.

— Да, похоже! — насмешливо улыбнулся Павел.

— Да, да, он был честен! — горячо продолжала Мария Александровна. — Ты говоришь о нем то, что твой дед говорил мне не раз об авантюристе Ричарде Прайсе, об этом бульдоге. Да, Прайс мог охотиться за людьми, я верила этому. От Прайса можно было ждать все, что угодно, но Петр!.. Лишь одно я не могу простить ему: то, что он так бросил меня…

— Ты же сама сказала мне однажды, мама, что, в конце концов, очень плохо знала Петра Павловича, — напомнил Павел. — Вот даже и о связи с Прайсом. Абасин мне сказал, что отец и Прайс были врагами, что отец дал или хотел дать публично пощечину Прайсу, а ты говорила мне, что отец и Прайс были как-то связаны. Что это значит?

— Ну да! Они начали враждой. Твой отец ненавидел людей, которые являлись в Россию, на Урал, грабить, наживаться. Но затем они как будто сошлись с Прайсом, у них были, кажется, общие дела…

— Вот видишь! Честный, человеколюбивый Петр Расковалов имел общие дела с бульдогом Прайсом, с этим человеком, которого дед обвинял в охоте за хитниками. А почему нельзя предположить, что бульдог Прайс приохотил к этому занятию человеколюбивого Петра Расковалова!

— Какие чудовищные вещи ты говоришь, Павел! Павел хотел возразить, но не сказал ни слова и опустил голову.

Несколько шагов они сделали молча.

— Павел, мы говорим о прошлом, а меня интересует только одно: как ты смотришь на свое будущее?

— Самое тяжелое, что мое будущее и Новокаменск все же, несмотря ни на что, кажется, несовместимы, — медленно произнес он.

— Ты говоришь — «кажется». Но ведь есть приказ о твоем снятии с работы. В тресте против тебя. При чем же тут «кажется»?

— Нет, мама… Приказ о моем снятии не подписан, и в тресте нет ни одного человека, который окончательно лишил бы меня доверия… И все же в Новокаменске остаться я, вероятно, не смогу.

— Не понимаю, Павел…

— Ты поймешь это потом, — едва слышно ответил он.

Его лицо в эту минуту показалось Марии Александровне незнакомым.

4

Добрейший Максим Максимилианович бросился приветствовать Марию Александровну так неумеренно шумно, что даже несколько испугал ее, а Валентина прильнула к ней, целуя лицо, плечи, руки, точно нашла спасение.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Валентина, посмотрев на Павла с улыбкой, стараясь не выдать своей тоски.

— Я на ногах. Как ты поживаешь?

Она хотела ответить, но губы ее вздрогнули, глаза налились слезами.

— Вот, забился в Конскую Голову, всех в заблуждение ввел! — вскричал Абасин. — Отшельником или, как это называется… — он пощелкал пальцами, озабоченно припоминая слово, — ну да, анахоретом стал. Одно только и утешало, что грипп это не столько болезнь, сколько настроение, — и поперхнулся неуместной шуткой. — Прощу садиться. Все, все садитесь!

Он первый опустился на стул, Мария Александровна села на диванчик за столом, но Валентина и Павел остались у окна. Со стесненным сердцем вглядывался он в каждую черточку лица, в котором еще недавно было столько света, столько спокойствия и которое так изменилось, стало тоньше, строже; тени залегли под глазами, наполненными болью.

— Ты ездила в Горнозаводск? Узнала что-нибудь?

— Ничего, Павлуша, — качнула она головой. — Ниночка думала, что телеграмму послала Таня Проскурникова, но поговорила с Таней и разубедилась. Кто же это сделал, Павел, зачем?

— Не знаю, Валя. Есть только догадки… Ты больше никуда не обращалась?

— Ниночка хотела достать подлинник телеграммы. Она попросила об этом своего знакомого, но ничего не вышло, потому что в почтовом отделении ревизия… Но Ниночка думает, что телеграмма просто изъята.

— И хорошо! Значит, следствие началось, а результат следствия может быть лишь один: рухнут все подозрения, исчезнут все неясности.

— Как я хочу этого, Павел!

Максим Максимилианович вскочил, подбежал к молодым людям, взял их под руки:

— Друзья, друзья, секретничать в обществе нехорошо, неприлично! — проговорил он шутливо. — Сядем рядком, потолкуем ладком. Ведь о многом нужно потолковать, многое обсудить… Как же!

— Иди ко мне, Валя, — позвала Мария Александровна. — Что же ты, Павлуша?.. Сядь!

— Мне некогда, и ты знаешь почему. Да и о чем говорить! Что мы знаем, к чему можем придти? Знаю, уверен только в том, что против меня действует сила, которая до поры до времени скрывалась за белой дверью… — По мере того как падали эти с трудом произнесенные слова, его глаза блестели все ярче. — Кажется, я знаю, кто играет мною и зачем ему нужно убрать меня с Клятой шахты. Только одного, одного не могу понять, с одним не может примириться сознание: с подлостью этой, с нечеловеческим коварством! Любит, жалеет и в то же время унижает, по грязи волочит. Побрякушки дарит и в то же время самого дорогого лишает — доброго имени!

— О ком ты говоришь, Павлуша? — спросила Мария Александровна. — Ты говоришь… о Халузеве? Говори все! Я требую!

— И ведь как подло, как гнусно все! — продолжал Павел, обращаясь к Валентине. — Ты понимаешь: получается, что когда мы ездили в Горнозаводск с инженерами треста на испытание насосов, я в почтовое отделение забежал, послал маме поздравление, а себе послал паническую телеграмму о болезни матери, вызвал себя в Горнозаводск… Для чего? Очень просто: из вагона вышел в Перемете, поджег шахту, потом вернулся в Перемет, с проходящим поездом добрался до Горнозаводска. Отвод полный! В Горнозаводске время приятно провел в веселой компании… Гнусность какая!

— Но кто же может этому поверить! Кто может поверить! — запротестовал Абасин.

— «Он»!.. Он был убежден, что этому поверят или, во всяком случае, что это скомпрометирует меня окончательно, сделает невозможным мое пребывание на Клятой шахте, оградит от меня «альмариновый узел»…

— Что вы! — взмахнул руками Абасин. — Какой «альмариновый узел»! Опять старая сказка всплыла.

— Да, есть, существует «альмариновый узел», — продолжал Павел, стараясь не встречаться с оледеневшим от ужаса взглядом Марии Александровны. — Вот в борьбе за этот узел он и топтал меня.

Раздался тонкий, почти визгливый голос:

— И тебя я нашел, друг милый! Ну, здравствуй, здравствуй, голубчик!

В дверях возник гневный разоблачитель — Георгий Модестович. Его детские сиреневые глазки сверкали, он точно выше стал, этот щупленький старичок. Войдя в комнату, Георгий Модестович протянул руку к груди Павла.

— Звездочку надел! Звездочку носит! — закричал он пронзительно. — Звезда есть эмблема советской власти! Честные люди ее на лбу да на сердце носят, а ты снимай! Отдай звезду, а то продашь, гляди что! Ведь ценность, тоже ценность… — передразнил он Павла. — Лишнюю рублевку заработать и то такому лестно!

— Что это вы, Георгий Модестович! — И Павел прикрыл звездочку рукой. — Что вы говорите!

Запал подошел к концу. Пошатнувшись, Георгий Модестович провел в воздухе рукой, ища опоры, медленно опустился на стул, который ему подставила Валентина.

— Мало ему честной зарплаты! — горестно воскликнул он. — С Никомедкой Халузевым спутался, Никомедку в Гилевке баженовской под боком держал, коммерцию с ним завел — камень актерам да актеркам маклачит… Ах ты, господи!

— Как вам не стыдно о Павле такие вещи говорить, Георгий Модестович! — всплеснула руками Мария Александровна. — Павел — маклак! Вы подумайте, в чем вы его обвиняете!

— А что у него за дело с Никомедкой? — закричал Георгий Модестович. — Где он тот альмарин добыл? У Халузева! Камень-то Федюшкиной работы, пустоваловской особой грани. Ты его спроси, мамочка, как он камень актеру маклачил: инженер из Новокаменска, мол, свои ценности продает… Что он молчит!

— Павел, ты слышишь, Павел! — бросилась к сыну Мария Александровна. — Что все это значит? Почему ты молчишь?

Уже через минуту после этого Валентина не решилась бы сказать, что она увидела: слезы наполнили глаза Павла, блеснули и тут же исчезли. Бледный, с искаженным лицом, он глухо проговорил:

— Нет, этого он не мог сделать! Это не он, не он! Халузев — да, но не он! — и закрыл лицо руками.

В открытое окно послышался шум колес, кто-то баском прикрикнул на лошадь, и, широко открыв дверь, в комнату, не постучав, быстро вошел Никита Федорович.

— Павел Петрович, — проговорил он поспешно, — тебе в Конскую Голову спешно нужно… Прибегала Ленушка, говорит — Роман в свой ум вошел, начальство кличет. Тихон уже уехал в Конскую Голову… Здравствуйте, Валентина Семеновна!.. Идем садиться, Павел Петрович, — и вышел.

— Павел Петрович, дорогой мой! — подхватил его под руку Абасин, отвел в сторону, зашептал на ухо: — Павел Петрович, уезжать никак нельзя! Вас просит, очень просит к себе тот человек, которому вы в Горнозаводске по телефону звонили. Он вас будет ждать, он уже, вероятно, приехал в Новокаменск из Кудельного и ждет вас. — Он выхватил свои никелевые часы: — Тьфу, напасть, опять забыл завести… Но он назначил на час, в доме приезжих…

— Игошин?!

— Да, точно, если знаете. Мой друг с малых лет. Прекрасный, удивительный человек!

Некогда теперь, Максим Максимилианович! Прошу, скажите ему: очень хочу встретиться с ним. Федосеев должен был вчера ему из треста в Горнозаводск звонить. Хорошо, что Игошин сам приехал. Скажите Игошину, что я в Конской Голове буду ждать от него весточки… А пока передайте ему это: может быть, это ему многое скажет. — Он достал из бумажника погашенное завещание отца, письмо Халузева, записку, найденную в кисете. — Прощайте, Максим Максимилианович! Теперь со спокойной душой поеду в Конскую Голову. — Он уже взялся за ручку двери, но задержался, вернулся к старику. — А вы, Георгий Модестович, возьмите звездочку. Надеюсь, придет время, когда вы мне ее вторично подарите. — И, заставив Георгия Модестовича взять рубиновую звезду, бросился за порог.

— Павел, куда ты? — спросила Валентина, когда он уже сел в экипажик. — Скажи, что мне думать, Павел?

— Нельзя терять время, Валя. Может быть, дело идет к концу. Что бы там ни было, как бы тяжело ни было мне, но кончится, кончится все это! — Ей показалось, что его глаза снова готовы наполниться слезами. — Прощай!

— Возьми меня с собой! — умоляюще проговорила Валентина. — Я измучаюсь, думая о тебе.

— Останься с мамой! — приказал он. — Едем, Никита!

Улица опустела.

Еле передвигая ноги, Валентина направилась к дому и столкнулась с дядей. Он пообещал вскоре вернуться, попросил не отлучаться от Марии Александровны и напоить чаем старика, которого он устроил в своей спаленке отдохнуть.

— Что все это значит, дядя? — спросила она. — Что происходит вокруг Павла?

Абасин не ответил и исчез.

…Экипажик мягко катил по тракту. Никита Федорович слушал внимательно, а когда Павел замолчал, не скоро откликнулся.

— Так как же все-таки, по-твоему? Если судить окончательно — он это или не он? — спросил наконец Самотесов.

— Не знаю, на чем остановиться… Он или не он? Как можно решить! Вернее всего он!

— А я тебе вот что скажу: нет!

— Почему ты так думаешь?

— Потому что такого человека земля не стерпит. Такой человек немыслимое дело! — И Самотесов стегнул вожжами по запотевшим бокам конька.

Глава пятая

1

Постоялец дома приезжих, к которому явился Абасин, только что умылся с дороги и, по-видимому, был в отличном настроении. Доктора он встретил дружеской улыбкой, извинился, что потревожил его так поздно ночью звонком из Кудельного, усадил поудобнее, вгляделся в его лицо и посерьезнел.

— А где Павел Петрович? — спросил он. — Не удалось извлечь его из Конской Головы?

— Нет, Мария Александровна по моей просьбе навестила его и привела.

— Так почему же вы его не притащили? Отказался с Игошиным побеседовать? Быть не может!

— Нет, нет! Он говорит, что сам хотел с вами встретиться, что Федосеев должен был вчера вам в Горнозаводск звонить. Обрадовался, когда узнал, что вы в Новокаменске, зажил, что прямо из Конской Головы к вам явится, в дом приезжих. Но его внезапно в Конскую Голову вызвали.

— Опять, значит, встреча не состоялась! Ну не везет нам с Павлом Петровичем! То одно, то другое помешает… А это что за бумаги?

— Просил передать.

— Спасибо! — Игошин заставил себя отложить бумаги, поинтересовался: — Что это глядите вы странно? В чем дело?

— Тяжело было, — вздохнул Абасин. — Ведь у меня форменный семейный совет состоялся. Мария Александровна, будучи проездом в Кудельном, пригласила ко мне и Валентину. Все собрались.

— Понимаю! На нервах проехались. Жаль, очень жаль! Не хотелось лишних переживаний молодым людям доставлять… О чем разговор на семейном совете был, если разрешите?

Доктора он выслушал с настороженным вниманием; особенно заинтересовали Игошина слова Павла об «альмариновом узле» и о силе, которая до сих пор скрывалась за дверью.

— Он об этой силе говорил? По имени не называл?

— Не называл… Да я бы заставил его свои предположения высказать, если бы не этот старик — Семухин. Он как снег на голову свалился.

— Гранильщик? Георгий Модестович? — удивился Игошин. — Он-то откуда взялся?

— Из Горнозаводска через Баженовку, Гилевку… Поспел в самый разгар беседы, обвинил Павла Петровича в том, что тот в Горнозаводск ездил ради подпольной продажи альмаринов, что он эту торговлю ведет совместно с каким-то Халузевым…

— С Никомедом? С Никомедом Ивановичем?

— Точно, точно, с Никомедом!

— Как принял это обвинение Расковалов? — нетерпеливо спросил Игошин.

— Был положительно убит… Закрыл лицо руками, несколько раз повторил: «Он не мог этого сделать, это не он…»

— Это Халузева касалось?

— Нет, определенно кого-то другого. Он так и сказал: Халузев, мол, мог это сделать, а «он» нет. Кто «он» — неизвестно.

— Так, так! — Игошин, точно ему изменило спокойствие, быстро прошелся по комнате, отрывисто спросил: — Зачем Расковалов в Конскую Голову поехал?

— Его Самотесов увез. Сказал, что в Конской Голове Роман Боярский пришел в себя. Вы ведь помните Романа — великан, силач. На кулачках зимой всегда победителем был.

— Помню! Ну как же, помню, конечно! Что у него за дела с Расковаловым?

Выслушав рассказ своего гостя, Игошин призадумался. Взгляд его темных, живых, широко расставленных глаз сосредоточился. После краткого раздумья Игошин сел против Максима Максимилиановича так, что их колени почти касались.

— Теперь вот что нужно, — проговорил он вполголоса. — Вот что нужно, и прошу вас по старой дружбе мне помочь. Поедем-ка мы с вами цветочки собирать в долине Конской Головы, а? После утомительной мирской суеты очень полезно ботаникой заняться. Значит, нам лошадёшка понадобится. Именно ваша больничная лошадёшка. Трестовский транспорт, упаси бог, загружать не хочу. Ведь непременно майору Игошину машину управляющего предложат, а машина в тех местах не пройдет, да и шумно это. А мы спокойненько, на лошадёшке. И кучера больничного не нужно. Сами управимся, ведь так?.. Теперь вот еще что. Красавицу Валентину насколько возможно успокойте, скажите ей, что «гадалка» приехала разобраться насчет бубновых валетов. — Он рассмеялся — до того забавно открыл рот Абасин. — Да, да, так и скажите: мол, «гадалка» велит ей не волноваться. Она поймет, поймет, уверяю вас! Матушке другое шепните: пускай будет спокойна, один человек советует ей спокойно ждать решения вопроса о судьбе ее сына. Старичку этому, Семухину, скажите, что Сергей Ефремович Игошин просит его поскорее из Новокаменска домой отбыть и весьма, весьма, впрочем, ему благодарен за вмешательство в судьбу Павла Петровича. Святая душа! Скажите ему, что я по возвращении в Горнозаводск навещу его на дому и, как встарь бывало, о камешках и гранильном мастерстве с ним задушевно побеседую. Кажется, все, дорогой друг!.. Лошадь я буду ждать по дороге в Конскую Голову сразу за Черным Камнем. Поставьте-ка ваши часы по моим — у вас ведь часы либо стоят, либо завтрашний день показывают. Теперь все! Желаю всего доброго!

— Как я вам благодарен! — воскликнул Абасин, прижимая руку к сердцу. — Как меня успокоил и обнадежил разговор с вами… Это просто благодеяние!

— Уж и в благодетели попал! Насчет надежды — правильно, а насчет спокойствия — это как придется. Всего хорошего, доктор, до скорого свидания!

Отпустив гостя, Сергей Ефремович просмотрел бумаги, оставленные доктором, откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой, снова склонился над бумагами, пробормотал, припоминая рассказ Абасина: «Вот почему наш инженер об «альмариновом узле» упомянул!.. Логично!..» Еще раз перечитал завещание Петра Павловича Расковалова, решил: «А Никомед Иванович — душеприказчик. Следовательно, в этом предприятии прямо заинтересован, может быть даже как совладелец, компаньон».

Потом он занялся сличением завещания с еще одной бумажкой, которую достал из карманного портфельчика. Это был написанный от руки печатными буквами подлинник телеграммы со всеми почтовыми отметками. «Экспертиза понадобится, — бормотал он, глядя то на завещание, то на телеграмму. — Но «ять» определенно не то, а ведь тут именно «ять» под умышленной кляксой скрыто. Именно! Это «ять» не похоже на «ять» в расковаловском завещании. В завещании и в записке этой «ять» обычное школьное, как твердый знак о двух палочках, а в телеграмме «ять» вольное, как мягкий знак с перечеркнутой палочкой. Ишь как верхушка палочки из кляксы выставилась! А в слове «Мария» определенно сначала было «и» старое с точкой написано, потом еще одна палочка добавлена, а первая палочка с точкой соединена. Высокое и неровное «и» получилось, с разными плечами. Это можно объяснить только тем, что составитель телеграммы поймал себя на ошибке, так же как в букве «ять», и тут же исправил ошибку. Интересно, почему телеграмму не переписал, чем вызвана эта небрежность?.. Бумаги не было? Мог на стандартный почтовый бланк все перенести… Ведь бланки-то в почтовом отделении имелись: Расковалов поздравительную телеграмму на обычном бланке написал…»

Вооружившись небольшим увеличительным стеклышком, он стал рассматривать и сличать с телеграммой приписку к завещанию, сделанную рукой Никомеда Халузева, но в дверь постучали.

— Минуточку! — крикнул Сергей Ефремович, быстро переложил бумаги в ящик письменного стола, туда же сунул стеклышко и разрешил: — Войдите!

Он направился к новому посетителю и протянул ему руку.

2

Этот день для работника прокуратуры Кудельного Ивана Григорьевича Параева оказался беспокойным с самого утра, но на его гладком лице было написано, что он в своей стихии, что эти беспокойства по нем. Он пожал руку Сергею Ефремовичу с таинственным и несколько торжественным видом. Разговор начался без предисловий, как между людьми, которые понимают друг друга с полуслова и не намерены терять время.

— Поездка на шахту не совсем удалась, товарищ майор, — доложил молодой человек. — Самотесова я не застал…

— Знаю, вы разминулись. Самотесов приезжал в Новокаменск.

— Но все же я выяснил интересующий вас вопрос.

