ед зеркалом не проводила. Почувствовал ли это Абдулла? Судя по его лицу, он растерялся, внезапно увидев ее у стола. Вот и сейчас все еще смущается. И в самом деле, разве было бы плохо, если бы они жили и учились в одном месте? Ах, как было бы хорошо! Но почему она сразу отказалась? Ей надо было просто сказать, что она подумает, что впереди еще целых полтора месяца, — почему она так не сказала? Неужели из-за болезни матери учиться не поедет? Ведь и Абдулла говорит, что это не причина! Может, это и в самом деле так? Нет, нет, она не сможет уехать. Как же ее после этого назовут, каким она окажется человеком? Что скажет отец? Разве не обидятся ее друзья? Ведь они все договорились остаться в кишлаке!
— Еще не поздно передумать, — голос Абдуллы донесся до нее как будто издалека.
— Может быть, и так, — тихо сказала девушка.
Абдулле достаточно было и такого ответа, он обрадовался:
— Конечно, не поздно. Каждый должен спросить прежде всего самого себя, а потом уже слушать советы. Разве не так? Почему же…
— Пойдемте обратно, — перебила его Гюльчехра. — Уже много времени, поздно. Наверно, в школе вечер кончился, все уже разошлись.
Абдулла не возражал, потому что ему казалось, что он и так уже одержал большую победу. Ведь девушка сказала «может быть» — значит, еще не все пропало.
— Гюльчехра, а как поживает перепелка? — спросил он.
Девушка обрадовалась перемене разговора.
— Перепелка зернышки клюет. Мама говорит, что птичка скоро поправится. Я отдам вам ее потом. Но с одним условием…
— С каким условием?
— Я уважаю Абида-ака. Однако нрав у него жесткий, он может ее загубить. Вы заберете перепелку в Ташкент.
— Хорошо. Однако и я могу ее погубить.
Абдулла пристально, испытующе посмотрел на девушку.
— Нет, вы не можете. Я об этом знала еще тогда, на кукурузном поле…
— Кстати, вареная кукуруза оказалась очень вкусной, спасибо. Как бы она не стала моим любимым блюдом… Я бы и сейчас от нее не отказался.
Гюльчехра улыбнулась.
— Сегодня уже поздно, отложим на завтра, согласны?
— Согласен…
Они подошли к мостику со сломанными перильцами, и Гюльчехра остановилась. В школьном дворе все еще играла радиола. Только ребята сделали звук потише.
— Никак не угомонятся…
— Может, погуляем еще немного? — спросил Абдулла.
— Нет. Мама будет беспокоиться.
— Гюльчехра…
— Да, Абдулла?
— Вы завтра что делаете?
— А что?
— Если вы… будете свободны, то вечером я буду ждать вас на этом месте. Хорошо?
Гюльчехра не ответила.
— Я вас прошу.
— Там будет видно…
Девушка протянула руку. Абдулла крепко сжал ее теплую узкую ладонь.
Гюльчехра покачала головой и тихонько высвободила руку. — Так вы придете?
Однако ответа он не услышал. Гюльчехра еле слышно сказала «до свидания» и растворилась в темноте.
«Придет! — думал по пути домой Абдулла. — Такой девушки нет в целом свете. Она придет, и мы будем вместе. Будем всегда вместе! Рядом…»
Он зашел во двор. В синих окнах плавала луна. Все спали.
Гюльчехра долго не могла уснуть в эту ночь. Она лежала в темноте с открытыми глазами, прижимая к лицу увядший росток мяты.
7
На следующий день с самого утра Абдулла стал размышлять, как бы ему встретиться с Гюльчехрой. Не только вечером, но и днем или вот хоть сейчас, утром. Совсем собрался было послать к ней мальчишку, что стоял на улице, ковырял в носу, но отказался от этой затеи. Ее мать может спросить, кто зовет Гюльчехру, и мальчик, не дай бог, проболтается. В доме Гюльчехры не должны знать, что он хочет видеть Гюльчехру. Один раз он может ее позвать, это еще ничего, а что он будет делать в другие дни? А потом он подумал, что Гюльчехру могут и вовсе не выпустить из дому. Ганишер-ака такой человек. Мало ли что ему может показаться, слишком уж он любит дочь. Наконец Абдулла решил подобраться к дому Гюльчехры со стороны сада, подождать ее.
Должна же она появиться во дворе! Тогда он как-нибудь даст ей знать… Но что, если Гюльчехра сочтет его назойливым, не захочет подойти?
Он сидел за столом и, занятый этими мыслями, даже не заметил, как Ходжар-буви расстелила перед ним достархан, как поставила на стол пиалу со сметаной, разломила лепешку. Старуха забеспокоилась, приметив, что внук смотрит на нее невидящими глазами.
— Ты еще совсем молодой, о чем же так призадумался? Выпил бы чаю!
— Чаю?! Конечно, конечно, сейчас, — заторопился Абдулла.
— Как у вас на вечере-то было? Ты домой поздно пришел, мы уж спать легли.
— Вечер прошел очень хорошо, бабушка.
— А я два раза посылала на улицу сына — тебя встречать. Мало ли что…
Абдулла, услышав о дяде, понял, какую он совершил бестактность, не спросил сразу о его жене. Ведь она в родильном доме!
— Бабушка, как здоровье вашей снохи?
Ходжар-буви с благодарностью посмотрела на внука:
— Слава аллаху, хорошо! Завтра уже здесь будет. Да, ребенок такой славный, такой красивый… глаза и брови в точности как у тебя. О аллах! Ниспошли ему долгий век!
— Его так и назвали Абдуллой?
