ячим сухим воздухом.
Мы все — Рыжий Заяц, имела Мэро — дочурка сеньоры Роситы, и я — первые минуты за обедом старались держать себя вежливо, сидели с салфетками на коленах и не смотрели друг на друга. Так длилось недолго, пока не подкрался и не умостился под столом любимец Мэро — косматая собачка Приблуда. В руке лопоухого Жака, которому Мэро прицепила прозвище Рыжий Заяц, так как у него еще и волосы аж лоснилось красным золотом, я увидел соломинку. Он потихоньку щекотал Приблуду. Изнуренная жарой собачка, которая сразу задремала возле наших ног, во сне смешно отбивалась лапой от докучливой “мухи”. Мэро засовалась в кресле и прыснула в кулачок. И вот соломинка поползла к черному собачьему носу. Приблуда испуганно гавкнул, подпрыгнул и закружил, силясь укусить свой хвост. Мэро заверещала, задрыгала ногами; кувшин с ананасовым соком, который стоял на столе, перекинулся, на белой скатерти расплылась ароматная жидкость…
И вот, в самый раз той мытые, на веранде появился сеньор Аугустино. Он держал за руку девушку лет тринадцати. Зеркальное стекло темных очков заслоняло ей пол-лица. На девушке были короткие серые шорты, такого же цвета безрукавка, на ногах — индейские мокасины с цветастым узором. Короткие пшеничный волосы казались аж белыми.
— Познакомьтесь. Это — Ержи, — сказал сеньор Аугустино, вытирая лоб клетчатым платком.
Мы с Рыжим Зайцем, как положено, встали из места. Незнакомая гостья сказала несколько непонятных слов.
— Что она сказала? — шепотом спросил Рыжий Заяц.
— Не знаю. Кажется, поздоровалась, — негромко ответил я.
Девушка опустилась на край плетеного кресла, сняла очки. Мне еще никогда не приходилось видеть таких огромных зеленоватых глаз. Вместе с тем взгляд девушки взволновал меня, глаза у нее были слишком серьезные то ли утомленные, а может, встревоженные.
Я подумал: “Наверное, она только что прибывшая в Пэри. Видно, приехала издали. Никогда в жизни не видела сельвы, не жарилась на таком солнце… Ей немного не по себе. Интересно, откуда же она?”
Я по себе знал, как влияет на человека первая встреча с здешним краем. Когда два месяца назад мы с отцом ступили на высушенную, жесткую, как проволока, траву аэродрома на восточной окраине городка Пэри, наверное, и мое лицо не светилось радостью. Ощущение было такое, что все вокруг — рыжеватый пятачок аэродрома, здания, люди, которых я увидел, даже небо над нами — навеки потерялось среди зеленого моря лесов, которые подступали отовсюду. В полете, в салоне самолета, панорама джунглей разжигала мое воображение. И вот мы приземлились, и как будто утонули в сельве. Я стоял тогда на аэродроме маленький и одинокий. О местах, которые окружали нас, мне приходилось читать немало. Зеленый океан, сквозь который пробивается река Вачуайо, в книгах был обольстительно-романтический, преисполненный тайн и чудес. Вблизи сельва явилась другим, поразительно непонятным миром зеленого мрака, безмолвной растительности, царством болот, едких испарений, угрожающих ночных звуков. Еще не погрузившись в этот мир, лишь ощутив его дыхание, я был подавлен ощущениям собственной беспомощности и бессилия…
Помню, сеньор Аугустино и меня, точь-в-точь как это Ержи, за руку привел на веранду с бамбуковым потолком. Я также поздоровался. Поздоровался на родном языке, забыв, что здесь меня никто не поймет. Тоненькая юркая девочка, аж черная от загара, — это была Мэро, — по-английски спросила у рыжего мальчика, что я сказал. Рыжий наморщил нос, буркнул: “Он сказал, что всю жизнь мечтал встретиться с тобой”. Черная девчушка звонко рассмеялась и сунула мне теплую крепкую руку.
Мэро оказалась веселушкой, не говоря уже о моем ровеснике Жака, который также не любил скучать и, видно было, обрадовался моему появлению в “замке”. Уже в тот же дня я знал, что Жак из Бразилии, из города Рио-де-Жанейро, его отец работает инженером на заводе, где вырабатывают синтетические ткани, а мать — артистка эстрады, известная певица. Сеньора Росита приходится Жаку родной теткой по матери. Он приехал к ней на целое лето и чувствует себя в “замке” как дома.
Собственно, никакого замка близ городка Пэри не было. Это мы с Жаком ради шутки назвали так жилье сеньоры Роситы. Старый двухэтажный дом извне чем-то напоминал крепость с гравюр старинных художников. Дом стоял за две милые от Пэри, в густом парке, на берегу реки. Жак рассказал мне, что это жилье — родственное наследие покойного мужа сеньоры Роситы, учителя, преподававшего природоведение в местной гимназии. Он умер четыре года назад, и малая Мэро даже не помнит отца. Родственники покойника звали вдову с дочуркой к себе в Боливию, но она не захотела оставлять край, где родилась и прожила всю жизнь. Хозяйка “замка” и мать Жака были индеанками из племени каджао, когда-то большого и могущественного, которое владело немалой территорией сельвы на левобережье Вачуайо.