— Вот это хорошо!

— Превышение плана углубки шахтного ствола объясняется тем, что вслед за верхним завалом только что обнаружен порядочный участок нетронутого ствола, нуждающийся лишь в незначительном ремонте. Это неожиданный выигрыш. Дальше снова идет завал.

— Этому Самотесову и Расковалову бабушка ворожит, не иначе!

— И не одна, а несколько.

— Знаю, знаю, Иван Григорьевич, в чей огород метите! — усмехнулся майор. — Но вы учтите, что для Расковалова это очень кстати. На случай решительного разговора это солидный козырь. А? Несмотря, дескать, на все помехи, шахта все же опережает график восстановительных работ. А интересно, что получилось бы с хваленым графиком пятой шахты, если бы не этот неожиданный выигрыш?

— Если вычесть неожиданно выигранные метры, то шахта точно улеглась бы в график.

— А ведь график жесткий?

— Да, крепкий, как говорят в тресте.

— И принят он был по настоянию Расковалова, когда коллектив шахты присоединился к обязательствам уральцев товарищу Сталину.

— Да… Но кто знает, что было в запасе у гражданина Расковалова помимо коробки спичек и пилочки, что еще он собирался выставить… в дополнение к графику!

— Да, да! — задумчиво и серьезно согласился с ним майор. — Кто его знает, чужая душа — потемки.

— Время от времени освещаемая пожарами. Тут уж Игошин рассмеялся.

— Как вы ловко умеете словцо подцепить! — сказал он. — Но сознайтесь, что козыри у Расковалова все же есть… Коробочка спичек и пилочка — это пока только предположение, требующее подтверждений, а график, а самоотверженная работа, а риск жизнью ради двух рабочих, застигнутых плывунами, — это факт.

— Однако моя поездка дала еще один результат, хотя и не поразительный, но очень интересный: подтверждение факта, что вызов в Горнозаводск организован самим Расковаловым и никем другим.

— Вот это замечательно! — воскликнул майор.

Из своего портфеля молодой человек вынул несколько чистых листков желтоватой глянцевой бумаги, линованной в клеточку, и положил их перед майором.

— Узнаете? — спросил он.

Вместо ответа Сергей Ефремович достал из ящика письменного стола подлинник телеграммы и положил его рядом с чистыми листками.

— На такой же бумаге написано! — удивился он. — Где взяли?

— Из блокнота Расковалова. У меня ведь зрительная память исключительная. Я вчера с одного взгляда запомнил, на какой бумаге написана телеграмма, которую вы мне показали. Как только я зашел в землянку, тотчас же заинтересовался этим блокнотом — он на рабочем столе Расковалова лежал — и взял образец бумаги.

— Умно, умно! — одобрил майор, глядя на своего собеседника чуть ли не с восхищением; затем он справился с таинственным видом: — И никто не видел, как вы в землянке распоряжались?

— Кто же мог увидеть! Я в землянку вошел, как только на шахту приехал, а Корелюк, хозяйственник, только через пять минут явился.

— Самотесов землянку не запирает?! Беспечный какой!

— Вероятно, рассчитывает, что от копра видно, кто идет в землянку. Впрочем, документы он держит в железном ящике.

— Так-так…

— Вообще же должен сказать, что с бдительностью на шахте все еще неблагополучно. Я вам говорил, как Самотесов отнесся к словам вахтеров о появлениях Расковалова, предшествовавших авариям. Он даже поговорку пустил, что все обвинения держатся на «обличье фигуры».

— Так-так! — повторил Сергей Ефремович. — Все ясно, все ясно. Насчет телеграммы, говорю, все ясно.

— Абсолютно, товарищ майор.

— Один только вопрос: никто не заметил, как вы блокнот пощипали?

— Нет, это будет незаметно, — улыбнулся молодой человек. — Блокнот, по-видимому, только что начат. От предыдущего блокнота осталась лишь корочка.

— Очень, очень интересно, спасибо вам! Но работа, действительно, по-наглому грубая! — возмутился Сергей Ефремович. — Бумагу из своего блокнота взял и блокнот на столе оставил. Камешки через третьи руки артистам продавал и зачем-то до их сведения довел, что продавцом является инженер из Новокаменска. За детей нас считает, глупенькие решения подсказывает. Каков гусь!

— Я уже докладывал вам, в чем смысл этой слишком явной кустарщины, — многозначительно напомнил молодой человек.

— Вы насчет алиби через относительно малозначащий проступок?

— В криминалистике такие факты известны.

— Так ведь то в криминалистике! А он своим умом дошел, умышленно себя торговлишкой подпольной замарал, чтобы обвинение в поджоге отвести. Ездил, мол, на камешках подработать, и только! Душонка низкая! А говорят — гордый, говорят — с большим чувством собственного достоинства. Нет, пора, пора с ним беседу напрямки повести! Пора!

— Несомненно… В единоборстве репутации Расковалова с компрометирующими фактами победа склоняется на сторону фактов. Еще один-два штриха, и картина сложится окончательно. И, может быть, заключительные штрихи даст нам прямое следствие, прямой разговор с Расковаловым.

— Да, пора, пора! — проговорил Игошин со вздохом. — Все совершенно ясно. Потом я вам объясню, в чем настоящая ясность заключается. Нового вклада в криминалистику не обещаю, но интересное сообщу… Я вам телеграмму эту злосчастную показывал… Ничего не заметили? Вы старую русскую орфографию знаете?.. Нет! Ну, ясно, в школе ведь по новой учились. Но это между прочим… Кстати, анонимочки насчет отца Расковалова при вас? Вы мне эти писания «осведомленного» и прочих оставьте. Люблю интересное чтение!

Получив пачку писем, он ласково выпроводил гостя, закрыл за ним дверь, повернул ключ в замке, с облегчением вздохнул и приступил к изучению анонимок и сличению их с другими бумажками, полученными сегодня.

Проходя по главной улице Новокаменска, молодой человек неожиданно столкнулся с Валентиной Семеновной, которая как раз в эту минуту вышла из больничного здания в сопровождении пожилого коренастого человека. Оба они были озабочены и спешили. Молодой человек почтительно поклонился Валентине Семеновне и в ответ получил едва заметный кивок.

— Ты, оказывается, с Параевым знакома, — сказал Максим Максимилианович. — Я его в лицо знаю и слышал о нем. Говорят, сильный работник.

— Тем печальнее… — начала Валентина и замолчала.

— Что?

— Мы однажды беседовали с ним. И мне показалось, что он очень, очень предубежден против Павла.

— Ты на себя страхи напускаешь.

Абасин взял ее под руку и ласково назвал дурочкой.

— Я верю, дядя, тому, что вы говорили о человеке, с которым я встретилась в поезде. Но увидела Параева, и на душе снова стало так тяжело…

3

Впервые в жизни уступило, ослабело сердце Марии Александровны. После того как Валентина, напуганная ее припадком, вызвала Абасина и доктор оказал Марии Александровне помощь, в доме установилась тишина.

Мария Александровна не хотела никого видеть, не хотела ни о чем думать и все же думала, думала… Добрый, душевный Максим Максимилианович — ну зачем, зачем он ее утешал, зачем намекал на влиятельного человека, который не даст Павлушу в обиду! Кто может обидеть Павлушу? Чем он заслужил обиду? Разве можно поверить, разве можно хоть на минуту поверить, что Павел Расковалов способен покривить душой! Камни? Но зачем же, для чего он стал бы торговать камнями, он, так мало ценивший все материальные блага, деньги? О ком думал Павел, когда воскликнул: «Он не мог этого сделать!» Кто «он»? Неужели «альмариновый узел» существует и находится именно на Клятой шахте, неужели Петр был владельцем шахты? Как это ужасно сошлось! О ком думал Павел, когда они шли из Конской Головы? Почему таким странным было его лицо, когда он расспрашивал о Петре Павловиче?

Ей хотелось крикнуть: «Что все это значит, что грозит Павлу?»

Когда Валентина, проводив доктора, вернулась в комнату, ей показалось, что Мария Александровна снова близка к припадку.

— Как вы себя чувствуете?

— Что это они говорят о Павле? Как они могут!

— Ничего, ничего, — шепнула Валентина, обняв Марию Александровну.

— К чему все это идет, что грозит Павлуше?

— Не знаю… Дядя говорит, что один человек велел передать вам, чтобы вы не волновались.

— Да, доктор говорил это мне… Он утешает, он от своего доброго сердца ищет утешения.

— Нет, это не его слова. Я случайно познакомилась с одним человеком в поезде, и он мне пообещал, что все будет хорошо, а теперь повторил это… Хороший, удивительный человек!

— А Георгий Модестович! — воскликнула Мария Александровна. — Как он мог такое сказать про Павла! Постыдился бы! Ты можешь поверить, что Павел способен торговать камнями, да еще из-под полы! Боже мой!

Валентина стала возле нее на колени, взяла ее руки в свои.

— Мама, позвольте мне уйти…

— Куда, голубчик?

— К нему… Я хочу быть рядом с ним…

— Иди, иди к нему и не покидай! — горячо подхватила Мария Александровна. — Не оставляй его! Кто написал телеграмму? Кто стоит против Павлуши?.. Нет, быть не может! Иди, иди, девочка моя, доченька моя!..

За окнами сверкал знойный день. Безволие овладело Марией Александровной. Бесконечно уставшая, она все же не могла забыться, заснуть. Сквозь полузакрытые веки увидела Георгия Модестовича: он осторожно вошел в комнату, задержался у стола, затем вышел на цыпочках и прикрыл за собою дверь.

«Павел у него на глазах вырос, он Павла с самого детства знает, и язык повернулся такое сказать, так оскорбить!» подумала она с печальной улыбкой.

Порыв ветра подхватил занавеску и перебросил через шнур. Солнечный луч упал на стол и разбрызгался огненно-красными искрами. Она приподнялась, не веря себе. На столе в солнечном луче пылала рубиновая звезда.

Мария Александровна положила звезду на ладонь.

Что означал этот поступок старика — отказ от обвинения, признание своей ошибки? Мария Александровна смотрела на звезду не отрываясь, думая все о том же: ее сын не виновен, мрак должен рассеяться.

Глава шестая

1

Придержав конька, приподнявшись, Никита Федорович указал рукой на черную точку, которая как раз в этот миг готова была скрыться за гранитным бугром.

— Тихон навстречу… Что такое? Почему нас в Конской Голове не ждет?

— Подгони, Никита Федорович, — поторопил Павел, охваченный тревогой.

С пригорка, низко нагнувшись к рулю, навстречу им уже катил велосипедист на блестящей, никелированной машине. Приблизившись, Федосеев резко затормозил, соскочил с велосипеда. Он был бледен и так странно спокоен, что Самотесов и Павел не решились начать расспросы.

— Роман убит, — тихо сказал Федосеев. — Поезжайте в поселок, а я на шахту… Там возьму машину — и в Новокаменск. Приеду с моим шурином: у него хорошая овчарка.

— Роман убит? — оторопело переспросил Самотесов. — Что ты, Тихон!

— Мы с девочкой застали его еще теплым. Он в своей избе на полу лежит с проломленной головой. Езжайте в Конскую Голову. Девочка почти одна. Там, в другой избе, ее отец пьяный отсыпается. Только что пришел. — Он обернулся к Павлу, который смотрел на него с жадным, мучительным нетерпением. — Все так, как вы вчера говорили. Бандит или бандиты закрывают путь к «альмариновому узлу». Ведь Роман, как вы мне говорили, работал на шахте, он, вероятно, знал дорогу. Не входите в избу, пока я не приеду с работниками милиции.

— Заверните в дом приезжих треста, Тихон Федотович, — встрепенулся Павел. — Там остановился Игошин…

— Майор Игошин! Хорошо, что он здесь! — обрадовался Федосеев. — Непременно поставлю его в известность! Ждите меня с овчаркой! — И он вскочил на машину.

Теперь Никита Федорович не гнал лошадь; искоса посмотрел на Павла и посвистел сквозь зубы. Их недавний разговор о человеке, которого не стерпит земля, припомнился Павлу; он почувствовал приступ духоты, выпрыгнул из экипажа, пошел рядом, засунув руки в карманы.

— Теперь видишь, какие могут быть люди? — спросил он. — Старика, полумертвого!..

— Я фашистов насмотрелся… Разведчиком ведь одно время был, далеко за фронт хаживал. Но знаешь, Павел Петрович, что я тебе скажу: не сделает так русский человек, не поднимет руку на старика, а тем более на хворого. Фашист так сделает, а русский человек — не верю!..

— Да разве он русский человек, разве он русский! — крикнул Павел, зашагал быстрее, остановился, дождался, пока экипажик поравнялся с ним, и снова занял место рядом с Никитой Федоровичем. — Последняя надежда рухнула: Роман погиб, и, значит, вход в Клятую шахту закрыт, — сказал он. — Не удивлюсь, если выяснится, что Петюшу подстерегли и убили. Ленушка мне рассказала, что неизвестный ей дядя навестил Романа как раз до того, как старик с Петюшей ушел в лог, а потом вернулся один. «Тот», может быть, решил на всякий случай убрать и старика… Теперь «он», вероятно, делает с шахтой что ему угодно. И хорошо еще, если «он» только «альмариновый узел» разбирает, а если «он» калечит шахту…

— Один не искалечит…

— Но, вернее всего, у «него» есть помощники. Тот же Халузев.

— Постой, попадутся! — судорожно сжал в руках вожжи Самотесов. — Ах, выродки!..

Вдали уже виднелись избы Конской Головы. Навстречу экипажику из-за гранитного бугра выбежала Ленушка и остановилась посреди дороги.

— Ну-ка, забирайся сюда! — подозвал ее Самотесов, наклонился, поднял девочку, посадил себе на колени и выслушал сбивчивый рассказ сквозь слезы о происшествии в Конской Голове и о том, что дядя Федосеев велел в избу деда Романа никого, кроме милиции, не пускать.

— Знаем, знаем… В избу не пойдем, ничего не тронем… Да не плачь!.. А Осип спит?

— Спит он… Пришел шибко хмельной. До вечера спать будет.

Тихо и безлюдно было в поселке. Лес за речушкой, уходивший в гору, как бы подчеркивал своим молчанием тишину брошенной хитной столицы. Невольно понизив голос, Никита Федорович предложил Павлу пройти в его избу и закусить, так как с утра у него ничего не было во рту.

— Я на воздухе побуду, — отказался Павел. — А ты иди хозяйничай.

Проводив взглядом Никиту Федоровича и Ленушку, он повалился на песок возле гранитного валуна и закрыл глаза.

«Все сошлось и прояснилось, а в то же время все будто в стену уперлось, — думал он. — Хода дальше нет. Скорее бы Игошина увидеть. Без собаки в лес нельзя — подстрелят, как зайца, из-за любой сосны».

Впору было грызть руки, так терзало его ощущение бессилия; он готов был землю пробуравить по кротовьи, чтобы добраться до Клятой шахты, штреки которой проходили, может быть, под его ногой и были тан недоступны.

— Не могу я тут сидеть! — сказал он, когда Никита Федорович появился возле него и протянул бутерброд. — Надо скорее все двинуть! Надо в Новокаменск!

— Зря! — решительно возразил Самотесов. — Прежде всего съешь-ка это, непременно съешь, а то ослабеешь совсем. Тихон быстро управится, не успеешь оглянуться. Шурин ему собаку даст — в лес пойдем. Потерпи!

— Не могу! — Павел вскочил на ноги. — Ты здесь останься, а я лошадь выпрягу, верхом поскачу. Я без седла умею… Сидеть сложа руки хуже смерти!

В эту минуту и случилось то удивительное, что так резко изменило обстановку.

2

Это был свист — мальчишеский свист в два пальца, который легко одолевает пространство, который, кажется, сквозь землю и стены пройдет, вырвется на простор и непременно достигнет цели.

Конечно, этот сигнал предназначался для Ленушки, и она вдруг появилась на пороге избы с недоеденным куском хлеба в руке, точно на крыльях в один миг перенеслась к жердочкам, переброшенным через речушку, и замелькала в высоких травах приречной полянки, оглашая воздух ответным звенящим криком:

— Петю-у-у!.. Петю-у-у!..

— Это он! Это Петюша вернулся! — крикнул Павел и бросился вслед за Ленушкой.

К лесной опушке он подоспел, когда Ленушка уже завладела своим потерянным и неожиданно обретенным другом. Как она вцепилась в него, как бесцеремонно тормошила, запихивая в его рот остатки хлеба, как нежно гладила его лицо! Петюша, совершенно обессилевший, полулежал, закрыв глаза, и не то улыбался, не то морщился, слушая лепет Ленушки. Трудно было узнать в нем того, кто несколько дней назад был здоровым, крепким мальчуганом. Лицо, обтянутое грязной кожей, стало почти неузнаваемым.

— Петюша! Здравствуй, Петюша! — И Павел наклонился к нему.

Мальчик открыл глаза, увидел Павла и побледнел, насколько еще мог побледнеть, в каждой черте его личика отразились недоумение и страх; он весь подался назад, подняв руки на уровень лица, будто защищаясь.

— Что ты, родименький, что ты? — лепетала Ленушка, почувствовав неладное.

Подошел Никита Федорович, радостно поздоровался с Петюшей, но тот смотрел только на Павла, точно сравнивал его с кем-то, хотел отделить от кого-то.

— Ты боишься меня? — сказал Павел. — За кого ты меня принимаешь? Тебе кажется, что ты меня видел? Где?

— Будто в шахте… в штреке…

— «Он»… был похож на меня?

— Ага…

— Ты его лицо видел?

— Нет… Плохо видать было…

— Уверяю тебя, что это был не я… Значит, ты все же нашел продушной ходок!

Сунув руку в карман, немного успокоившийся, Петюша вынул узелок и протянул Павлу; тот развернул тряпицу, высыпал на ладонь несколько яркозеленых кристаллов, пересыпал их в ладонь Никиты Федоровича:

— Посмотри, какая красота!

Шумный вздох, почти стон раздался за его спиной. Безобразно распухший, еще не проспавшийся Осип смотрел на прекрасные кристаллы как завороженный.

— Петюша, родненький, свое береги! — прохрипел он.

— Вон! — рявкнул Самотесов.

Галечник отшатнулся, сделал шаг назад, но не ушел.

— Молодец, Петюша, выполнил договор! — сказал Павел, обнимая мальчика. — С тебя отчет полагается. Можешь говорить?

Самотесов поставил Петюшу на ноги; тот пошатнулся и с извиняющейся улыбкой вновь опустился на землю. Павел подхватил его и понес к поселку. Ленушка побежала рядом, держась за свисавшую руку мальчика.

У порога избы Никита Федорович остановился:

— Ты, Павел Петрович, с мальцом побеседуй, а я здесь подежурю на всякий случай. Ну и гиблое ж место!..

Дверь за Павлом и Петюшей закрылась.

Самотесов поморщился, когда к нему подошел Осип. Теперь галечник был оживлен и обеспокоен, его глаза шныряли воровато.

— Нехорошо так делать, хозяин, — начал он развязно. — Не вами поднято, не вам и владеть.

— Уйди ты ради бога! — отмахнулся Самотесов.

— Обрадовались, что мальчонка сдуру это… отдал! Никита Федорович побагровел.

— Уйди! — повторил он с отвращением. — Того не соображаешь, что камень в государственной шахте поднят, государству и принадлежит. А хоть бы и не там! Петюша поднял, ты ни при чем!

— На одно робим… Компаньоны мы…

— То-то и бросил ты компаньона одного. Да ты понимаешь, что за это полагается?

— А что? — дерзко ответил Осип, избегая его взгляда. — Все равно продушной ходок-то он нашел. Награда за это полагается. Вот и все!

— А вот я в газете опубликую, как ты договор с шахтой выполнял. Тебе после этого в Новокаменске жизни не будет, каждый вслед плюнет… Эх ты, друг-товарищ! Постыдился бы на глаза лезть, а не то что разговор вести. Отец в избе убитый лежит, а он… Человек ты или кто?