— А то как же! Как сказали, так и будет, дядя тебя очень уважает.
— Бабушка… — У Абдуллы на сердце кошки скребли, он хотел исправить свою ошибку. — Может, сходить к ней?
— Это в больницу-то?
— Да.
— Видишь, какое дело… — Ходжар-буви призадумалась. — Самое лучшее — ступайте завтра вместе с дядей. Сам и принесешь на руках своего двоюродного братца. А то сейчас там две соседки сидят. Да и сноха застесняется.
У Абдуллы словно гора упала с плеч, он облегченно вздохнул.
— Ну что ж, завтра так завтра. — Он вытер руки и поднялся из-за стола.
— Бабушка, может быть, есть какая-нибудь работа для меня?
— Съешь-ка лучше еще лепешку.
— Больше не хочу.
— Это что же за еда, словно бы и не ел. А работа от тебя не убежит. В честь рождения ребенка на бешик-тое поработаешь.
Ходжар-буви еще что-то говорила, но Абдулла уже не слышал ее. Он думал о Гюльчехре. Должна же она показаться, неужели целый день дома просидит?
Абдулла вышел за ворота. В кишлаке было тихо. Под балханой — балконом, нависающим над улицей, играли в кости три мальчика. Абдулла подошел к ним и постоял немного, наблюдая за игрой. «Вот ведь какая глупость, — подумал он. — Неужели я и раньше этим занимался?» Он перешел улицу и направился к мосту… «А может, она на кукурузном поле?» Абдулла невольно ускорил шаги. Чуть поодаль виднелись красные ворота дома, в котором жила Гюльчехра. Ворота были открыты, во дворе никого… «Может, зайти? Нет… Вдруг она початки собирает?» И Абдулла пошел вдоль арыка.
Кишлак все никак не кончался. Дорога до кукурузного поля показалась на этот раз очень длинной. Вокруг было тихо, полное безветрие, ни шороха, ни шума. Добравшись до кукурузного поля, Абдулла осмотрелся, прислушался. Никого не было видно. Он двинулся вперед между двумя рядами высоких стеблей. Было жарко, душно. Пыльца от кукурузных метелок жгла глаза. Пришлось повернуть обратно. Неужели он до вечера не встретит ее?! Еще не все потеряно, может, она в своем саду?..
Когда Абдулла, взмокший от быстрой ходьбы, снова подошел к мостику, знакомые красные ворота дома Гюльчехры были закрыты. Вдруг ворота отворились, показался Самад, затем Гюльчехра. Они быстро направились вверх по улице. Самад что-то говорил, на ходу размахивая руками.
— Самад! — крикнул им вслед Абдулла.
Они оглянулись, замедлили шаги, и Гюльчехра, не останавливаясь, жестом пригласила Абдуллу — догоняй! Абдулла, словно ждал этого, побежал к ним.
— Все ли в порядке? — спросил он, задыхаясь.
Гюльчехра, против ожидания, не застеснялась, не покраснела.
— В доме у Касымджана переполох, — сказал Самад.
— А что такое?
— Не знаю. Он со своей матерью поругался.
Вскоре они остановились у дувала, из-за которого слышались приглушенные голоса.
— Ну что, зайдем? — спросила Гюльчехра.
Самад приоткрыл ворота и первый вошел во двор. Посреди двора на супе — глиняном возвышении — сидела мать Касымджана, Зумрад-хола. Шлепанцы ее лежали у порога. Зумрад-хола причитала, не обращая внимания на появившихся молодых людей.
— Душу мне отравил, в грудь ранил… И зачем только я тебя вырастила…
— Хватит, хватит! И когда ты перестанешь?.. — донесся из окна комнаты голос Касымджана.
— Это почему же хватит? Я только теперь начинаю! Думаешь, я от тебя отстану? Погоди у меня…
Зумрад-хола легко поднялась с места, подошла к окну и воздела руки к небу:
— Да разве ты сын? Да чтоб ты сквозь землю провалился! Чума на твою голову! Ни отца, ни мать не слушаешь! Ты бы хоть подумал о своих маленьких братьях!
Позади глиняного возвышения показался босоногий мальчонка с грязным, темным лицом. Переваливаясь, спотыкаясь, он подобрался к матери, уцепился за подол.
— А тебе чего надо? — Зумрад-хола резко повернулась, мальчик упал на землю и заплакал.
Мигом подскочила Гюльчехра, подняла ребенка, прижала его к груди:
— Зумрад-хола, успокойтесь…
— «Успокойтесь»… Тут успокоишься… Этот негодяй, чтобы он сгинул со своей учебой! Два дня все в доме вверх дном из-за него!
Зумрад-хола выхватила сына из рук Гюльчехры и, присев на край супы, дала мальчику грудь.
Самад зашел в комнату к Касымджану. Абдулла же не знал, что делать, так и стоял у ворот. Зумрад-хола неожиданно заплакала навзрыд.
— Ох, милая Гюльчехра, — проговорила она сквозь слезы, — этот паршивец все твердит, что уедет в Ташкент учиться. А я-то на него надеялась… Думала, закончит школу, будет отцу подмогой. Подумай сама, дорогая, легко ли воспитать шестерых детей?
— Зумрад-хола, не плачьте!
— Как же не плакать, детка? Что мне еще остается? Я извелась вся уже, иссохла. Ты-то вот остаешься в кишлаке, разве нельзя и ему остаться, что он, умрет от этого? Отец пробовал говорить и по-хорошему, и по-плохому — не слушает…
— Я и в городе буду работать. Буду посылать вам зарплату! Я ведь тебе говорил! — крикнул из окна Касымджан.