В доме сеньоры Роситы разместился “штаб” научной экспедиции, которую возглавляет мой отец. Тетка Жака уступила комнаты нижнего этажа. В доме просторно, места хватает, старый Катультесе всюду поддерживает чистоту, порядок, сеньора Росита умеет готовить очень вкусные кушанья и угождать людям. Даже всегда нахмуренный, неудовлетворенный канадец Тим Уиллер, помощник отца, известный специалист-химик, в последнее время уже не бубнит об “проклятом крае мира” и о своей квартире, оставленной в Торонто.
И вдобавок “замок” отдален от Пэри с его пыльными улочками, облупленными стенами, с шумным базаром. Возвращаясь из далеких странствований по чащам и болотам сельвы, члены экспедиции чувствуют себя в доме как в тихой гавани, здесь им никто не мешает работать, они спокойно обрабатывают собранный материал. Да и от жары есть где спрятаться в часы отдыха — рядом несет свои волны полноводная широкая Вачуайо.
О, эта Вачуайо!.. Ночные туманы, песчаные мели, туннели-заливы среди непролазных зарослей тропического леса. А новичку к реке лучше не приближаться. В день нашего прибытия сюда я вышел под вечер на берег в сопровождении Рыжего Зайца. Мигом снял ботинки и уже готов был из разгона бултыхнуться в воду. И не успел шага ступить, как Рыжий Заяц предостерегающе схватил меня за руку. Он ковырнул палкой, из земли выскочили тонкие острые иглы.
— Рыба арайя, — объяснил мой новый знакомый. — Имеет привычку закапываться во влажный прибрежный песок. Наступишь вот на такую иглу — проткнет даже кожаную подошву, дня три нога будет как бревно, от боли на стену будешь лезть.
В тот вечер я долго не мог заснуть. Из окна смотрели на меня мохнатые ясные звезды, и среди них я нашел на небе лишь созвездия Южного Креста. Я лежал на прохладных простынях, разосланных сеньорой Росттой, вспоминал наш город, и мне слышался его родной гул…
Город, где промелькнули мои четырнадцать лет, также раскинулся на побережье. Только наша река совсем не похожая на мутную желтую Вачуайо. Из окон нашей квартиры видно далекая россыпь огней, ночью они сливаются со звездами, с горизонтом, мириадами искр отражаются в прозрачной голубизне воды. Утром у нас дома обвиты легкой дымкой, а по мере того, как сходит солнце, — их очертания обрисовываются постепенно, будто выступают из мглы сказочные чудо-великаны. Сперва солнечные лучи брызгают на плоские площадки крыш, на террасы, которые пламенеют цветами, потом солнце льет золото вниз, на ленты тротуаров-эскалаторов, которые разносят во все концы города пеструю толпу людей. Подвесные дороги между громадами домов сплетаются в множество прямоугольников, и кажется, что в воздухе зависшая огромная сетка, по которой без угомона слоняются небольшие кабины-пауки. За руль этих “малышей” может сесть любой, даже такая девушка, как Мэро, так как ведут их по маршруту послушные автоматы.
Каждое утро я впопыхах глотаю завтрак. Окно в моей комнате — на всю стену. Видно, как взлетают с крыш-площадок, из крыш-стадионов, из крыш-садов красные, синие, белые, желтые мотыльки-аэротакси. Стоит мне нажать возле двери гостиной четвертую сверху кнопку, ступить на полосатый коврик лифта, и за полминуты я буду на крыше. А там уже ждет на меня один из цветных “мотыльков”. От нашего дома до школы полет длится ровно четверть часа.
Наш город когда-то строила молодежь, поэтому он носит название Комсомольськ-на-Днепре. Отец сохраняет рыхлые пожелтевшие фотографии и старые газеты — странные, напечатанные на сероватой бумаге, которые теперь увидишь разве что в музеях. На снимках — похожие, как близнецы, пяти- и девятиэтажные коробки домов, черный асфальт, металлическая щетина над крышами — это были такие первые телевизионные антенны. В газетах есть несколько заметок, обведенных уже едва заметными выцветшими чернилами. В них рассказывается, как возводили эти приземистые здания возле Днепра ребята и девушки пятидесятых и шестидесятых лет прошлого столетия. Мой дедушка тоже строил эти, давно уже снесенные здания, было ему тогда семнадцать…
Я люблю свой город. Мне более всего нравилось, когда мы вдвоем с отцом удобно умащивались в прозрачной кабине такси, и я вел “мотылька” над Днепром, над плавнями, а потом приземлялись посреди степи. А степи у нас!.. Летом там блуждают трепетные марева, летают с шумом в небе ястреба, и все перед тобой как на ладони, куда не брось — всюду степь, равнина, ласковое небо, солнце. Простор! Может, поэтому бархатная стена джунглей казалась мне с первой точки зрения тесной, душной…
И скучалось мне здесь недолго. Рыжий Заяц, и особенно маленькая Мэро быстро приучили меня к новому месту. Мы часто блуждали улочками Пэри, заглядывали в безлюдные лавочки и кафе, где дремали бармены и продавцы, останавливались возле говорливой детворы, которая собиралась вокруг небольшого бассейна с фонтаном, напротив полуразрушенного католического собора. Потом направлялись к городской площади. Там высились остатки старинной арки с высеченным на граните каким-то странным календарем. За аркой начинался базар — живописный живой калейдоскоп лиц, рук, цветистой одежды, удивительной всячины. На земле рядами стояли фантастические идолы, птицы и звери, вытесанные из черного, твердого, как сталь, дерева; в воздухе чувствовалось благоухание меда; гудели пчелы; игрушки и посуда из обожженной глины звенели от прикосновенья, как фарфор.