Осип, как стоял перед ннм в вызывающей позе, руки в бока, так и оцепенел. Затем лицо его дрогнуло, стало осмысленным и жалким; и тут только Самотесов сообразил, что от него первого Осип услышал о смерти Романа.

— Кто убил-то? — спросил Осип упавшим голосом.

— Неизвестно… Ты в избу не ходи. Власти скоро приедут. Пойди умойся, а то на человека не похож.

Тихо в поселке. Все застыло, омертвело. Впору было подумать, что никогда не проснется, не оживет это мертвое царство. Вдруг весело заржал конек, привязанный у крайней избы, и ему ответило ржанье издали. Никита Федорович чуть не закричал от радости: на дороге показался знакомый больничный экипаж с двумя пассажирами; почти одновременно послышалось пыхтение мотоциклета.

3

Первым, кого увидел Павел, выйдя на крылечко избы, был немолодой полный человек. Прогуливаясь по берегу речушки, он беседовал с Никитой Федоровичем, но, услышав скрип двери, обернулся, отделился от Самотесова, направился к Павлу. Шел он, немного переваливаясь с ноги на ногу, темные, широко расставленные глаза едва заметно улыбались. Внешне этот человек в просторной толстовке, с плащом, переброшенным через руку, был ничем не примечателен, но когда он подошел вплотную, его лицо посерьезнело, он стал как бы стройнее и значительнее.

Не сомневаясь ни секунды, Павел поздоровался с ним:

— Здравствуйте, товарищ Игошин!

— Так точно! — ответил тот. — Здравствуйте, Павел Петрович! Долго вы, однако, беседовали с этим мальчонкой. Рад вас видеть.

— Поверьте, что я тоже…

— Не сомневаюсь… Вы ведь в Горнозаводске должны были почувствовать, что я к вам отношусь несколько по-особому. Поговорим?

— Я готов. Но нужно, чтобы занялись мальчуганом. Он очень слаб, истощен. Его нужно накормить.

— Это устроим. Погодите немного. Доктор Абасин в избе у этого Романа с работниками милиции…

Он вошел в избу и через несколько минут вернулся с Абасиным. Подошел Никита Федорович, обхватил Павла за плечи.

— Ну, товарищ начальник, дело к концу! — шепнул он на ухо. — Тихон и его шурин с Голубком в лес ушли. Вот ждем…

— Как мама, Валя? — спросил Павел у Максима Максимилиановича.

— Все благополучно, не тревожьтесь. — Он вздохнул: — Ах, Роман, Роман! Вы подумайте, какой конец… Изуверство, ужас!.. Ну-с, так где же мой любимец фортуны? Займемся живым, Никита Федорович!

Взяв Павла под руку, Игошин провел его к берегу речушки, сел на валун, усадил Павла рядом с собой, достал порттабак, свернул папироску, щелкнул зажигалкой-пистолетиком и с наслаждением затянулся.

— В спешке курить не могу, а спокойных минут мне отпускается маловато, — пояснил он; похлопал Павла по колену и вполголоса серьезно проговорил: — Несогласен я с вами, Павел Петрович.

— В чем?

— В одной вашей мысли. — Он тут же перехватил вопрос, который готов был вырваться у Павла: — Но это потом… А сейчас, чтобы не терять времени, давайте условимся о порядке разговора. — Он усмехнулся. — В данном случае предпочитаю такой порядок, когда я буду только спрашивать, а вы только отвечать, поскольку найдете нужным, не удивляясь ни характеру вопросов, ни объему моего любопытства. Но имейте в виду: неволить себя не нужно. Умолчание буду расценивать как нежелание отвечать. И прошу учесть, что это не допрос, не расследование, а просто разговор большого значения и для вас лично и для общего дела. Принимаете это?

Павел кивнул головой.

— Так вот… Начнем с основного пункта: при каких обстоятельствах вы предъявили завещание, с которым я недавно ознакомился, при каких обстоятельствах получили завещанное — я не спрашиваю, в чем оно заключалось, — не заметили ли странностей в поведении Халузева, а дальше уж по ходу беседы… — Он призадумался, дополнил: — Самотесов и Федосеев сказали мне, что вчера вы им многое открыли и с вашим предположением познакомили. Я не стал их расспрашивать. В беседе со мною, надеюсь, вы будете обстоятельнее. Подробностей, которые вам кажутся важными, не бойтесь…

В это время Максим Максимилианович, Никита Федорович и Ленушка занимались Петюшей.

Доктор нашел общее состояние здоровья Петюши удовлетворительным, если не считать истощения и утомления.

Мальчика умыли, переодели в белье Павла, в котором он совершенно утонул, и закутали в его старенький пиджак. Он получил хлеба с колбасой на один зубок, но из гордости не попросил больше и все облизывал губы.

Чувствуя себя в центре внимания, Петюша, сидя на лавке, солидно и вдумчиво отвечал на вопросы доктора.

Чудесной, сказочной была повесть Петюши для слушателей.

По словам Петюши выходило, что он просто-напросто завалился в «дудку», как он назвал вертикальную выработку.

— Как же это ты так неосторожно! — испугался Абасин, а Никита Федорович только крякнул и недоверчиво погладил бородку.

— Я на краешек сдуру стал, а она и завалилась, — сдержанно пояснил Петюша.

Свою подземную темницу он описал довольно подробно, но забыл упомянуть о страшной «печи».

— Как же ты выбрался? — нетерпеливо допытывался Максим Максимилианович.

Об этом Петюша рассказал тоже как-то глухо, будто обходил сторонкой. Он якобы выбрался сквозь щель, проходившую сбоку завала, и то ползком, то придерживаясь за борт выработки, наудачу двинулся вперед. Штрек остался позади, началась какая-то очень большая выработка; он встретил ручей, бежавший под землей, напился, совсем ожил, пошел вдоль ручья, очутился в такой большой выработке, что свет свечи не достигал кровли. Потом пробрался в другую выработку; ее стены блестели, белые столбы свисали сверху и росли из земли. Вели его стрелы, выбитые на камне.

— Да ведь это не выработки, это пещеры! — обрадовался Максим Максимилианович. — Значит, Клятая шахта с пещерной частью Клятого лога соединяется. Куда ты вышел?

— А в камни…

— Близко к Баженовке?

— Не так близко. Там камни, потом болото. А дальше, должно, каменоломня гилевская…

— А скажи, пожалуйста…

Подлинный краевед, Максим Максимилианович был в состоянии замучить своего пациента вопросами; что касается Никиты Федоровича, то он слушал молча, понимая, что после разговора с Павлом Петровичем маленький исследователь о многом умалчивает, все время мысленно сообразуется с его запретами, и думал о Петюше:

«Хитер, умен, а пуще того честен. Видать, от Осипа не набрался».

Кончилась беседа Павла с Сергеем Ефремовичем.

Майор взял из его рук золотые часы, осмотрел их, осмотрел хрустальную печатку и задумался.

— Они были найдены Петюшей возле «печи». Вероятно, часы потеряны в драке или при переноске трупов в «печь», — пояснил Павел.

— А как высоко расположен вход в «печь» над горизонтом выработки, Петюша говорил?

— Довольно высоко… Но он очень сильный человек. Я сужу по тому, что дверь не уступила мне сразу… Кроме того, у него, вероятно, были сообщники.

— Вы составили определенное и как будто обоснованное предположение, — признал Игошин. — Но все это до полной проверки останется только предположением.

— Вы все еще считаете, что я ошибаюсь?

— Не могу сказать ни да ни нет, — неохотно проговорил Игошин. — Но если чувству верить — а я иногда своему чувству верю, — то, сопоставляя все это: убийство старика, грязное дело с камнями, гнусные анонимки, то тысячу раз нет!

— Значит, вы возьмете меня в шахту? Игошин не ответил.

— Если вы ставите под сомнение мои предположения, то я не понимаю, почему бы вы могли отказать мне в этой просьбе. Я буду полезен, уверяю вас!

— Не по душе мне это, — недовольно проговорил Игошин и встал.

— Я хочу скорее узнать, прав ли я или, к счастью, неправ, хотя и не верю в то, что могу ошибиться… Тут уж каждая минута ожидания — пытка невыносимая, Сергей Ефремович! Ведь решается не пустяк, а многое решается. Решается вопрос, как я буду в глаза людям смотреть, какую память об отце нести. Поймите меня!

— Глупостей не наделаете?

— Клянусь, что буду выполнять каждую букву любого вашего приказа!

— При всех обстоятельствах каждого из «этих» нужно взять живым…

— Вы понимаете, что я только так и смогу поступить…

— Да, это я понимаю, — тихо произнес Игошин, вглядываясь в измученное лицо Павла. — Но вот что… Вы готовы броситься в шахту с голыми руками, а нужны осветительные средства, оружие, нужны люди, и немало людей. В таких делах надо спешить осторожно. Вы в шахту рветесь, вам хочется скорее распутать узел. Понимаю вас… Но имейте в виду, Павел Петрович: если вы хотите, чтобы я вас взял с собой, прежде всего приведите себя в порядок. Надо поесть, отдохнуть. На вас лица нет. А дело может получиться трудным…

Павел был близок к тому, чтобы возмутиться, запротестовать; не понимал он и не мог понять, как можно быть спокойным, когда враг разрушает шахту, когда… И в то же время чувствовалось, что этот внешне неторопливый человек знает цену каждой минуты, знает, к чему идет, и знает лучший путь.

4

Дело попало в крепкие и спокойные руки; без суматохи и шума все устремилось к цели.

Когда Павел, закусив наспех, вышел из избы, Самотесов, проходя мимо него, озабоченно проговорил:

— Я, Павел Петрович, на шахту. Надо привезти все, что требуется. А ты отдохни, слышишь?

Самотесова нагнал Максим Максимилианович, такой же озабоченный, деятельный.

— Еду домой за медикаментами для экспедиции и прочим, — сказал он. — К вечеру привезу весточку от наших.

Тишина не надолго овладела Конской Головой; снова затрещал мотоциклет. Из прицепа выпрыгнул ловкий сухощавый человек в штатском, но явно военный. Когда Игошин подошел к нему, приехавший вытянулся, почтительно поднес руку к козырьку.

— Привет, товарищ Колясников! — радушно поздоровался с ним Игошин. — Рад вас видеть.

Они прошли к валуну на берегу речушки. Присели. Игошин выслушал Колясникова, вглядываясь в линии, которые Колясников провел с помощью прутика на песке, затем взял у него прутик, переломил его на несколько частей, воткнул прутики тут и там в песок. Колясников наклонил голову в знак того, что все понятно, а Игошин тут же затоптал рисунок на песке.

Павел слышал, как Игошин, провожая Колясникова к мотоциклету, со смехом проговорил:

— Да, удачный «сенокос»!.. Молодцы ребята! Передайте им, что Петюша нашелся. Все!

Подойдя к Павлу, Игошин сказал:

— Почему не спите? Надо поспать. Мне не нравится, как вы выглядите.

— В избе не засну. Цвелью пахнет, душно. Растянувшись на теплом песке, Павел закрыл глаза. Как ему показалось, он проснулся тотчас же, но солнце значительно передвинулось на небосводе. Неподалеку от Павла сидел Федосеев, а рядом с ним чистенько одетый мальчик лет пятнадцати, по-видимому расстроенный, опечаленный. У ног мальчика растянулась громадная овчарка; положив морду на лапы, она то прикрывала веки, то внимательно глядела на Павла во всю ширину своих янтарных, неприветливых глаз.

— Как дела, товарищ начальник, как себя чувствуете? — спросил Федосеев.

— Хорошо…

— Познакомьтесь с Сеней, братом моей жены и сыном главного электрика шахты Капитальной Серегина.

Мальчик приподнялся, юношески неловко поклонился Павлу и снова сел.

— Это великий дрессировщик и собаковод. Видите, какого Голубка вырастил!

Услышав свое имя, собака насторожила уши.

— Вы ходили с Голубком по следу?

— Да… но полная неудача, — ответил Федосеев и чуть толкнул мальчика плечом. — Мы проследили этого дьявола, — он повел глазами в сторону Романовой избы, дав понять, что говорит об убийце старика, — честно проследили километра на три отсюда. Дальше след потерялся. Голубок огорчен, а Сеня и того больше. Правда, Сеня?

— Голубок не виноват, — невнятно ответил мальчик и густо покраснел. — След ушел в болото, след на воде не держится… Голубок, за мной! — скомандовал он, встал и направился к избам; собака пошла рядом с ним.

— Пошел переживать, — усмехнулся Федосеев. — Очень гордится своим Голубком, и действительно, пес необыкновенный… Сеня, не расстраивайся, Голубок себя еще оправдает! — Он пересел поближе к Павлу и как бы про себя отметил: — Хорошо было бы развязать весь этот узел до понедельника и с новыми силами за работу! А? Вчера управляющий говорил со мной о необходимости особенно форсировать восстановление Клятой шахты, одновременно начать разведку на полигоне. В середине недели он созовет маленькое совещание. Будут товарищи из Горнозаводска, ученый народ. Вам придется выступить, Павел Петрович.

— Рано мы говорим об этом, Тихон Федотович, — чуть слышно произнес Павел.

— Почему рано? — удивился Федосеев. — Дело явно подошло к концу. Враждебная сила проявила себя открыто. Халузев с вами заговорил об отступном потому, что думал, будто вы сломлены, на все готовы. Враг зарвался… Убийство старика, вероятно, явление того же порядка. Игошин дал мне понять, что бандит или бандиты уже обложены. Развязки ждать недолго…

— Я не о том, Тихон Федотович… В Новокаменске я остаться все равно не смогу. Не смогу остаться в этих местах! И вы знаете почему. Развязка «альмаринового узла» явится также концом моей работы на уралите.

— Никто и ничего толком не знает, — возразил Федосеев. — Все это, как говорит Игошин, лишь догадки. Но если даже догадки подтвердятся?.. Я, конечно, понимаю ваше настроение, но никогда не соглашусь с таким выводом: бросить дело, которое начато так успешно, отказаться от мечты о мощном южном кусте уралитовых шахт. В тезисах доклада на совещании партийно-хозяйственного актива вы правильно сказали, что преимущественное развитие северного и западного полигонов объясняется только тем, что там недра богаче альмаринами, привлекавшими наших дедов. Поэтому север и запад Новокаменска лучше изучены, освоены, а уралитовая Магнитка — южный полигон — еще ждет разведчиков… Неужели эта задача вами забыта, Павел Петрович?

— Нет, конечно, нет! Но… если оправдается то, чего я боюсь, как же мне жить, работать в Новокаменске, как в лицо людям смотреть! Хорошо, я ни в чем не виноват, я чист перед обществом. Но… да что же говорить! Самой же парторганизации будет трудно поддерживать авторитет человека, на которого упала такая тень. Чуть что — и найдутся люди, которые это вспомнят…

— Вы ошибочно судите и о людях и о парторганизации! — прервал его Федосеев. — Вы их отделяете друг от друга, а это неправильно, Павел Петрович. Поймите: парторганизация отстаивала вас, и отстояла потому, что и общественность в целом была за вас. Парторганизацию усиленно штурмовали авторы анонимных сообщений. Как видно, на панику рассчитывали, запутать нас хотели. Но мы знали — я говорю о широкой общественности и, следовательно, о ее вершине, о парторганизации, — мы знали ваше прошлое, вашу работу в Донбассе, видели вашу работу на шахте и верили вам. А ведь сколько было разговоров, как туго иногда приходилось!.. Все это прошло мимо вас, а мы поволновались достаточно. Да вот Никита, например. Когда он эту записочку в кисете нашел, его так ударило, что он чуть на вас не набросился. Все-таки хватило выдержки ко мне придти, посоветоваться. И вот, если теперь вы поднимете вопрос о переводе на другое место, многие, и я в том числе, расценят это как обидное неверие в то, что работники в тресте, на пятой шахте и на других шахтах способны окончательно отделить ваше имя от имени вашего отца.

Он подождал ответа Павла, который сидел, отвернувшись от него.

— Какие бы Расковаловы ни существовали на свете, а для нас существует лишь один хорошо известный нам Расковалов — вы! — закончил Тихон Федотович.

Послышался голос Игошина:

— Нет, Сеня, нет, голубчик! Как я сказал, так и будет. Не просите — не поможет. Либо вы дадите нам своего Голубка, а сами уедете в Новокаменск, либо забирайте и Голубка. Вы еще молоды. Если бы даже ваши родители согласились отпустить, я не согласился бы взять вас в эту экспедицию.

Игошин подошел, сопровождаемый расстроенным, готовым заплакать Сеней, сказал ему:

— Если оставляете нам собаку, передайте ее Павлу Петровичу. Можно это сделать?

— Можно.

— Начинайте!

— Голубок! — позвал Сеня.

Голубок подбежал и остановился, выжидающе глядя на хозяина. Это была овчарка почти темной масти, с острой мордой, с широкой грудью. Сеня взял руку Павла и положил ее на голову собаки. Голубок окостенел, все его могучее тело подобралось, он прижал уши, зарычал.

— Тихо! — приказал Сеня. — Это свой! Голубок не сразу затих.

— Теперь погладьте его сами. Он все понимает… Иди, Голубок!

Собака сделала несколько шагов прочь.

— Стой!

Голубок замер, не повернув головы, в ожидании следующего приказания.

— Назад! Голубок подошел.

— Ляг!.. Хорошо!.. Кроме того, он знает «Жди меня здесь», «Следи», «Подберись тихо», «Возьми», «Повали», «Стереги».

Непослушными руками Сеня защелкнул замок цепи на ошейнике и протянул ее Павлу.

— Возьмите!.. Слушайся, Голубок! — Губы его при этих словах задрожали. — Он будет слушаться. Я уже проделывал такой опыт. Это нужно. Если, например, я буду в армии, на фронте, и меня ранят или убьют, то все-таки Голубок будет служить… Слушайся хозяина, Голубок! — Он опустился возле Голубка на колени, прижал его голову к груди, быстро встал. — Прикажите ему лечь, а я теперь должен уйти, чтобы он меня больше не видел. — И Сеня почти побежал прочь, чтобы никто не видел его слёз.

Игошин пошел за ним.

Голубок рванулся, натянул цепь, как струну.

— Ляг, Голубок! — приказал тронутый этой сценой Павел.

Голубок зарычал, рычание перешло в тихий жалобный визг, и, наконец, с тяжелым вздохом, собака опустилась на землю, глядя в ту сторону, куда ушел ее молодой хозяин.

— Не собака, а клад, — сказал Федосеев. — Голубок не выдаст. Дисциплинирован идеально и очень силен.

Голубок, прислушивавшийся к его словам, вдруг насторожился, поднял голову, чуть слышно особым, не грозным звуком прорычал: он уже начал служить своему временному хозяину.

К ним быстро шла Валентина.

Она издали увидела Павла и возле него незнакомого человека.

Когда Павел познакомил ее с Федосеевым, Валентина смутно припомнила, что так звали секретаря общерудничного партийного бюро, и мысленно поблагодарила Федосеева за то, что он тотчас же ушел.

Все ее внимание было поглощено Павлом, она сразу заметила, что Павел очень подавлен, но что он обрадовался ей.

— Зачем ты оставила маму? — упрекнул он Валентину не совсем искренне.

— Мама приказала навестить тебя. Я пешком пришла. На дороге встретила дядю. Знаешь, он говорит, что приказа о твоем снятии с работы не было. Были только слухи… Я так рада! А ты?

— Да, я знал, что приказ не подписан… А рад ли я? Все будет зависеть…

— Но, Павлуша, ты сам говорил, что тебе трудно было бы оставить шахту, что здесь твое сердце. По видимому, стало ясно, что ты невиновен. Ведь так? И не надо ничем обуславливать, останешься ли ты здесь.

— Почему ты так ставишь вопрос, почему уговариваешь ничем не обуславливать? — Он взял ее руку, спросил, глядя ей в глаза упорно и остро: — Ты догадываешься о чем-то или знаешь?

— Да… догадываюсь, — тихо ответила она. — И это так тяжело…

— Ты считаешь, что это возможно? Я сто раз в минуту решаю по-разному.

— И я тоже, Павлуша. Но все же я думаю, что это невозможно, невозможно, мой дорогой!

— Почему ты так думаешь?

Ее ответа он ждал как приговора, он надеялся, что одним словом она разрушит его опасения, и горько улыбнулся, когда Валентина сказала:

— Если ты хоть немного похож на отца, то это невозможно. Он так не мог поступить! Понимаешь?

— Нет, это ты понимаешь, ты иллюзии создаешь. Могут быть у честных отцов бесчестные дети, могут быть у честных детей бесчестные родители…

— Но ты не имеешь права говорить так о нем, пока все не выяснится окончательно! Я не понимаю, как ты можешь, Павел!

— А отчаяние ты понимаешь? Не то, в конце концов, страшно, что он причинил мне зло. Мои переживания, мои личные неприятности — это мелочь. Не о них речь. Но ведь как много задумано у нас с Самотесовым и Федосеевым! О славе южного куста мечталось, о том, что вслед за Клятой шахтой мы за другие шахтенки-копушки возьмемся, привлечем сюда геологов, прощупаем весь полигон, развернем уралитовую Магнитку. Я землю эту полюбил, а оказывается, он пропитал ее кровью… Жить здесь, зная, что, может быть, мой товарищ-горняк — это сын или племянник тех людей, которых он задавил в шахте, за кем охотился в хитных местах, как за двуногой дичью!..

— Странно, мы говорим об этом, будто все совершенно выяснилось. Но посмотри со стороны: все так шатко, так неверно.

А ты заметила, как он меня берег? — неожиданно спросил Павел.

— Берег?

— Ну да… Судить меня можно, осудить нельзя, — повторил он слова, слышанные от Халузева. — Выживал с шахты, марая мое имя, но, слава богу, под тюрьму не подвел. В Горнозаводск вызвал, чтобы торговлей камешками опозорить, но вне пожара поставить. А он от пожара многого ждал: если бы ветер помог ему — прощай копер, прощай все шахтные постройки! Он своего добивался, не стесняясь средствами. Понимает, значит, как это позорно для советского инженера в маклаки попасть.

— Там, у дяди, ты сказал: «Он не мог этого сделать», — напомнила Валентина.

— Он и старика убил. Это еще страшнее…

— Не верю, не верю, не верю! — Валентина, заткнув уши, трясла головой. — Он не мог, не мог так поступить!

— Как и я хочу не верить, Валя! Послышался усмешливый голос:

— А вы зачем здесь, красавица?

Валентина увидела человека, с которым ехала в одном вагоне из Горнозаводска, и невольно посмотрела на него с мольбой: она вдруг всем сердцем почувствовала, что если и кончится тоска, смятение, измучившие ее и Павла, то лишь благодаря этому человеку, который улыбался ей так дружелюбно.

— «Гадалку» помните? — спросил он. — Все сказанное остается в силе. Напрасно вы тревожитесь, напрасно сюда явились. Вам здесь, Валентина Семеновна, нечего делать, ваше место возле матушки Павла Петровича.

Очень прошу: отправляйтесь домой и маленькую Ленушку прихватите. Ей не с кем будет здесь остаться — Осип тоже с нами двинется. Сам пожелал… Вы, Павел Петрович, со мной в избу пойдете. Самотесов сейчас вернется, доктор приедет — надо поговорить. Кстати, Петюша — крепкий парнишка: решительно отказался посвятить меня в тайны Клятой шахты, пока вы запрета не снимете. Такой конспиратор курносый! Замечательное существо!..

Игошин направился к избе. С какой благодарностью следила Валентина за каждым движением этого спокойного, доброжелательного человека!

— Что он думает о твоих предположениях? Ты поделился с ним, Павел? — спросила она.

— Он несогласен со мной.

— Вот видишь!

— Он не может ошибиться? — усмехнулся Павел.

— Мне кажется, что я очень, очень верила бы этому человеку.

— Почему?

— Не могу даже сказать… Он спокойный, ясный, он знает больше, чем мы… Он все знает!

Уже темнело, когда Павел усадил Валентину и Ленушку в экипажик, в котором только что приехал Самотесов. Ленушка заливалась горькими слезами, протягивая ручонки к Петюше, пришедшему проводить свою подругу.

— Ой, Петенька, родименький! — горевала она. — Ой, не ходи в лог! Ой, не хочу я!.. — и вырывалась из рук Валентины.

— Чего ревешь? — издали успокаивал Ленушку любимец фортуны. — Ты не реви! Сказано — к завтрему вернусь. Ну пропащая, прямо сказать пропащая!

— Не тревожьтесь, Валентина Семеновна, все ладно будет! — сказал Самотесов, прощаясь с Валентиной. — Сеня, садись за кучера. Поезжайте не спеша, лошаденка притомилась. На Клятую шахту заедете, там на машину пересядете.

Павел сел рядом с Валентиной, державшей на коленях девочку; за гранитным бугром, отделившим их от поселка, крепко ее обнял:

— Прощай, Валя!

— Я буду ждать тебя… Все же как хорошо было бы, если бы ты не участвовал в этом походе…

Не ответив, он выпрыгнул из экипажа и направился к поселку. Сеня посвистывал на конька. Прижимая к себе девочку, Валентина все время оборачивалась. Наконец с пригорка в последний раз открылся вид на поселок.

В ранних сумерках темные избы почти потерялись на фоне леса. Как ни напрягала она зрение, все казалось безлюдным. Чего бы она не дала, чтобы еще раз увидеть Павла!

Тени наполнили долину. Они рождались в лесной чаще, тянулись по крутым сбегам, перебрасываясь через речушку, охватывали скалы, а небо на западе становилось светлее и прозрачнее.

После тревог и волнений этого бесконечного дня все в Валентине вдруг затихло. Не хотелось думать о том, что она слышала от Павла, но мысли не отступали.

«Он хочет предать суду человека… нет, преступника, недостойного носить имя человека. Но должен ли это сделать именно он? — Валентина оборвала свою мысль, чувствуя, что готова осудить Павла, и снова возвратилась к ней: — Но он так много пережил, бедный мой…»

Становилось все темнее; краски заката светились спокойно. Сеня, пригорюнившийся на облучке, не торопил лошадь.

«Сейчас они, вероятно, уже отправились в шахту, — подумала она. — Да, отправились в альмариновую шахту, в гроты Хозяйки Медной горы», и печально улыбнулась нахлынувшим вдруг воспоминаниям.

Школьный минералогический кружок в ноябрьские праздничные дни поставил сказку, написанную самими кружковцами. Юные геологи, в том числе Павел и Валентина, через кротовью норку проникли в царство владыки земных богатств Урала Булатовича. На пороге подземного мира их встретили верные стражи, три витязя с алмазными копьями: Хрусталь Хрисанфович в серебряных латах, Аметист Семенович в синих латах и Топаз Тумпазович в золотых латах.

«Куда идете, зачем тревожите Урал-батюшку?» спросили они.

«Идем за счастьем!» неправильно ответил один из смельчаков, и рыцари не подняли копьев, которыми перегородили путь.

«За счастьем для народа!» правильно сказал другой геолог, и рыцари пропустили экспедицию.

Началось опасное путешествие по гротам самоцветным, по гротам железным, по гротам рудяным. Путников преследовали Лихая вода и Лютый огонь, им мешали Жадность и Трусость, но в трудном пути робкие становились храбрецами, а души жадных очищались в светлом и благородном огне самоотверженности. Вот почему их полюбила строгая и властная Хозяйка Медной горы, с ними подружилась озорная и проказливая Золотинка-Самородинка и уговорила своего отца грозного Урала Булатовича не казнить смельчаков. Воля юных поисковиков победила препятствия, и они достигли волшебной пещеры, где глубоким сном спал богатырь Боксит Алюминиевич. Богатырь проснулся, разбуженный шумом молодых голосов, и пошел за своими освободителями туда, где советский народ строил новый мир…

— Ой, родненький, и куда ж ты ушел! — захныкала Ленушка, помолчала и сердито спросила: — И леденчиков у тебя, тетя, боле нет?.. — Потом она затихла и стала тереть глаза кулачками.

— Спать хочешь, маленькая?

— Не… не хочу, — ответила девочка. — Ой, Петюшенька родименький, и куда ж ты подевался!..

Валентина крепче прижала к себе Ленушку.

Глава седьмая

1

Было решено, что Петюша поведет основную партию тем самым путем, которым вернулся в Конскую Голову, ничего не выгадывая. Это было правильно. От дальних камней до поселка он пробирался очень долго и запомнил каждый шаг, каждая отметинка врезалась в память. Даже сумерки, а затем и ночная темень не смогли бы сбить его с дороги. Впрочем, он и в темноте видел, как кошка.

Первая, основная партия двигалась впереди, вторая — немного отступя от нее. В том месте, где тропа Клятого лога круто сворачивала на юг и откуда несколько дней назад Петюша начал путешествие к «двум братьям», первая партия не надолго остановилась и дождалась второй партии, которую вел Никита Федорович.

Попрощались. Игошин кратко напомнил Самотесову план действий:

— Доберетесь до ходка — один выстрел. Не доберетесь до двенадцати — два выстрела. Столкнетесь с кем-нибудь — три выстрела. Как думаете, товарищ Пантелеев, не заблудитесь в болотах этих, не потеряетесь?

— Не сомневайтесь, — прогудело из темноты. — По звездам напрямик выйдем, а болота на миру не страх.

— Не пускать в ход оружие до последней крайности, брать живьем.

— Понятно, — ответил Самотесов.

— Запомните, товарищ Федосеев: именно здесь, на дороге, нужно будет, примерно к двенадцати часам, поставить сильный пикет… Значит, поторопитесь. Второй пикет поставьте у того места, где Голубок подошел по следу к болоту. О других пикетах мы с вами говорили.

— Все будет сделано.

— Прощайте!

— Всего хорошего! — сказал Федосеев. — Прощайте, Павел Петрович!.. Все же считаю неправильным, товарищ Игошин, что вы меня в тылу оставляете.

— Ничего, вам ночью может достаться горячо, товарищ секретарь партийного бюро, — успокоил его Игошин. — Кажется, все? Разошлись!

В темноте на Павла надвинулась большая тень.

— Прощай, товарищ начальник! — прогудел Пантелеев. — Прости, коли что… Вишь, как дело повернулось. Сказывают, целое гнездо волчье в Баженовке обнаружилось. Ничего, никуда не денутся!

— Прощайте, Егор Трофимович…

Первая партия двинулась дальше в темноту.

Игошин и Павел с Голубком открывали шествие, за ними Осип нес Петюшу. Через каждые полкилометра его сменял один из тех молодых и молчаливых людей, которые явились в Конскую Голову к вечеру и называли Игошина только товарищем майором. Колонну замыкали Максим Максимилианович и второй человек Игошина.

— Правильно идем, Петюша? — время от времени опрашивал майор. — Смотри лучше, сбиваться нельзя!

— Не, ничего, — спокойно отвечал маленький проводник. — Здесь все прямо. Здесь нехитро.

— Молодец… Доктор, дайте ему еще колбасы.

— Ешь не спеша, — говорил Максим Максимилианович, протягивая Петюше еще кружок колбасы с тонким ломтиком хлеба.

Снова возвращалась тишина ночного леса, глухого и влажного. Мощно дышала зеленая громада. Он жил, рос, умирал в одно и то же время, этот почти девственный лес. Неподалеку грохнуло, прошумело, грохот рассыпался бесчисленными убегающими отголосками.

— Лесина большая пала, — тихо объяснил Петюша.

— Умерло дерево, — откликнулся Абасин.

— От старости, знать, — добавил Осип. Еще полчаса прошли в полном молчании.

— Голубок тянет, — сказал Павел.

Овчарка чуть слышно прорычала. В ту же минуту из темноты окликнули:

— Кто идет? Стой!

— Люди идут, — ответил Игошин. — Вы, Колясников?

— Так точно, товарищ майор.

— Успели обернуться? Хорошо!

В этом пикете было четверо. Пока Игошин и Колясников беседовали шепотом, один из баженовского пикета вполголоса весело проговорил:

— Васька, да ведь это Голубок!

— Миша! — узнал Павел. — Тоже участвуете?

— Товарищ начальник! — поразился Миша. — Честное мое — вы! А мы вас утром в Баженовке видели и второй раз под обстрел взяли.

— Что болтать! — прикрикнул Василий, подошел к Павлу вплотную, будто не поверил его голосу; сдерживая радость, проговорил: — Здравствуйте, товарищ начальник! Вот хорошо!

— Вы меня видели? Когда и где?

— Возле каменоломни… Не вас, ясное дело, а одетого, как вы…

— В лицо видели?

— Да нет, товарищ начальник, издали пришлось, — сказал Миша. — По одеже — вы, а лицо не разглядели. Но обличьем на вас шибко похож. Удрал он от Васьки…

— А ростом?

— Не разобрать было на бегу. Но тот старше вас. — Василий быстро добавил шепотом: — Павел Петрович, мы волчий выводок нащупали. Троих! Там есть и тот, которого Мишка подстрелил. Тот, значит, тоже на вас обличьем был похож. Все они, гады, в каменоломне таились, в местпроме будто служили.

Рассказ Василия был прерван Игошиным. Он скомандовал продолжать движение, повел партию вместе с пикетом Колясникова, а немного спустя, когда Петюша сообщил: «Тут с тропки свернуть надо», Игошин отдал последние распоряжения. Пикет Колясникова остался на тропинке. Из этого пикета Игошин взял Михаила Первухина и присоединил к своей партии. Братья расстались, молча пожав друг другу руку.

2

Двинулись по бездорожью, прямо через тайгу.

Стало немного светлее. Багряный ломоть месяца плыл от дерева к дереву. Лесные великаны рисовались на фоне неба.

За деревьями протянулся туман, точно белая река бесшумно лилась в воздухе. Отблеск месяца лег на пышный, высокий папоротник, роса запорошила травы серебристой пылью.

— Как направление, капитан? — осведомился Игошин.

— Болотника сейчас будет, — предупредил Петюша. — Неглубокая, пройти можно.

Сразу посвежело, потянуло сыростью, под ногами захлюпало, небо стало туманным, отражение месяца заколебалось и разбилось в воде. Осип оступился, чуть не упал и выругался. Вскоре туман затянул все понизу. Шли сначала по колено, а потом по пояс в молочном тумане между низенькими соснами. Хотелось держать руки повыше над туманом. Это продолжалось долго.

— Камни! — сказал Петюша.

На фоне неба с его редкими звездами возникли высокие неподвижные тени. Полоса тумана осталась позади. Началось отлогое взгорье, чуть-чуть потянуло сухим теплом.

Издали докатился слабый отголосок выстрела. Люди остановились.

— Самотесов со своими людьми к «двум братьям» вышел! — оживленно проговорил Игошин. — Половина дела сделана. А где же твой ходок, капитан?

— Прямо ступай, Осип! — приказал Петюша. — Тут ручеек плескал, а нынче чего-то не слыхать.

Тишина! — потребовал Игошин. Все затаили дыхание.

От камней донеслось глухое строптивое бормотанье воды, по временам прерываемое хихиканьем, всхлипываниями. Вода билась меж камней.

— Он, — спокойно произнес Петюша. — Пусти-ка меня наземь, Осип. С ношей не пройдешь…

— Голубок сильно тянет, — предупредил Павел начальника партии, с трудом сдерживая Голубка, натянувшего цепь и рыскавшего носом по земле.

— Рассредоточьтесь! — коротко бросил Игошин.

Участники похода разошлись в обе стороны, образовав как бы полумесяц, и стали медленно приближаться к темной гряде скал, которые с каждой минутой становились все выше. Каждый шаг давался нелегко: взгорье было густо усыпано обломками камня, валунами.

Миша не выдержал, шепнул Павлу, когда они сблизились у одного из камней:

— Товарищ начальник, к вам старик в Конскую Голову приходил, Халузев. Так поймали его. Вечером поймали на Перемете. Хотел сбежать. Денег при нем было много.

— В стену упремся, что ли? — спросил Осип.

В темной гряде скал обозначилась еще более темная полоса, шедшая вкось сверху вниз. Это было узкое ущелье.

— В щель первые пройдем мы с вами, Павел Петрович, вместе с Голубком, — сказал Игошин. — Другие будут двигаться за нами редкой растянутой цепочкой. Петюша с Осипом пройдут последними. Теперь нам проводник, собственно говоря, уже не нужен. Собака на верном следе, ишь как рвется!

— Да, она ведет хорошо.

Вошли в теснину между утесами. Один из них высился крутой стеной, другой склонился к нему, точно застыла гранитная волна, собравшаяся ударить в обрыв. Идти стало еще труднее: теснина представляла ложе ручья, камни осыпались из-под ног, скатывались в воду.

Руководители колонны вздохнули с облегчением, когда ущелье кончилось. Открылось пространство, которое сначала показалось безмерным: широкая чаша в отвесных, высоких бортах, заваленная, загроможденная понизу камнем.

Путеводной нитью в каменном хаосе служил все тот же быстрый и строптивый ручей.

— Всё к гилевским каменоломням идем, — отметил Максим Максимилианович. — Их от этих мест отделяют болота.

Голубок резко потянул в сторону от ручья.

— На праву руку надо, — в тот же миг проговорил Петюша.

Отрезок пути в каменном хаосе дался тяжелее, чем весь переход от Конской Головы до камней, и, как казалось, кончился ничем, но Голубок тянул Павла дальше по каменной осыпи, к самой скале.

— Вверх надо, — подсказал Петюша.

Черная черта, прорезавшая отвесный борт чаши, которую люди сначала приняли за трещину, в действительности оказалась тропинкой не шире человеческой ступни, круто уходившей вверх.

Месяц, висевший над острым краем чаши, осветил лицо Игошина, когда он обернулся к участникам экспедиции. Уже не оставалось в нем невозмутимого спокойствия и неторопливости пожилого человека: Игошин стал моложе и выше, глаза светились.

— Тут ты, Петюша, и видел «тех»? — спросил он. — Точно помнишь: троих?

— Трое прошли.

— В «гору»?

— В «гору»… Я за тем камешком лежал, грелся, а «они» и прошли. Впереди высокий, а другие будто ниже, мельче.

Сердце Павла сжалось.

— Пойдешь с нами в «гору»? — спросил Игошин у Петюши. — Не боишься?

— Пойду, — согласился тот. — Чего мне бояться!

— Ты смел! — усмехнулся Игошин. — Нет, вы, сержант Асанов, с Боярским и мальчиком останетесь внизу. Выберите себе место среди камней, устройтесь поудобнее и ждите…

— Чего ждать-то? — недовольно пробормотал Осип. — На миру лучше.

— Не мешайте! — резко остановил его Игошин. — Вы, Максим Максимилианович, передайте Боярскому свою двустволку, достаточно с вас пистолета. Запомните, товарищ сержант: если увидите, что кто-нибудь вышел из «горы» и не подал условного знака — а условным знаком будет свист, — пропустите, не подавая признаков жизни. Когда уйдут далеко, дайте несколько выстрелов может быть, Колясников услышит и лучше подготовится к встрече «гостей». В «гору» пойдем мы с вами, Павел Петрович, Первухин младший и сержант Трофимов. Вы, Максим Максимилианович, как хотите.

— А вы думаете, как я хочу! — рассердился Абасин. — К тому же я, кажется, врач.

— Не ждал от вас другого ответа, уверяю вас… Издали прикатил выстрел, затем другой, третий: это означало, что партия Самотесова столкнулась с теми, кто хотел выйти из шахты. Спустя некоторое время послышался еще один выстрел: партия Самотесова задержала или, в случае сопротивления, уничтожила одного из врагов.

— В «гору»! — отрывисто проговорил Игошин.

— Я с собакой впереди! — напомнил Павел.

— Ступайте!.. Доктор, раздайте фонарики, свечи… Всё! Пошли! Помнить: никто без моего приказа от группы не отрывается.

Голубок уже тянул Павла вверх по тропинке, за ними шел Игошин, шествие замыкал Трофимов. Цель этого торопливого движения была определена заранее: возможно быстрее миновать пещеры и выйти к выработкам шахты, смыкавшимся с пещерами, отрезать путь тем, кто находился в «горе». Предполагалось, что они знали больше выходов из шахты, чем осаждавшие, нельзя было выпустить «волчий выводок» из шахты в лабиринт пещер — на свободу.

Подъем кончился узкой площадкой длиной в несколько метров. Эта площадка уходила в трещину, как за каменную ширму, и кончалась лазом, дышавшим холодной сыростью. Сдерживая Голубка, Павел зажег электрический фонарик. Луч выхватил из темноты надпись, сделанную черной краской на камне:

«Люба Н. и Степа Т. эту пещеру осмотрели, май 1889 года».

Внизу были нарисованы два пылающих сердца, нанизанных на длинную стрелу.

Павел на коленях пополз вслед за собакой.

3

Все должно было решиться этой ночью. Павел чувствовал приближение минуты, несущей полную ясность, и стремился ей навстречу, как стремится навстречу опасности человек, для которого самое невыносимое — неизвестность и сомнение. Этому чувству было подчинено все в его душе; и все, что он видел, все, что встречал его взгляд, воспринималось только как препятствие или как выигрыш на пути к цели. Он больше всего боялся, что группа Самотесова задержала именно того человека, который был нужен ему.

Лаз кончился; высокая кровля первой небольшой пещеры ушла вверх, в темноту.

Все столпились вокруг Игошина.

— Лиха беда начало, — проговорил он, счищая глину с колен. — Теперь дальше!

Пещеру осмотрели. Здесь было несколько отверстий на различной высоте от пола, но лишь над одним из них чернел нарисованный копотью факела крест, да и без креста было видно, что этим лазом пользовались люди: к нему по мокрой глине вели следы ног. Павел вспомнил из рассказа Петюши, что тому приходилось за минуту до освобождения ползти на животе.

— Спустите собаку! — сказал Игошин.

— Голубок, не уходи далеко! — приказал Павел, и собака приблизилась к ходку, несколько раз обернулась к Павлу, приглашая его за собой.

Было узко, грязно, пальцы тонули в вязкой, почти ледяной глине. Иногда Голубок останавливался, дожидался Павла, как бы подбадривал его глухим рычаньем и продолжал путь.

Вознаграждением послужила вторая пещера. Это был многоколонный круглый зал. Белоснежные, блестящие разноцветными огнями столбы, широкие вверху и внизу, были узки посредине. Они бесконечно повторяли друг друга, уходя вдаль и теряясь в темноте. Между столбами блестели маленькие озерца с прозрачной, почти невидимой водой. Голубок напился, то же сделали и люди. Вода оказалась ледяной, жесткой, поистине каменной. Абасин и Миша направляли свет фонариков на столбы, на кровлю; все сверкало, все поражало необычностью форм.

— Красота, товарищ начальник! — удивленно улыбался Миша. — Говорили мне гилевские ребята, а я не верил. Только холодно.

— Вперед! — бросил Игошин.

Обнюхивая землю, Голубок спокойно и уверенно шел через пещеру мимо колонн, отмеченных путеводными стрелами. Чутье подсказывало ему, что люди прошли здесь давно, что встречи с врагом ожидать пока не следует. Мысли участников похода были направлены к одному: выиграть время, поскорее достигнуть выработок Клятой шахты, выходивших в пещеры, перехватить тех, кого спугнула партия Самотесова и кто должен был, по всей вероятности, устремиться на свободу этим путем.

Шли гуськом, экономя время. Зажженные фонарики несли Игошин и Абасин. Сержант Трофимов, высокий и, по-видимому, сильный человек, молча помогал Абасину, который явно устал, но все еще ахал, когда открывались новые чудеса подземного царства. Их было много, этих чудес: гроты стрельчатые, как приделы готического храма, с тонкими, изящными колоннами вдоль стен; гроты длинные, как дворцовые галереи, с глубокими нишами, в которых причудливые известковые наплывы казались статуями людей и животных; гроты, будто заросшие цветами… Были и черные пещеры, поражавшие своей сумрачностью после сверкания бесчисленных огоньков на стенах и колоннах.

Стены гротов были испещрены лазами; чувствовалось, что вокруг в вечной тишине дремлет запутанный лабиринт, где можно потеряться без следа. Казалось невероятным, что человек нашел в этом лабиринте верный путь, но этот путь существовал: в каждом гроте два хода, два лаза были отмечены стрелами — вход и выход. Кто он был, этот человек, когда и при каких обстоятельствах распутал лабиринт неведомый благодетель? Хоть бы догадался начертить копотью на белизне стены свое имя и дату своего подвига! Ничего! Прошел по гротам, жадный до новизны, заботливо проложил путь своим последователям и скрылся навсегда в тумане прошлого…

Порой казалось, что никогда не кончится это путешествие по гротам и щелям, по тоннелям и норкам, то спадавшим вниз, то уходившим вверх. Наконец даже Максим Максимилианович притих совершенно и только вздыхал, когда нужно было проявить новое усилие.

— Идем на северо-восток, — определил по компасу Игошин.

— Да, к шахте, — ответил Павел.

На душе становилось все тревожнее. Павел старался представить, успеет ли экспедиция достигнуть стыка выработок с пещерами, раньше чем это сделают осажденные в «горе». Время летело, таяла минута за минутой, Голубок все еще был спокоен.

— Вода шумит! — вдруг проговорил Миша. Остановились, прислушались. Да, шумел ручей, тот небольшой и чистый ручей, который послужил путеводителем Петюше почти сразу, как только он вышел в пещерную часть.

— Теперь секунды на счету, — сказал Игошин. Щель, по которой змеился ручеек, с каждым шагом становилась шире. Стало трудно идти. Громадная конусообразная пещера была завалена, загромождена мелкими обломками, осколками камня.

— Осыпь или обвал? — спросил Игошин.

— Вернее всего отвал шахты, — предположил Павел.

Начался трудный подъем. Нога не могла найти твердую точку опоры. Уровень отвала непрерывно повышался. Попалось несколько плах, вероятно служивших когда-то скатами для тачек. Наконец открылась задняя стена пещеры и почти квадратное отверстие, очевидно устье штрека, через которое горняки сбрасывали пустую породу в пещеру.

4

Первая цель похода была достигнута: партия Игошина миновала пещеры и вышла к выработкам шахты. Но тревога не ослабела: можно было предполагать, что Клятая шахта, широко раскинувшаяся под землей, соединялась с пещерой в нескольких пунктах.

Молча поднялись к черневшему отверстию выработки и, помогая друг другу, вошли в нее. Штрек проходил по серому кварцу и не был креплен, но понизу лежали плахи, сохранившие след тачечного колеса. Вел этот штрек прямо, как стрела. По описаниям Петюши, Павел и Игошин знали, что штрек кончается завалом, закрывающим ход к страшному забою. Тут начиналась неясность. Петюша слышал голоса людей, которые начали разбирать завал, потом прервали свою работу, не кончив ее, но невольно для себя освободив Петюшу. Как они пробрались к завалу: со стороны пещеры или из верхнего горизонта шахты? Соединялась ли эта часть выработки с остальными выработками Клятой шахты, минуя завал штрека, или упиралась в завал?

— Короче говоря, может быть мы наткнемся на завал и дальше хода не будет, — отметил Игошин. — Разберем завал и… выйдем к новому завалу, закупорившему восстающую выработку. Пришлось бы пробиваться через него. Все это не годится! Итак, мне кажется, что, столкнувшись с первым завалом, лучше всего будет немедленно повернуть назад и быстрее выйти обратно в пещеры. Может быть, встреча состоится именно там. Вероятно, так или иначе «те» должны будут пройти пещерой.

— Но сколько пещерных маршрутов они знают? Мы знаем лишь один…

— Да, но мы хотим встречи и сделаем все, что можем, для того, чтобы она состоялась!

— Однако в устье выработки ясно чувствовался ток воздуха, — проговорил Павел задумчиво. — Эта выработка все же должна быть связана с шахтой, минуя тот завал, через который пробрался Петюша.

Узкий штрек, уходивший вправо, открылся внезапно, как бы спеша подтвердить его догадку.

— Почему же Петюша не говорил о нем ничего? — удивился Игошин.

— Он был в таком состоянии, что навряд ли вообще что-нибудь замечал, — догадался Абасин. — Да и какие осветительные средства у него были! Жалкая свеча!

Голубок заметался: казалось, он хотел раздвоиться, чтобы одновременно и продолжать путь по прямой к завалу и свернуть в боковой узкий штрек.

Решили разделиться: Игошин, Трофимов и Абасин должны были выйти к завалу и убедиться, что «те» не пробились в альмариновый забой; Павел с Мишей и Голубком отправлялись по боковой выработке.

— Желаю вам удачи, Павел Петрович! — сказал Игошин. — Необдуманно на опасность не идите. Все равно они в мышеловке. Оставляйте за собой след, спасительную нить Ариадны. У вас блокнота нет?.. Записная книжка? Ну вот, бросайте листки посредине штрека через каждые пять минут движения… Доктор, у вас есть блокнот… Вот славно, передайте чистые листки Павлу Петровичу. Теперь вперед!

Голубок так резко бросился в боковую выработку, что, сдержанный цепью, повис передними лапами в воздухе. Не спуская собаку с цепи, Павел спешил за нею; в двух шагах от него бежал Миша, взявшийся бросать листки. Трудно было бы сказать, сколько времени продолжался бег по узкой и низкой, по-видимому старинной выработке, крепленной почти черными от времени и чересчур толстыми стойками.

По временам Голубок нетерпеливо оборачивался к Павлу, едва слышно взвизгивал, точно хотел сказать: «Медленно, слишком медленно! Отпусти меня, если не можешь идти быстрее».

Вдруг он замедлил движение и пошел, стелясь по земле, едва давая Павлу чувствовать рукой цепь. — Тихо, Миша!

— Есть тихо! — шепотом ответил Первухин. Движения Голубка становились все осторожнее; потом с предупреждающим глухим рычаньем он плашмя лег на землю. Павел прикрыл стекло фонарика и сделал несколько шагов вперед.

— Пересечение выработок, — шепнул он. Бесшумно, медленно Голубок подполз к угловой стойке. Павел слышал его дыхание; слышал он и дыхание Миши, стоявшего рядом. Несколько секунд, показавшихся бесконечными, люди прислушивались в темноте.

— Слышите? — шепнул Павел.

. — Ничего… — ответил настороженный Миша и почти тотчас же добавил: — Идут… Может быть, наши?

— Кто знает… Один человек… Нет, ясно не наш!

— Светит… Живьем надо взять…

— Это сделаю я! — судорожно глотнул воздух Павел. Мускулы напряглись. Не думая о том, что обещает ему следующая минута, Павел подался назад, приготовился к броску. Голубок прерывисто вздохнул. Павел приказал: «Лежать смирно!», наклонился, протянул вперед руки.

В ходке становилось светлее. Торопливые шаги приближались. Человек показался со своим фонариком из-за тупого колена выработки. Тотчас же руки Павла сошлись у него на шее, человек рухнул на колени, фонарик погас.

— Свет, Миша! — тихо бросил Павел.

Он оттащил человека к месту засады. Фонарик осветил искаженное страхом длинное лицо с бесцветными глазами, с отвалившейся челюстью. Этому человеку, судя по всему, было около тридцати лет, он был в черном бушлате, в высоких сапогах. Рыжеватые волосы выбивались из-под низко надвинутого на лоб кожаного картуза. Выражение страха в глазах человека сменилось ужасом, когда Голубок приблизил голову к его лицу и шумно принюхался.

— Спросим — кто? — предложил Миша.

— Да, но не позволим ему поднять крик, — быстро ответил Павел, вглядываясь в лицо, обезображенное, страхом. — Кто-нибудь из ваших есть еще в Клятой шахте? — спросил он, не выпуская тонкой и жилистой шеи. — Отвечайте глазами «да» или «нет», или я задушу вас!

Человек утвердительно моргнул.

— Сколько? Человек снова моргнул.

— Это значит — один человек? Тот же знак утверждения.

— Сколько лет тому человеку, которого вы недавно потеряли, когда хотели выйти из шахты: двадцать?.. Нет?.. Тридцать… Хорошо! Сколько лет тому человеку, который находится в шахте: двадцать?.. Тридцать?.. Сорок?.. Пятьдесят?..

Человек медленно закрыл глаза.

— Лишился чувств! — с отчаянием воскликнул Павел. — Значит, остался старик!

Это вырвалось из груди стоном. Миша удивленно смотрел на Павла Петровича.

Сзади послышались быстрые шаги, из темноты показался сержант Трофимов.

— Есть один? — быстро спросил он.

— Получайте! — весело ответил Миша.

— Как дела у товарища Игошина? — осведомился Павел.

— Уперлись в завал… Завал до конца не разобран. Теперь они идут вслед за мной.

— Мы — вперед. Собака тянет сильно… Миша, не забывайте о листочках. Кидайте их чаще, не целые, а половинки…

Снова Павел и Миша бросились за Голубком, который рвался вперед, опустив голову к земле, и по временам, когда Павел старался одернуть, успокоить его, тяжело рычал.

5

Началась подземная путаница. Узкие и низкие, надежно крепленные выработки шли, казалось, бессистемно, неожиданно сливаясь опять. В одном месте ходок с сильным током воздуха уперся в лоб забоя, но оказалось, что отсюда вверх ведет солидная отвесная лестница с широко расставленными ступеньками. К удивлению людей, Голубок первый бросился к лестнице и стал карабкаться, ловко цепляясь за ступеньки передними и помогая себе задними лапами.

— Красота зверь! — с восхищением произнес Миша. В новом горизонте снова пошла та же путаница.

Кое-где в бортах зияли черные отверстия «печей», в двух-трех местах Павел мимоходом заметил в кучах отваленной породы громадные кристаллы уралита. Некоторые из них не уступали кристаллу, составлявшему украшение коллекции Абасина. Борта выработок показывали то пепельно-серебристый флюорит, то слюдянистый сланец — благодатные жилы. Чувствовалось, что горняки в старину искали особенно упорно в этих местах.

В одном месте ходок вдруг оборвался над пропастью — шахта здесь снова сомкнулась с пещерой. Свет двух электрических фонариков с трудом достиг конца пустоты. Из темноты выступили серые острые скалы, подпиравшие неровную куполообразную кровлю. Повернули назад, потом вошли в боковой штрек.

Голубок становился все нетерпеливее, беспокойнее; порой Павлу казалось, что собака потеряла след и волнуется.

— Эх ты! — с усмешкой упрекнул Миша собаку. — Не знаешь, что к чему!

Цепь чуть не вырвалась из рук Павла — так резко подался вперед Голубок; шерсть на нем вздыбилась. Он пополз, касаясь земли брюхом, непрерывно рыча. Это напоминало поведение собаки перед первой встречей в шахте. Но теперь было непонятно, откуда нужно было ждать появления врага. Выработка полого шла вниз и казалась бесконечной.

— Гасите свет! — приказал Павел.

Фонарик Миши погас. В своем фонарике Павел, прикрыв стекло рукой, оставил тонкий лучик, который скользил по земле сбоку от собаки, чтобы не ослеплять ее.

Вдруг Голубок остановился, обернулся к Павлу. Миша шепнул:

— Товарищ начальник, там, верно, опять про пастушка! Вы погодите, я проберусь посмотрю…

Спустя несколько минут он появился из темноты, неся свою берданку под локтем.

— Ничего интересного, — доложил он уже громче. — Я чуть не завалился. Как бы мы опять другим ходом не вышли к той пещере, которую недавно видели.

— Почему так насторожен Голубок?

— Вот и непонятно…

Тихонько, очень медленно Голубок двинулся вперед.

Держа равнение на Голубка, люди опустились на колени, поползли, ощупывая дорогу руками и не показывая огня. Рука Павла очутилась в пустоте. Дальше пути не было. Люди и собака, сохраняя полное молчание, приблизились к самому краю выработки, вышедшей в пещеру.

— Он!.. — И Миша сжал руку Павла. — Он!.. Сердца их замерли. Внизу, на глубине двух-трех метров от устья ходка и значительно правее его, по узкому карнизу, подняв фонарик над головой, медленно приближался к засаде человек. Его фонарик по временам освещал и другого человека.

— Ну чудеса в решете! — раздался голос Самотесова. — Все-таки мы, лесной отец, в пещеры вышли. Упустили, видать, пташку! Найди-ка ее в этой чертоломине!

— Ничего, далеко не уйдет, — ответил Пантелеев, и его густой голос гулко отозвался под сводами пещеры. — Эх, Никита Федорович, плохие мы хозяева, не захватили с собой веселого… С озноба да устатка я бы не отказался.

— А думаешь, я святой! — рассмеялся Самотесов. Обрадованный Павел хотел окликнуть: «Никита!», но Голубок предупреждающе зарычал.

Что это значило? Павел вгляделся в темноту, и его окатило холодом: внизу по карнизу, отступая перед Самотесовым и Пантелеевым, двигалась человеческая тень, тоже приближаясь к засаде. Этого человека можно было заметить только потому, что на его кожаный картуз падал отблеск фонарика Самотесова.

Едва двигая пальцами, Павел охватил цепью Голубка стойку, завязал цепь узлом и, продолжая следить за каждым движением человека-тени, приготовил пистолет.

Развязка наступила… Наступила минута страшная, когда нельзя было раздумывать и сомневаться. Кто был этот человек, который медленно скользил по узкому карнизу, отступая перед преследователями, как видно преградившими ему дорогу?

Человек то скрывался в темноте, то снова рисовался смутной тенью. В его руке что-то блеснуло, но, к счастью, Самотесов ушел за выступ скалы. Человек потерялся в тени, неподвижный. В том месте, где находились Самотесов и Пантелеев, терраса круто сворачивала.

Сначала показался Пантелеев, а потом и Самотесов, поднявший фонарик над головой.

Человек снова выплыл из мрака. Он стоял, прижавшись спиной к скале, и медленно поднимал руку, вытягивая ее, дожидаясь, может быть, чтобы Самотесов остановился.

— Снять фонарик Самотесова! — лихорадочно шепнул Павел.

— Понятно! — так же быстро ответил Миша. Грохнул выстрел. Свет погас. Эхо выстрела еще рокотало в пещере, когда Павел прыгнул вниз. В этом месте карниз был узок, и получилось так, как рассчитал Павел в краткие мгновения, отделявшие выстрел от прыжка в темноту. Он с трудом устоял на ногах, но все же устоял и схватил человека, налетевшего на него; правая рука человека пришлась против левой стороны его груди, левой рукой он уперся в лицо Павла, стараясь вырваться.

— Стойте! — сказал Павел задыхаясь.

Тяжело дыша, человек сквозь зубы произнес какое-то бранное слово, и почти у самого лица Павла блеснул огонь. Он почувствовал резкий толчок в грудь, последним и невольным усилием оттолкнул человека и опустился на скользкие камни. Сознание он потерял на несколько минут и пришел в себя не то от острой боли в груди, не то от света, который бил ему в глаза. Сквозь туман увидел Самотесова.

— Где этот человек? — спросил Павел.

— Вниз слетел, — ответил Самотесов, осторожно расстегивая рубаху на груди Павла. — Его Пантелеев стережет. Первухин с Голубком пошли за Игошиным…

— Он… не убился?

— Тут невысоко. Жив, конечно.

— Кто он? — допытывался Павел, отталкивая Самотесова. — Постойте, я спущусь вниз…

— Да что ты, Петрович, мечешься! — рассердился Самотесов. — Лежи смирно, говорю тебе! Ишь, кровь хлещет…

— Кто он? — повторил Павел.

Не отвечая, Самотесов старался удержать кровь, прижимая бинт к ране.

Еще провал в темноту, в беспамятство. Придя в себя, Павел понял, что уже перевязан. Дышать он почти не мог. С каждым новым коротким и оборванным вздохом в грудь вливался расплавленный металл.

— Ну как, дорогой, слышите меня? — спросил Максим Максимилианович.

— Слышу…

Появился Игошин, присел возле Павла на камень.

— Кто он? — спросил Павел.

— Не разговаривайте! — коротко ответил Игошин и обратился к Абасину: — Однако, доктор, и бандиту нужно помощь оказать. Вы, кстати, посмотрите на него, это интересно. Можете теперь инженера оставить?

— Теперь могу.

— Первухин, проводите доктора! — крикнул Игошин.

— Есть! — ответил снизу голос Миши.

Спуск вниз, на дно пещеры, был нелегок. Мише пришлось повозиться, прежде чем он нашел для Абасина дорогу поудобнее. В выемке борта, как в нише, стоял фонарик, освещая лежавшего человека. Возле этого человека сидели Пантелеев и Голубок.

— Что у вас? — спросил Абасин, наклонившись к неподвижному большому телу. — На что жалуетесь?

Человек не пошевельнулся.

— Перенесите свет на другую сторону: мне его лица не видно, — сказал Абасин, перешел на другую сторону и опустился на колени.

В то же время Миша осветил лицо человека. Абасин вгляделся в это бледное лицо с массивной, тяжелой челюстью, пересеченной шрамом, спросил, еще не доверяя себе:

— Прайс? Роберт Прайс?!. — Взволнованный, он крикнул: — Товарищ майор, это молодой Прайс!

— Ну, уж не такой молодой, — шутливо откликнулся Игошин. — Ему теперь лет сорок пять, должно быть.

— Я его по шраму на челюсти узнал и по самой челюсти, — сказал Максим Максимилианович. — Прайсовская челюсть. А шрам остался с тех пор, как его хитники благословили…

Тот, которого он назвал Прайсом, открыл глаза, вгляделся в Абасина и снова закрыл глаза.

— Я вывихнул ногу и расшибся, — проговорил он. — Не трогайте меня и уберите собаку. Все равно я не могу двигаться.

— Что говорит Абасин? — переспросил Павел.

— Личность бандита опознал, — спокойно ответил Игошин. — Прайс! Значит, нет предела человеческой памяти. Я его мальчонкой всего один раз и видел в Новокаменске. — Он усмехнулся: — Вот что за «обличьем» скрывалось! Фигура не маленькая!

Гора пошатнулась и медленно сползла с сердца. Ощущение счастья, которое испытывал Павел, заключало в себе всю жизнь, все радости, которые только может испытать человек, но собранные в одну невыносимо острую, невероятную радость.

Игошин взглянул на него и повернул фонарик, стоявший на камне, так, чтобы лицо Павла оказалось в тени.

Игоишн курил; огонек папиросы, разгораясь при затяжках, освещал усталые и чуть улыбающиеся глаза человека, пришедшего к концу трудного дела.

Глава восьмая

Листы дела 43, 44, 45…

Вопрос. Остановитесь на обстоятельствах вашего первого приезда в Россию и знакомства вашего отца Ричарда Прайса с инженером Петром Павловичем Расковаловым и жителем города Горнозаводска Халузевым Никомедом Ивановичем.

Ответ. В Россию меня привез в 1911 году муж моей тетки Самюэль Гриншоу, занимавший видный пост в «Нью альмарин компани». Я жил в Новокаменске, в семье Гриншоу, девять лет, с восьмилетнего до семнадцатилетнего возраста. В 1913 году за мной приехал мой отец, торговец драгоценными камнями Ричард Прайс. Соблазненный хорошей медвежьей охотой, он задержался в Новокаменске, случайно познакомился с Халузевым и стал его компаньоном по некоторым торговым операциям.

— Что надо понимать под «некоторыми торговыми операциями»?

— Отец скупал в компании с Халузевым альмарины, отдавал их в огранку и затем отвозил партиями в Петербург. Несколько раз он возил камни также в Амстердам и Лондон.

— Это надо уточнить и дополнить: ваш отец в компании с Халузевым скупал и перепродавал хищенные альмарины; через его руки также проходило золото, похищенное на приисках. Кроме того, у вашего отца был и еще один источник обогащения — охота за удачливыми хитниками.

— Я этого не знаю.

— Халузев и врач Абасин утверждают, что ваш отец привлекал и вас к этому делу, чтобы «укрепить» вашу руку. Халузев утверждает, что во время одной из этих экспедиций вы были захвачены хитниками, избиты, но оставлены в живых; хитники, эта «двуногая дичь», человеколюбиво приняли во внимание вашу молодость. Это было так?

— Не помню…

— Остановитесь на истории отношений вашего отца и Халузева с инженером Петром Расковаловым. Предупреждаю, что по этому вопросу уже имеются полные показания Халузева, и рекомендую не отклоняться от истины.

— Знакомство моего отца с Расковаловым началось в доме Самюэля Гриншоу на одной из вечеринок. Здесь Расковалов резко оскорбил моего отца, который непочтительно отозвался о геологических теориях Расковалова. В результате этого скандала мой отец и Расковалов стали врагами. Примирились они через несколько лет при необычных обстоятельствах. Во время одной из поездок в тайгу отец и Халузев поссорились с группой хитников. В критический момент появился инженер Расковалов, которого хитники считали своим защитником. Он приказал хитникам оставить моего отца и Халузева в покое. С тех пор между моим отцом и Халузевым, с одной стороны, и Расковаловым, с другой стороны, установились более мирные отношения. Убежденность Расковалова в том, что он близок к открытию «альмаринового узла», передалась Халузеву, а от Халузева — моему отцу.

— Как и при каких обстоятельствах Халузев и ваш отец стали владельцами Южнофранцузской, так называемой Клятой шахты?

— За несколько лет до приезда в Россию моего отца Клятой шахтой заинтересовался крупный рижский делец, работавший на Урале. Он приобрел это мертвое предприятие у прежнего владельца, но вскоре разочаровался в Клятой шахте и за бесценок уступил ее «Нью альмарин компани». Обществу также не повезло: шахта давала малоценный, плохо окрашенный альмарин. Вот почему общество продало шахту Никомеду Халузеву, который официально выступал единоличным покупателем предприятия, причем одновременно был составлен частный акт между Халузевым и моим отцом о совместном владении ими Клятой шахтой.

— Чем объясняется то, что ваш отец, Ричард Прайс, не выступил открыто в роли покупателя?

— Это было сделано для того, чтобы не бросать тень на Гриншоу, который содействовал сделке явно в ущерб «Нью альмарин компани».

— Имелось и еще одно соображение. Вы подтверждаете следующее показание Халузева (см. лист дела 254)?

— Да, теперь я вспоминаю, что Расковалов соглашался взять на себя управление Клятой шахтой лишь при том условии, если Халузев будет единоличным владельцем предприятия. Зная, что мой отец и Халузев компаньоны, он требовал, чтобы для данного случая компания была нарушена. Он объяснял это тем, что не хочет добывать зелен камень для Прайса. Лишь впоследствии, незадолго до ликвидации шахты, Расковалов узнал, что мой отец является совладельцем шахты, и примирился с этим.

— Итак, Расковалов не был совладельцем шахты?

— Нет. По контракту, заключенному им с Халузевым, он в случае нахождения «альмаринового узла» должен был получить пятнадцать процентов от добычи камня в натуре.

Оставив работу в «Нью альмарин компани», Расковалов перебрался на Клятую шахту в звании управителя. Это было в тревожное время революции и гражданской войны, нужно было спешить с поисками «альмаринового узла». К работе Расковалов привлек четырех забойщиков — преданных ему хитников.

Предположения Расковалова подтвердились. Однажды он с полной уверенностью заявил, что держит «альмариновый узел» в руках. Время было настолько тревожное в политическом отношении, что отец немедленно принял меры предосторожности: все жители рудничного поселка — впрочем, к тому времени их осталось очень немного — были удалены, жилые и поверхностные шахтные строения были сожжены, отец подготовил необходимые материалы для взрыва шахтного ствола.

В эти дни забойщики подсекли невероятно богатую альмариновую жилу и начали ее разборку. Отец окончательно отрезал шахту от остального мира. Роман Боярский, лесник и хитник, доставлял в шахту вино и продукты, а мы с отцом и Расковаловым не выходили из забоя. Горняки работали в пьяном угаре. Несколько раз Расковалов увозил в Горнозаводск камень, предназначенный в огранку.

Этим делом в доме Халузева занимались три гранильщика, в том числе знаменитый Пустовалов. Забой давал крупные и полноценные камни удивительной красоты.

Однажды Халузев через Расковалова, довольно далекого от политики, сообщил, что положение Колчака предельно обострилось, что со дня на день можно ожидать крушения белогвардейской власти на Урале. Было решено кончать с Клятой шахтой. В то время как в забое продолжалась работа, мы с помощью Романа Боярского подорвали в двух местах ствол, проникли в шахту через один из продушных ходков; отец пообещал встревоженным забойщикам в конце дня вывести их на-гора и устроил отвальную попойку. Забойщики напились до полного беспамятства и были уничтожены моим отцом и Расковаловым. Вслед за этим мы трое пробрались в Горнозаводск и вскоре втроем выехали на восток, чтобы через океан отправиться в Америку. Неподалеку от Владивостока мы попали в железнодорожную катастрофу, организованную красными партизанами. Расковалов погиб и был похоронен в общей Могиле. Мой отец сообщил об этом случайной оказией на Урал его жене и Халузеву.

— Сколько забойщиков было занято разборкой жилы?

— Я уже сказал — четыре.

— Халузев утверждает, что их было три.

— Старику изменила память: сосчитайте черепа в «печи».

— Да, в забое, за барьером отваленной породы, действительно обнаружены останки четырех человек, но один из них не был забойщиком.

— Не понимаю…

— Нет, понимаете! Вам не приходилось видеть этот медальон?

— Никогда.

— Не можете ли вы сказать, чей портрет в медальоне? Кто эта женщина?

— Я не знаю ее.

— Это жена Расковалова, Мария Александровна, и вы, вероятно, ее встречали в Новокаменске. Медальон составляет часть браслета, который Расковалов носил на руке, над локтем. Уничтожив все, что могло бы помочь опознанию личности четвертого «забойщика», ваш отец и вы не заметили этого браслета, как и этих золотых часов, выпавших из кармана Расковалова, когда вы переносили его труп в «печь».

— Хорошо… В таком случае, все начистоту. Расковалова, как и забойщиков, убил Роман Боярский.

— Убил по приказу вашего отца?

— Да…

— Как неосмотрительно поступили вы, Роберт Прайс, добив полумертвого Романа Боярского, уничтожив человека, который смог бы подтвердить этот пункт! Но вот что интересно — Романа Боярского вы убили тем же способом, каким убиты забойщики много лет назад с помощью серебряного трехзубого кастета — любимого оружия вашего отца, по словам Халузева. Забойщиков убил ваш отец — это несомненно. Кастет перешел к вам по наследству от вашего отца, Ричарда Прайса?

— Почему вы не допускаете, что у Романа тоже был кастет?

— Роман был хитник, но не разбойник, не душегуб Трудно предположить, чтобы он решился на такое преступление да к тому же одолжил кастет у вашего отца. Кастеты бывают очень разнообразными по форме, и следствие показало, что забойщики в шахте и Роман в своей избе убиты одним и тем же прайсовским кастетом. Но с помощью кастета в шахте были убиты лишь забойщики. Петр Расковалов убит тремя выстрелами в голову из нагана. Халузев утверждает, что револьвер системы «наган» был вашим любимым оружием. Ваш отец из огнестрельного оружия предпочитал «кольт». Итак, Роберт Прайс, очевидно, что забойщиков и Расковалова убили вы с отцом. Настойчиво рекомендую вам прекратить запирательство и рассказать все, что вам известно по делу Клятой шахты. — Хорошо…

Из скупой записи допроса перед Павлом встала последняя страница горной драмы, разыгравшейся в Клятой шахте. Прайс-отец, покончив с тремя забойщиками и набив свою трубку (также найденную впоследствии на месте преступления), закурил в ожидании сына, который должен был помочь ему перенести трупы в «печь». Помехи он не боялся. Расковалов уехал в Горнозаводск, с тем чтобы провести день возле своей больной жены.

После шума пьяных голосов в забое наступила тишина, лишь из-за поворота штрека по временам доносились голоса сына и Романа Боярского, подготавливавших завал. Ричард Прайс был спокоен — все шло по намеченному. Роберт должен был подготовить завал и выстрелом сзади покончить с хмельным Боярским. Прайс был уверен в своем сыне: мальчик обещал стать «настоящим человеком». Шрам на подбородке немного обезобразил его, но сделал лицо мужественным, а это не мешает жизни.

В это время в шахту совершенно неожиданно вернулся Расковалов.

Поравнявшись в штреке с молодым Прайсом и Романом Боярским, подняв лампочку над головой, он спросил, что они делают, выслушал ответ Роберта и, не сказав ему ни слова, обратился к Роману:

— Немедленно отправляйся в Конскую Голову, там в твоей избе сложено все, что я привез из Горнозаводска. Принеси через болотный ходок хлеб и мясо. Пить не смей, пока не вернешься в шахту.

Приказания этого человека выполнялись беспрекословно: Роман исчез в штреке. Расковалов двинулся к месту работ. Почему Роберт не сделал того, что он не успел сделать с Боярским: разрядить свой наган в затылок удалявшемуся Расковалову? Ведь он знал, что это входило в планы отца. Он боялся промахнуться и остаться с глазу на глаз с могучим, бесстрашным человеком; боялся он и того, что Роман может услышать выстрел и вернуться.

Молодой Прайс последовал за Расковаловым.

Появление Расковалова поразило Ричарда Прайса: он рассчитывал покончить с шахтой задолго до возвращения Расковалова из Горнозаводска, встретить Расковалова на глухой дороге между Конской Головой и Кудельным и кончить игру с этим чудаком. Иного выхода не было. Фантазии Расковалова с каждым днем становились все опаснее: он был против уничтожения Клятой шахты; он однажды сказал, что в случае победы советской власти права владения шахтой законно перейдут к, народу. Он решительно отвергнул предложение Прайса составить ему компанию и эмигрировать в Америку; однажды в споре с Прайсом он назвал Клятую шахту «своим» делом, желая этим сказать, что открытие «альмаринового узла», основанное на геологическом предвидении, — это дело его жизни, что он не позволит погрузить в темноту, в забвение свою изумительную находку. От Расковалова «все сильнее пахло красным».

Прайс уже давно знал, что с Расковаловым они мирно не разойдутся. Неминуемую и роковую стычку с Прайсом предвидел и Расковалов. Решительно отвергнув предложение Прайса уехать за границу, он в то же время, к удивлению Халузева, «на всякий случай» составил завещания…

Когда Расковалов, только что вернувшийся из Горнозаводска, появился в забое, Прайс подумал, что прежде всего разразится буря по поводу подорванного ствола, но, по-видимому, Расковалов, проникший в шахту через Клятый лог, не знал еще, что шахта убита.

— Где забойщики? — спросил он у Прайса, удивленный тишиной в забое.

— Спят, — ответил Прайс. — Хотите выпить?.. Что слышно в Горнозаводске?

Не ответив ему, Расковалов направился к тому месту, где обычно отдыхали забойщики, и приблизил лампочку к лицу первого из увиденных им мертвецов. Он понял все сразу, отбросил лампочку, выхватил револьвер и крикнул Прайсу из темноты:

— Если тронешься с места — убью!

Прайс знал, что будет убит при первой же попытке погасить лампочку, стоявшую на камне в двух шагах от него; он и не сделал этой попытки.

— Оставьте, Петр, — сказал он. — Вы прекрасно понимаете, что иначе я не мог поступить. Либо никто, кроме Прайса, вас и Халузева, не будет знать об «альмариновом узле», либо «альмариновый узел» попадет в руки большевиков. И оставьте сентиментальности!

Молчаливый и потому еще более страшный, Расковалов приближался к Прайсу.

— Бросьте дурить! — крикнул Прайс и упал.

Он сделал это своевременно: пуля пролетела мимо.

— Роберт, на помощь! — крикнул Прайс. Расковалов уже склонился над Прайсом.

— Встань! — крикнул он, взбешенный. — Встань! Я не хочу убивать лежачего, а тебя надо убить трижды за этих людей! Подлая собака! Мало тебе нашего зелен камня, тебе нужна еще и русская кровь!

Он заставил Прайса подняться на ноги и тряс его с яростью, забыв о существовании Прайса-младшего, юнца со шрамом на подбородке, достойного сына своего отца. Роберт выстрелил сбоку — Расковалов упал, увлекая за собой Ричарда Прайса. Роберт выстрелил еще два раза в голову Расковалова. Затем Прайсы перетащили трупы в «печь», отвалили лестницу, хотели сжечь ее, сжечь тачки, подорвать «печь», уничтожить все следы преступления, но в это время возвратился Роман с пустыми руками.

— Где хозяин? — спросил он, так как признавал своим хозяином только Расковалова. — В Конской Голове хитники пируют. Нельзя из моей избы поклажу вынести, проследят. До ночи ждать надо.

— Петр Павлович повел забойщиков на Баженовку через пещеры, — спокойно ответил Ричард Прайс. — Идем делать завал.

Роман почувствовал неладное. Встревоженный, он недоверчиво пошел вслед за господами со своей страшной берданкой наперевес. Когда были подорваны динамитные шашки, когда на подбитые стойки рухнула кровля штрека, Ричард Прайс решил, что этого достаточно. Правда, оставалась неразрушенной вертикальная выработка — так называемая восстающая, — служившая для вентиляции забоя, но она проходила в слабом грунте, была не креплена, и Прайс надеялся, что она завалится сама собой. К тому же Прайсов тревожило поведение Романа. По мере того как проходил хмель, он становился все недоверчивее и мрачнее. Когда молодой Прайс хотел зайти ему в тыл, он крикнул: «Эй, не балуй!» и поднял берданку. Этот великан был страшен.

Через болотный вентиляционный шурф люди вечером вышли на поверхность, выбрались на тропу.

— Прощай, Роман, — сказал Ричард Прайс. — Ты получил от Расковалова все, что тебе полагалось. Живи и жди нас… Мы вернемся, когда с красными будет покончено. Жди нас и молчи. Ты будешь молчать, потому что красные не простят тебе, что ты разрушил шахту. Понимаешь? Иди в Конскую Голову, мы пойдем в Баженовку. Все, что оставил Расковалов в твоей избе, — твое. Выпей за наше здоровье!

В Горнозаводске Прайсы провели у Халузева всего несколько часов. На вопрос Халузева, где Расковалов и придет ли он на Мельковку, Ричард Прайс ответил, что Расковалов все же решил эмигрировать, что он пошел проститься со своей больной женой и сыном и от них поедет прямо на вокзал, где его будут ждать Прайсы.

— Как же так? А завещания, которые он оставил у меня? А кисеты? — удивился Халузев. — Он хотел сегодня передать завещания нотариусу.

Халузев рассказал Прайсу, что душеприказчиком по завещаниям Расковалова, составленным в пользу сына и жены, Расковалов назначил его, Халузева, и что завещанное — камни, запечатанные в двух кисетах, почти все, что пришлось на долю Расковалова из добычи — пока также доверено Халузеву.

— Жена Расковалова больна, а полагаться на нотариусов сейчас рискованно, — сказал Прайс. — Храните все, что оставил вам Расковалов. Как только в России будет наведен порядок, мы с Расковаловым вернемся.

Никомед Иванович попросил Прайса передать своему спасителю, что он свято выполнит клятву в отношении сына и жены Расковалова.

Закончив все расчеты с Халузевым, получив свою долю ограненных камней, Прайс и его сын выехали на восток. На тот случай, если бы Ричарду Прайсу удалось вернуться в Россию и встал бы вопрос о судьбе Расковалова, он передал с дороги в Горнозаводск ложную весть о случайной гибели Расковалова в Сибири.

Листы дела 77, 78, 79 и др

— Акционерное общество уральского бизнеса под названием «Новоуральская объединенная компания» было организовано мною в начале второй мировой войны по совету моего отца, уже находившегося при смерти. Особенно широко развернуло общество свою деятельность в тот период, когда стало ясно, что Америка и Англия сумеют повернуть германский фашизм на восток. Мне удалось привлечь к участию в обществе несколько финансовых деятелей, главным образом в Англии и США. Общество ставило своей задачей приобретение акций уральских горнозаводских обществ, чья деятельность была прекращена Октябрьской революцией. Совершенно обесцененные фонды этих обществ, уже выведенные из биржевой котировки, приобретались нами тайно через подставных лиц. Особенно охотно общество покупало бумаги акционерных обществ, в которых активно участвовал иностранный капитал, главным образом английский, — я подразумеваю Кыштымское общество, Симское общество, Общество сысертских заводов, Южноуральское горно-промышленное общество, Общество лысьвенских заводов, Общество северных заводов, Общество верх-исетских заводов, Невьянское общество.

К тому времени, когда наше общество юридически овладело весьма значительной частью промышленности Урала, разразилась сталинградская катастрофа немецкой армии. Стало ясно, что наша ставка на поражение Советской Армии бита. Уральские акции снова на некоторое время превратились в груду бумажного хлама.

К счастью, мне удалось заинтересовать в судьбе «уральского портфеля» мистера Н., одного из крупнейших финансовых деятелей США. Он согласился принять участие в «Новоуральской объединенной компании», но лишь при условии главенствующей роли в этом деле. Материальные обстоятельства вынудили администрацию общества пойти на это условие. Во главе администрации остался я.

— Что побудило вас приехать в Россию?

— В последние военные месяцы и в первые послевоенные годы мистер Н., уже по своей инициативе, стал форсировать рост «уральского портфеля». На биржу проникли слухи о деятельности общества. Ко мне обращались бывшие владельцы уральских предприятий, предлагавшие уступить свои права, однако мистер Н. заявил мне, что мы не имеем возможности «покупать кота в мешке», что нужна полная информация о нынешнем состоянии тех или иных предприятий на Урале и, в частности, о том, насколько велики капиталовложения, сделанные советским правительством в эти предприятия.

— Причем, конечно, предполагалось, что потерявшие всякую ценность бумаги, приобретенные «Новоуральской объединенной компанией» чуть ли не по цене бумажной макулатуры, рано или поздно позволят мистеру Н. овладеть предприятиями, в которые советский народ вложил большой труд и громадные средства?

— Да.

— Вы приняли предложение мистера Н. о поездке на Урал, зная, что собирание экономической информации в чужой стране без разрешения и даже без ведома правительства этой страны называется шпионажем?

— Да.

— Очутившись на территории Советского Союза, вы интересовались только теми предприятиями, которые существовали до революции, или же интересовались также предприятиями, целиком построенными за годы советской власти?

— Я не желаю останавливаться на этом!

— Но мы вынуждены будем еще вернуться к вашей так называемой «экскурсионной поездке» по Уралу.

Листы дела 101, 102, 103 и др

— Обратиться к Халузеву меня заставила необходимость, так как я вскоре после приезда на Урал был выслежен и при известных вам обстоятельствах лишился находившихся при мне средств. Бывший компаньон отца встретил меня неприветливо, предоставил мне приют лишь на два дня и просил найти другое пристанище.

Халузев, которого я в юности знал уже пожилым человеком, теперь произвел на меня впечатление совершенной развалины, тем более что он еще не совсем оправился после воспаления легких. Он был уверен в своей близкой смерти, много молился, вообще казался совершенно отрешившимся от жизни. При первом же разговоре он сказал мне, что убежден в незыблемости советской власти, не верит в возможность ее ликвидации насильственным путем.

Недостаток средств вынудил меня поставить вопрос о передаче мне части тех камней, которые были доверены Халузеву Расковаловым для вручения его сыну и жене.

Халузев решительно отказался сделать это. Он ограничился выдачей незначительной суммы и посоветовал мне скорее уехать из России. Старик навязчиво расспрашивал меня об обстоятельствах гибели Петра Расковалова в Сибири, явно не веря мне. Он много рассказывал мне о Павле Расковалове, «замечательном молодом человеке», который, по мнению Халузева, обещал в отношении горного искусства не меньше, чем его отец.

Мое появление в доме Халузева пришлось на канун того дня, когда Павел Расковалов получил инженерский диплом. Халузев не скрыл от меня, что послал Павлу Расковалову письмо-приглашение и намерен вручить молодому инженеру завещание и ценности, завещанные отцом.

На все мои уговоры не делать этого, так как Павел Расковалов может заинтересоваться происхождением камней и указать советской власти «альмариновый узел», Халузев ответил, что «чему быть, того не миновать», что Халузев лично поставил уже крест на Клятой шахте и убежден, что это дело пропащее, заявил, что не хочет умереть клятвоотступником и не боится возможных последствий передачи камней Расковалову. Все же Халузев пообещал мне, что посоветует Расковалову «призадуматься» над камнями, и тут же высмеял меня, когда я выразил надежду, что в Расковалове при виде сокровища проснется жажда богатства.

«Не знаете вы, какие нынче в России молодые люди пошли, — сказал он. — Не о своей пользе думают. Им лишь бы большевикам услужить, да и сами они сплошь большевики. Только для пятилеток этих стараются».

Вечером следующего дня состоялась встреча Расковалова с Халузевым. Во все время их свидания я находился в соседней комнате — спальне Халузева — и, приоткрыв дверь, соединявшую спальню с гостиной, слышал каждое слово. Голос Расковалова показался мне чрезвычайно похожим на голос его отца. Вел он себя независимо, с большим достоинством.

Прежде чем отправиться во двор, где были спрятаны ценности, Халузев зашел в спальню со стороны коридорчика и попросил меня держаться потише. В последний раз я попробовал отговорить Халузева от опасного шага, но он не захотел меня слушать. По-видимому, звук наших голосов донесся до Павла Расковалова. По шуму шагов в гостиной я понял, что он ходит из угла в угол. Из осторожности я припер дверь плечом. Действительно, Расковалов сделал попытку открыть дверь и нажал на нее. Еще немного, и я должен был бы уступить. К счастью, в дом вернулся Халузев, и Расковалов оставил дверь.

«Все же интересно, что сделает Расковалов с камнями», сказал я после ухода Расковалова.

«Что бы ни сделал — не моя печаль», ответил Халузев.

Через час я уехал в Баженовку, решив на некоторое время скрыться в глухих гилевских местах. В Гилевке я устроился счетоводом при каменоломне местпрома, которая понемногу подготавливалась к пуску после длительной консервации. Спустя немного времени ко мне присоединились мистер Х. и мистер Р.

Листы дела 108, 109, 110 и др

— Гилевка была всегда связана с Новокаменском. В прошлом рабочая сила для южного куста шахт вербовалась главным образом в этих местах. Вскоре в Гилевке распространился слух, что начались работы по восстановлению Клятой шахты. Затем я случайно узнал, что начальником шахты назначен Расковалов.

В Клятой шахте, по существу, заключалось все, чем я владел, если не считать бумаг «уральского портфеля», реализация которых, во всяком случае, представлялась делом далекого будущего. Особенно взбесило меня то, что за восстановление Южнофранцузской шахты взялся Расковалов, который, как я знал по рассказам Халузева, был угольщиком. Стало совершенно ясно, что Расковалов каким-то путем узнал о существовании «альмаринового узла», что он явился на шахту с тем, чтобы получить возможную в советских условиях максимальную пользу от наследства Расковалова, славу удачливого горняка.

В соответствии с этим сложился план моих ответных действий: мешая восстановительным работам на шахте, бросая тень на Расковалова, я мог создать такое положение, когда Расковалов должен был, во-первых, стать совершенно неприемлемым как начальник шахты и, во-вторых, когда Расковалов лишился бы возможности открыть властям тайну «альмаринового узла», так как это запоздалое признание поставило бы его в ложное положение. Мистер Х. и мистер Р. взялись помогать мне при условии равного дележа камня, который мы рассчитывали добыть в шахте.

— Вы признаете, что анонимки за подписями «Знающий», «Старожил», «Доброжелатель» и так далее написаны вами, а также вашими сообщниками Х. и Р. под вашу диктовку?

— Да.

— Вы признаетесь в совершении следующих диверсионных актов на шахте номер пять………………

— Да.

— Кто являлся исполнителем диверсий?

— Я и мои компаньоны, под моим начальством.

— Вы и ваши сообщники сознательно своей одеждой копировали Расковалова?

— Да. Несколько раз этот маскарад себя оправдал, но затем стража на шахте усилилась. Накануне того дня, когда Расковалов выехал в Горнозаводск, вызванный моей телеграммой о болезни матери, один из часовых ранил Р. в ногу двумя картечинами. С трудом я доставил Р. в Гилевку через Конскую Голову и Клятый лог.

— По пути вы зашли к Боярскому?

— Да, и убедился, что старик окончательно выжил из ума.

— Осветите обстоятельства вызова Расковалова в Горнозаводск и поджога на шахте номер пять.

— Выполнение моего плана наталкивалось на растущие препятствия. Восстановительные работы шли все успешнее, что, конечно, укрепляло положение Расковалова, охрана шахты с каждым днем усиливалась. Нужна была развязка.

— И вы предприняли психологический «блицкриг»?

— Да, нужно было создать предельно запутанное положение, которое дало бы, на худой конец, хотя бы косвенные улики против Расковалова. Случай помог мне найти решение. Зная, что Халузев в субботу уехал на день в Горнозаводск, я рано утром выехал вслед за ним и навестил его на дому. На улице я увидел машину, возле которой стояло несколько человек, ожидая, пока шофер исправит неполадку в моторе. Среди них был Расковалов. Он отделился от группы и направился к соседнему почтовому отделению. Я последовал за ним, видел, как он сначала позвонил кому-то из будки таксофона, а потом написал и сдал телеграмму. Из этого же почтового отделения я послал телеграмму Расковалову о болезни его матери. Телефонной проверки телеграммы я не боялся, так как по дороге в Горнозаводск слышал, что лесной пожар уничтожил телефонную связь между Кудельным и Горнозаводском.

— Как вы достали листок бумаги из блокнота Расковалова?

— Однажды мне удалось проникнуть в землянку Расковалова и Самотесова…

— А вот с орфографией вы не справились.

— Я учился русской письменности по старой грамматике и не успел вполне привыкнуть к новой орфографии. Ошибки, допущенные мною в тексте телеграммы, я, конечно, заметил и попытался скрыть их. Телеграмму я не переписал потому, что у меня не было запасного листка, так как при посещении землянки я решился взять лишь один листок из двух последних в блокноте.

— Как вы вторично очутились в Горнозаводске? Вечером со вторника на среду, еще не зная, что Расковалов по моему вызову уехал в Горнозаводск, я предпринял поджог на шахте, был обстрелян стражей, пробрался на станцию Перемет и с утренним поездом приехал в Горнозаводск.

— Зачем?

— Продать два камня, которые я в среду же получил от Халузева у него на дому, под предлогом, что мне нужны средства для отъезда за границу.

— А в действительности чтобы купить взрывчатку, обещанную вам неким Н. с гилевского прииска?

— Да, но этот человек нагло обманул меня…

— Через кого вы организовали продажу камней?

— Через ювелира Крапульского.

— Для чего вам понадобилось назвать себя инженером из Новокаменска?

— Нужно было успокоить Крапульского, который неохотно взял на себя эту комиссию.

— И заодно унизить Расковалова обвинением в подпольной торговле камнями?

— Я лично не вижу преступления в том, что инженер продает через ювелира принадлежащие ему ценности, но, конечно, в данном случае я учитывал ваши странные понятия о морали.

— С какой моралью вы сообразовались, когда сбрасывали бревна на мальчика, завалившегося в восстающую выработку, когда добивали полумертвого Романа Боярского?

— Я был вынужден к этому обстоятельствами. Мальчик, конечно, узнал о болотном продушном ходке Клятой шахты от Романа. С таким же успехом Роман мог указать дорогу Павлу Расковалову, который, кстати, поселился в Конской Голове.

— Добавьте, что вы убили Романа также как свидетеля драмы в забое.

— Пусть так… Меня удивляет, как этот мальчишка смог выбраться из забоя. Если бы не он, мы имели бы достаточно времени для разборки «альмаринового узла».

— Вы, невольно для себя, помогли мальчику, когда стали разбирать завал на пути к забою и не успели закончить это дело. Теперь ответьте на вопрос: как сложились ваши отношения с Халузевым в Гилевке и чем объясняется ваше покушение на жизнь Халузева?

— В Гилевку Халузев приехал спустя несколько дней после того, как я устроился на каменоломне. Не раз мы встречались в окрестностях Баженовки и Гилевки и долго беседовали на политические темы. По мере того как его здоровье улучшалось и страх смерти слабел, он все внимательнее относился к моим словам о западных странах, о том, что там готовится новая война против Советской России и что мы ставим целью ликвидацию советской власти. Но в то же время он решительно уклонялся от активного участия в нашей группе, как огня боялся советских органов государственной безопасности, как бы держал меня под наблюдением, отговаривал от решительных выступлений. Он опасался, что в случае провала вскроется и его связь с нашей группой.

Все время Халузев уговаривал меня прекратить опасную борьбу за «альмариновый узел», как обреченную на неудачу; он также упорно отрицал мои догадки о мотивах, приведших Павла Расковалова на Клятую шахту, объясняя появление Павла Расковалова на шахте исключительно случайностью.

В субботу, когда я уже знал, что моя кампания против Павла Расковалова увенчалась успехом, что Расковалов снят с работы, ко мне в каменоломню явился Халузев в очень возбужденном состоянии и сообщил неприятные новости: оказывается, Халузев накануне беседовал с Расковаловым в Конской Голове, пытался утешить его и обещал ему материальную помощь. Этот неосторожный поступок Халузева привел к опасным последствиям: Расковалов стал допытываться у Халузева, кто его прислал, кому нужно убрать Расковалова с шахты, кто находился за дверью в доме Халузева в день вручения завещания. А в субботу утром Халузева навестил какой-то гранильщик, обвинил его в том, что он вовлек Павла Расковалова в подпольную торговлю камнями, пригрозил сообщить об этом «куда надо».

«Теперь-то уж выследят, обязательно выследят! — повторял Халузев. — Пропали вы, и я с вами пропал!»

Действительно, положение создалось критическое.

Я предложил Халузеву вместе со мной отправиться в шахту, пробиться к «альмариновому узлу», взять от него все, что можно, и вместе с нами бежать за границу. Халузев отказался, заявив:

«Убьете вы меня, как Петра Павловича убили!»

Осталось одно: убрать старика, который, конечно, попался бы органам безопасности и выдал бы нас. Мне помешали убить старика, и я с большим трудом ушел от неизвестного человека, который преследовал меня яростно. Неподалеку от пещерного хода Клятой шахты я присоединился к моим компаньонам, которые отдыхали на свежем воздухе после утомительной работы у завала. Втроем мы вернулись в шахту.

— Что вы хотите сказать в заключение?

— Я ехал в Россию, представляя ее себе такой, какой оставил в 1920 году. С тех пор многое изменилось. То, что раньше далось бы легко и просто, теперь требовало большого риска или вовсе не удавалось. Каждый шаг грозил провалом, как, например, наша попытка достать взрывчатку. Вместо того чтобы хорошо заработать на этом, Н. сообщил вам о моем предложении.

Я продолжаю не верить в то, что Павлу Расковалову было неизвестно о существовании «альмаринового узла». Если не погоня за сокровищем, если не личное честолюбие, то что же заставляло его так рваться в шахту? Он знал о сокровище и решил выдать его советской власти. Я понимал, что невозможна какая бы то ни было сделка с молодым Расковаловым. Люди в вашей стране мне непонятны. Первые же наши предложения о содействии, обращенные к русским людям, вызвали подозрения и, в конечном счете, привели к нашему провалу…

— Почему вы хотели убить Самотесова, когда ваше дело было уже совершенно проиграно?

— Наша попытка выйти через болотный шурф нагора, с тем чтобы достать немного продуктов, была сорвана. Нас подстерегли. Р., еще не оправившийся от ранения в ногу, был схвачен. Мы с Х. бросились в шахту, и он ушел вперед. Я выбрал другую дорогу и достиг пещерной части Клятой шахты уже после того, как в первую пещеру вышел Самотесов со своим спутником. Пройти через пещеру к свободе я мог, только уничтожив этих двоих…

Вопрос. Гражданин Роберт Прайс, признаете ли вы себя виновным в том, что, во-первых…

Листы дела 263, 264

Вопрос. Гражданин Халузев, чем объясняется то, что вы не открыли советской власти тайну «альмаринового узла»?

Ответ. «Узелок»-то мой собственный, гражданин следователь!

— Как согласовать с этим ваше ранее сделанное заявление, что вы знали о национализации земных недр в нашей стране, а также ваше заявление, что вы не верили и не верите в возможность ликвидации советской власти в СССР?.. Почему вы молчите? Вы отказываетесь отвечать на этот вопрос?

— Отказываюсь, гражданин следователь.

— Остается заключить, что, вопреки всему, вы все же надеялись рано или поздно воспользоваться богатствами Клятой шахты… Вы отказываетесь отвечать и на этот вопрос?

— Отказываюсь, гражданин следователь.

— Не этой ли надеждой, в конце концов, объясняется то, что вы не сообщили органам власти о появлении на Урале Прайса, поддерживали с ним связь, помогали ему средствами и даже терпели то, что Роберт Прайс пытался опорочить честное имя Расковалова, сына вашего спасителя?

— Отказываюсь отвечать!

— Итак, «свой узелок» пересилил все: любовь к своей стране, о которой вы говорили ранее, ненависть к подлым убийцам Петра Расковалова — Ричарду и Роберту Прайсам, ваше доброжелательство к Павлу Расковалову? Вы не отрицаете этого?

— Выходит, так…

— Что вы хотите сказать в заключение?

— Мне жить недолго осталось, гражданин следователь: доконал меня американский выродок. Прошу передать Павлу Петровичу, что помру я с тяжелой душой, что крепко перед ним виноват, а пуще всего в том, что, отводя Павла Петровича от Клятой шахты, говорил я плохое о Петре Павловиче, иродом его выставил. Пускай Павел Петрович своего родителя не стыдится: человек был светлой души и ни в чем не виноват, а то, что нанесли на него Прайсы, то прахом навсегда развеяно.

А Марии Александровне Расковаловой прошу сказать, что завещание и ее долю камней я ей потому не передал, что сама же она отказалась от помощи и со мной очень гордо говорила. Пусть простит меня по милости своей, а вообще я к ней со всем уважением… Очень прошу вас, гражданин следователь, передать мои слова Павлу Петровичу и Марии Александровне.

— Я очень благодарен вам, — сказал Павел, сложив прочитанные листки в папку.

— Это не столько моя инициатива, сколько моего начальства, — пояснил Игошин, глядя на гостя сквозь дымок папиросы. — Изредка мы прибегаем к такой практике: объясняем человеку, что вокруг него творилось, чтобы он напрасно не ломал голову, над догадками. Теперь, надеюсь, вам ясна вся картина?

— Вполне… Ясно все, что касается Клятой шахты.

В большом и светлом кабинете Игошина снова стало тихо. Едва заметно улыбаясь, Игошин поглаживал тщательно выбритый подбородок. По этой улыбке, по блеску темных глаз чувствовалось, что майор не считает разговор законченным.

— Да, ясно все, что касается шахты и меня, — повторил Павел.

— А все остальное в тени, — подсказал майор.

— Да…

Майор промолчал.

— Вы, Сергей Ефремович, однажды сказали мне, какой порядок разговора вы предпочитаете: один спрашивает, другой отвечает, причем спрашиваете вы. Но, может быть, вы согласитесь выслушать… монолог?

— Ваш? Что же… Несколько свободных минут у меня есть.

— В Новокаменске дело Клятой шахты вызвало нескончаемые разговоры, — начал Павел. — Много догадок, предположений. Но основная линия остается неизменной: все убеждены, что дело Клятой шахты является последним эпизодом большого дела, которое проведено вами. — Павел говорил, не спуская глаз с Игошина, который с первых же слов стал задумчиво-серьезным. — Недавно я слыхал о так называемом «информационном десанте», который был якобы заброшен на Урал одной державой, желавшей познакомиться с уральскими «таинственными» заводами. Разгром десанта начался немедленно вслед за его появлением на Урале и кончился поимкой Роберта Прайса и двух его сообщников, притаившихся в гилевских местах. Говорят также, что ловушкой для последней группы десанта послужил зелен камень: в погоне за «альмариновым узлом», за бесценным сокровищем, открытым моим отцом, Прайс и его молодчики забыли основную цель своего пребывания на Урале, потеряли осторожность и попались.

Конец этого рассказа Сергей Ефремович выслушал, медленно прохаживаясь по комнате. В форменной одежде он был стройнее и, казалось, моложе, чем в штатском платье.

— Вот и весь монолог? — спросил он.

— Да…

— Удивительный наш народ! — улыбнулся Игошин. — Замечательные люди! Какую поэму создали: тут тебе и «информационный десант» и «одна держава»… Люблю этот полет воображения, эту поэтическую логику, если можно так выразиться. И… знаете что, Павел Петрович: я против этой версии не стал бы протестовать. Важно то, что версия эта выдвинута людьми, мыслящими государственно и понимающими, что собой представляет «одно государство». — Он призадумался, проговорил с силой: — Десант или не десант — не в названии дело, а в том, что нам есть что беречь и есть от кого беречь. Тянутся к нашей стране грязные бизнесмены, пытаются прощупать, разведать, наладить пути-дорожки к жизненным центрам нашей страны, тешат и разжигают себя надеждой полакомиться советским добром. И не понимают, не могут понять, что Россия уже не та и люди не те, что были раньше, что на каждого профессионального советского разведчика приходятся сотни, тысячи разведчиков не профессионалов, которые и разведчиками себя не считают, но в той или иной степени владеют главным орудием разведчика — бдительностью и активностью в борьбе за безопасность своей страны. Вот этого там не могут да и боятся понять! Ведь признать невозможность успешной разведки — это значит признать невозможность успеха прямых, открытых действий. Тайная и явная война — единое целое; история показывает, что выдержавший испытание тайной войной вернее всего выдержит также и испытание оружием. Ведь и на фронте проявляются всё те же качества народа, которые обеспечивают победу в тайной войне: его спокойствие, его спаянность, бесстрашие, любовь к своему государству. Так, к счастью, обстоит дело для нашей Советской страны и иначе обстоять не может… — После некоторого молчания Игошин проговорил: — Вот, кажется, и все, Павел Петрович. — Он шумно захлопнул чернильницу. — Завтра на юг еду отдохнуть. Туда, туда, где апельсины зреют! Вернусь к ноябрьским праздникам. Если к этому сроку шахту пустите, я ваш гость.

— Обязательно пустим и будем рады видеть вас.

— Что ж, Павел Петрович, можем идти… По дороге завернем к нашему казначею: вы получите медальон и часы вашего отца. Эти вещественные доказательства уже сыграли свою роль.

Он пропустил Павла вперед.

Глава девятая

1

Пуск шахты был отпразднован торжественно. В программу празднества прежде всего входила отгрузка первой очень крупной партии уралитовой руды, сдача в эксплуатацию четырех восьми-квартирных домов и детских яслей, торжественное заседание в малом рудничном клубе и концерт самодеятельности на клубной сцене. Ушла в прошлое Клятая шахта со своей мрачной историей; сверкала огнями, шумела людским говором шахта № 5 — Благодатная, как ее называли, пока неофициально.

Мария Александровна и Валентина, приехавшие днем из Горнозаводска, очень волновались, успеют ли они до конца торжественного заседания приготовить все необходимое к встрече гостей в квартире Павла, но у них были усердные помощники — Петюша и Ленушка. Впрочем, Ленушка, синеглазая, в новеньком платьице, взгляда не сводила, с Валентины, ходила за ней по пятам и все пыталась рассказать, как она учится в школе и как ею довольна строгая учительница Софья Андреевна. Петюша говорил мало, но женщины нашли в нем усердного и умелого помощника: он вскрывал банки с консервами, помогал двигать мебель, мимоходом починил штепсель, сообщив, что все ребята электрифицированной Гилевки стали заправскими электромонтерами.

Петюша, вскрыв очередную банку консервов — занятие, которое ему очень нравилось, — доставал свои часы, нажимал колодочку и, выслушав мягкий чистый перезвон, успокаивал хозяек: «Все успеется». Эти удивительные, замечательные часы перешли в его полную собственность. К монограмме «ПРП» прибавилось несколько слов, выгравированных на крышке:

«Петру Онисимовичу Уроженко от Павла Расковалова с бесконечной благодарностью».

Наконец веселая и словоохотливая Ксюша Еременко принесла большое лукошко с пельменями, женщины переоделись, и в передней раздался звонок. Гости явились всей компанией: Максим Максимилианович, управляющий трестом и Федосеев, только что приехавшие из Новокаменска, и с ними Сергей Ефремович Игошин — уже не майор, а подполковник. Их сопровождали Никита Федорович и Павел.

— А, проводник! — приветствовал подполковник Петюшу. — Ну-ка, сколько времени на твоем хронометре?.. А это Ленушка… Ну, здравствуй, товарищ ученица первого класса!

Сели за стол, и время полетело быстро, как бывает при встрече больших друзей. Конечно, мысли все время возвращались к событиям, которые так сблизили этих людей, собравшихся в квартире начальника южного куста уралитовых шахт Павла Расковалова. Особо выпили за здоровье Георгия Модестовича, приболевшего в последнее время.

— По последней, — сказал Игошин наливая. — За кого?

— За вас, — предложила Валентина.

— За человека, чья симпатия к Павлу еще ждет объяснения, — поддержала Мария Александровна. — Сейчас я подам кофе, и, может быть, Сергей Ефремович что-нибудь расскажет.

— Расскажу, — согласился Игошин посмеиваясь. — Почему же не рассказать, тем более что дело Клятой шахты закончено полностью. Только одно условие: за похвальбу не примите и широкой огласке не предавайте.

Он вставил папироску в костяной мундштук с белочкой, прицелился в Ленушку пистолетиком-зажигалкой, закурил и начал свой рассказ:

— Знаете, как это бывает: заинтересуешься человеком, и кажется, что случай о нем то и дело напоминает. Случай тут обычно ни при чем, а просто-напросто внимание из океана фактов вылавливает все то, что касается этого человека. Так вот и получилось у меня с Павлом Петровичем…

— Но почему же? — не вытерпела Валентина. — Ведь именно об этом речь идет!

— До всего, до всего доберемся, — остановил ее Игошин и продолжал: — Однажды в кабинете моего начальника я случайно услышал несколько слов о третьей по счету аварии на бывшей Южнофранцузской шахте. Это было в трудное для меня время. Только что мы с группой товарищей почти закончили серьезную операцию, а «почти» заключалось в том, что три человека из ликвидированного «волчьего выводка» как сквозь землю провалились. А был среди них человек безымянный, неизвестный, но особенно нас интересовавший. Все мои мысли были отданы этому делу, тем не менее разговор о Южнофранцузской шахте в связи с именем Расковалова меня весьма заинтересовал.

«Вы Новокаменск знаете, займитесь этим делом, чтобы на время отвлечься от волчьего выводка», предложил начальник.

В то время я не мог надолго отлучиться из Горнозаводска, но Клятую шахту поставил под увеличительное стекло, зная, что непосредственную подработку этого дела ведет один молодой человек, неплохой юрист. Когда-нибудь из него толк выйдет; он и усерден и приметлив, но уж слишком хорошо таблицу умножения знает: только увидит два и два и тотчас же сообразит, что это составляет четыре, а ведь на практике иной раз получается не совсем так. Вы, конечно, догадываетесь, что я говорю о Параеве.

Так вот, в данном случае драгоценная способность молодого человека весьма пригодилась. В деле Клятой шахты все шло по принципу «дважды два». Ему только оставалось свои вычисления производить, а мне — думать. Для размышлений пищи было много.

Первое: аварии были по-инженерски рассчитаны, почти каждая авария сопровождалась обстоятельствами, так или иначе бросавшими тень на Павла Расковалова.

Второе: стали накапливаться письменные материалы, порочащие Павла Петровича, внимание на нем сосредоточилось. Обвинения шли в нарастающей степени: сначала о том, что отец Павла Петровича в Новокаменске некогда подвизался, о чем я, кстати, с детства знал; потом, что он работал именно на Клятой шахте; затем, что Клятая шахта принадлежала отцу Павла Петровича — обстоятельство, о котором даже старожилы не знали. Удивляло то, что авторы разоблачительных писем непременно оставались анонимными. Над этим очень и очень стоило подумать.

Третье: общественность, несмотря ни на что, упорствовала, не спешила лишить Расковалова своего доверия. А с этим, конечно, приходится считаться, потому что общественность — следователь разумный, с тысячами глаз. Не верили в виновность Павла Петровича именно те люди, которые знали его по работе, знали его лично. Верила Павлу Петровичу парторганизация, верили вы, товарищ управляющий, верили вы, Никита Федорович… Но до каких же пор человеку можно верить! Доверие — это такой материал, который расходуется быстро, особенно если день за днем, черта за чертой складывается портрет человека, который ведет дерзкую игру с таким расчетом, чтобы нас подольше дурачить.

Можно было выбрать одну линию из двух: либо высчитать, что дважды два четыре, что и сделал человек, о котором я уже упомянул, либо начать опровержение очевидного.

Зная Павла Петровича, я выбрал второе: принял гипотезу, что Павла Петровича топят, добиваясь разгрома руководства Клятой шахты, устранения Павла Петровича в первую очередь. Цель этого была неясна, но осталось упереться, выдержать ставку на человека, может быть даже ободрить и подтолкнуть к решительным действиям ту силу, которая затеяла непонятную игру.

Очень тревожным был для меня день второго приезда Павла Петровича в Горнозаводск. Мой начальник, как только я вернулся из одной поездки, вручил мне подлинник телеграммы, за которым вы, Валентина Семеновна, так неудачно охотились с подружкой, и сообщил о пожаре на шахте. В телеграмме меня удивили некоторые странности в орфографии. Вечером Павел Петрович позвонил мне по телефону, и выяснилось, что Павел Петрович способен одновременно в двух разных местах быть. Позвонили вы через несколько минут после того, как я узнал, что ювелир Крапульский только что передал артисту оперы замечательный альмарин от некоего «инженера из Новокаменска» и затем у ресторана «Восток» вручил продавцу камня выручку.

Этим инженером, по некоторым соображениям, мог быть только Расковалов, но Расковалов, как я был уверен, находился дома, вечером вообще никуда не выходил, и, следовательно, кто-то снова и снова вел дело так, чтобы опорочить, замарать его…

— Но зачем же, зачем вся эта низость понадобилась?! — воскликнула Мария Александровна.

— Все для того же: убрать Павла Петровича из Новокаменска и особенно с Клятой шахты, так как, по мнению мерзавцев, Павел Петрович знал о существовании «альмаринового узла». Вот с этой истории и началась развязка дела Клятой шахты и того большого дела, на которое я намекал. Своим стилем, своей манерой, своей алчной борьбой за сокровища шахты противник выдал себя с головой, чем я немедленно воспользовался и довел дело до конца с помощью людей, вам известных. Итак, разрешите черту подвести: никакой таинственности, как видите, во мне нет, а просто я человеку поверил и был за это весьма вознагражден…

— Вы не можете себе представить, как мы вам благодарны! — проговорила Мария Александровна с большим чувством.

— Ну вот и прекрасно, я рад! — ответил Сергей Ефремович улыбнувшись.

Все замолчали: казалось, всех занимал один и тот же вопрос. Мария Александровна и Валентина выжидающе глядели на Павла: не показалось ли им, что вопрос должен задать он? Неизвестно, сколько бы времени продолжалось молчание, если бы вдруг не послышался тихий, мелодичный перезвон. Это Петюша, поглощенный рассказами Игошина, нечаянно нажал колодочку на часах.

— Однако время идет, а впереди все еще неясно! — воскликнул управляющий.

— Совсем, совсем неясно! — горячо поддержала его Валентина.

— Все вокруг да около разговор идет, — откликнулся Самотесов.

2

— Хорошо, Сергей Ефремович! — сказал Павел. — Если вам угодно, расскажите, почему вы так отнеслись ко мне с самого начала.

— Снимаете запрет?

— Я знаю лишь один свой запрет, и мне кажется, что речь идет о нем. Как вы это раскрыли?

— И просто и необычно… Если по порядку идти, так вот: такого-то месяца, такого-то числа, дочь моего сослуживца, банковская работница Сима Т., на вечере в нашем клубе рассказала мне, что в банковский сейф залетело удивительное чудо. «Вы, Сергей Ефремович, никогда ничего подобного не видели! Советую посмотреть!»

Человек я любопытный и поэтому позвонил управляющему отделением банка: «Что за чудо у вас объявилось?» — «Приходите, сами увидите». Немедленно я явился в банк. Управляющий повел разговор издалека, от международного и внутреннего положения: о том, что народ, мол, активно участвует в послевоенной пятилетке своими средствами, нередко поступают большие и малые добровольные взносы, и жертвователи встречаются весьма занимательные. Например, явился в банк молодой человек, попросил приема у управляющего, заявил, что хочет сдать некоторые фамильные ценности «в полное распоряжение правительства», назвал себя Ивановым, составил «заявление жертвователя», попрощался и ушел…

— Иванов? — засмеялась Мария Александровна и, встретив удивленный взгляд Валентины, шепнула ей: — Слушай, слушай!

— Что же сдал в банк этот молодой человек? Чудо в полном смысле слова: коллекцию замечательных альмаринов небывалой красоты и огранки. Кто мог подобный дар сделать?

Моя знакомая, Симочка Т., нарисовала такой портрет молодого человека: лицо симпатичное, без особых примет, одет прилично, держится культурно, говорит чисто по-русски — слотом, ни одной четкой приметы, хоть плачь!

Меня любопытство замучило. «Узнай, кто это, посмотри на удивительного человека, попроси разрешения руку пожать. Ведь что же это такое: выложил большую, очень большую ценность, скрылся, и никаких следов! Просто ожесточенная скромность!»

Уж я отчаялся жертвователя найти, когда в мою квартиру ворвалась Симочка: «Кажется, отыскался жертвователь!» — «Кто он?» — «Пока неизвестно». — «Где его видели?» — «Его в кино показывали». — «В качестве кого?» — «Приходите сами и расспросите Зою С.»

Зоя, тоже банковский работник, рассказала мне, что в кинотеатре «Октябрь» смотрела она «Грозу», а перед этой картиной показывали другую, спортивную, и Зое почудилось, что один из спортсменов — точная копия жертвователя. Она в банке видела его мельком, но хорошо запомнила.

Звоню в кинотеатр: «Какая спортивная картина у вас демонстрировалась?» — «Только что прошел экраном специальный спортивный выпуск киножурнала «Сталинский Урал». Звоню в кинопрокат: «Можете устроить просмотр спортивного киножурнала?» — «Приходите, устроим».

Зоя С. была весьма польщена, что из-за нее одной в просмотровом зале кинопроката дали киносеанс. В середине журнала она крик подняла: «Он, он! Теперь я в этом совершенно убеждена!» Так на экране в сборных «кадрах спорта» мы увидели чемпиона бокса студента Горного института Павла Петровича Расковалова…

— И благодаря альмаринам облекли его своим доверием! — воскликнул Абасин.

— Ну и пустяки, доктор, прошу прощения! — живо возразил Сергей Ефремович. — Я уже через час после киносеанса знал о Павле Петровиче столько же, сколько вы знаете, и увидел, что история с камешками в его стиле. Не подумайте, что без камешков этих я не сумел бы в нашем инженере разобраться! Надеюсь, разобраться сумел бы. Другие вот разобрались же… Как за вас, Павел Петрович, боролись, как душой болели! Одним словом, — закончил он, — спасибо камешкам, что послужили вехой к вам, когда грянула беда! Все! На том ставим точку и историю Клятой шахты заканчиваем…

…Решили ради сухой морозной погоды всей компанией пройтись за Первую гать, с тем чтобы там гостей, возвращавшихся в Новокаменск, нагнали машина управляющего и «эмка» шахты № 5. Понемногу Валентина и Павел отстали от других.

— Завтра с утра мы с мамой ждем тебя у дяди.

— Да, я приеду.

— И весь день будешь с нами?

— Да, целый день… Все-таки как редко и мало мы видимся, Валя. Неужели еще два года ждать тебя?..

— Ты жалуешься?

— Да, хочется скорее увидеть на шахте инженера Валентину Семеновну Расковалову.

— Неужели так будет, Павел? Просто не верится!

— Два года пройдут быстро! Когда ты приедешь к нам с дипломом горного инженера, ты не узнаешь поселка, не узнаешь окрестностей. Разведка на уралит развернулась широко. С каждым днем все яснее, что земля здесь хранит богатства невероятные! Голконда, Эльдорадо, Клондайк — жалкие нищенки в лохмотьях по сравнению с нашим южным кустом. Посмотри на наш поселок, как блестят огни домов! Через два года там будет большой клуб, а на холме — главная контора южного куста. Жить мы будем с тобою в коттедже на холме. Завтра я покажу тебе план дома: мы составили его вместе с Самотесовым, и получилось неплохо. Соседом нашим будет Никита… Кажется, он всерьез решил жениться. Будем жить хорошо, будет много интересной работы!

— Да, все будет так! — проговорила она. — Все это сбудется на шахте Благодатной!.. И знаешь, теперь даже не верится, что мы пережили такую тревогу.

— Нет! — возразил он. — Все припоминается живо, ярко… Ведь это дало мне большое счастье, Валя, и неизмеримое богатство!

— Не понимаю…

— Я еще лучше увидел, какие честные, благородные люди стоят рядом со мной. Конечно, таких очень много в нашей стране, миллионы и миллионы, но мне кажется, что самые лучшие — это мои товарищи, мои друзья в Новокаменске и Горнозаводске. Быть достойным таких людей — это и значит быть настоящим человеком. Правда? И… я имею право гордиться своим отцом, Валя, замечательным горняком и честным человеком. Только тот, кто не сразу получил это богатство, может оценить его по-настоящему! Мой отец… Он тут трудился, он шел в «гору» со своими теориями, в которых чувствовался талант коренного горщика, первооткрывателя. Если бы он был жив, этот мастер! Он понял бы, в чем истинное богатство южного полигона, который привлек его только зелен камнем. Мы возьмем здесь много, очень много уралита. И сколько бы мы его ни добыли, все будет недостаточно. Ученые открывают всё новые области применения этого металла. Мы здесь, в тайге, в двух шагах от Клятого лога, чувствуем себя на шахте Благодатной одним из важных отрядов технического прогресса. И надо сделать так много, так быстро!

— Ты по-настоящему счастлив, Павел! Мне хочется скорее разделить с тобой это счастье!

Загудела машина. Мимо прошла «эмка», за нею, переваливаясь, проплыл «ЗИС» управляющего. В освещенной кабине было лишь два пассажира — Петюша и Ленушка, упросившие шофера прокатить их за Первую гать, с тем чтобы потом вернуться в поселок вместе с Павлом Петровичем и Самотесовым.

Большие сосны стояли вдоль дороги, осыпанные звездами. Павел и Валентина шли медленно, рука об руку, счастливые сознанием того, что их мысли идут одной и той же дорогой к светлому будущему.