Но и это не все. «Зеленое дитя» — это модернистский роман-миф. Время действия то раздвигается до тридцати лет во второй части, то сжимается до двенадцати часов в первой, то уходит под конец в подземную «вечность». Роман повествует о зеленом ребенке, живущем в каждом из нас, — о брате и сестре, их разлуке, этих двух не встретившихся половинах «Я». В нем слышны отголоски модернистской, восходящей к Ницше, мечты о полноте существования, мужском и женском, андрогинном, слиянном и нераздельном «Я». Использовав, а, может быть, и нет — кто знает? — латинскую христианскую легенду XII века о двух зеленых существах — брате и сестре, Рид создал свой миф, и его не объяснить, как писал Элиот в «Границах критики» (1956), источниками и вероятными параллелями. В главном, поэтическом смысле роман Герберта Рида продолжает вордсвортовскую тему природы, уединения, «сестры» — потаенного и сопричастного зеленому миру существования.
Пятнадцать лет назад я познакомилась с Пирсом Полом Ридом, сыном Герберта Рида, известным английским романистом и публицистом, взяв у него интервью для журнала «Вопросы литературы». Узнав о первом русском издании сочинений отца в «Б.С.Г.-ПРЕСС», Пирс Пол Рид откликнулся на мою просьбу прислать воспоминания о Герберте Риде. Ниже читатель найдет его биографический очерк «Герберт Рид».
Понятно желание сына быть предельно объективным и честным в оценке творчества отца, — ведь судя по «Зеленому дитя», Герберт Рид ориентировался на самые высокие достижения мировой культуры: Вольтера, Вордсворта, Торо. Насколько он стал своим в этом сообществе поэтов, судить читателю. Но трудно не заметить досаду, с которой сын Рида признает, что его отец в поэзии оказался слабее Т. С. Элиота. Напомню: получается, не дотянул до уровня Вордсворта, до уровня первого поэта столетия. Согласитесь, это даже не «гамбургский счет», это планка повыше. К досаде прямых потомков, к радости читательской встречи с великим деятелем искусства XX века.
Наталья Рейнгольд
Герберт Рид
Мой отец, Герберт Рид, родился 4 декабря 1893 года в местечке Маскоутс Грейндж в Норт Райдинге (графство Йоркшир). Он был первенцем в семье потомственных фермеров, которые не одно столетие возделывали окоем йоркширских земель, известный под названием «Райдейл». И кто знает, как сложилась бы судьба Герберта Рида, — не исключено, что он продолжил бы семейное дело и тоже стал земледельцем, если б не безвременная гибель в 1902 году его отца, ставшего жертвой несчастного случая. Поскольку покойный был арендатором, но не владельцем фермы, члены семьи не имели права на недвижимость. Хозяйство продали, а мой отец, пожив какое-то время у родственников по соседству, отправился в сиротский приют в Галифаксе, — ему было тогда девять лет.
Позднее он напишет в автобиографических заметках:
«Обстановка была спартанская: круглый год умывались только холодной водой, мясо и овощи — раз в день, остальное время — молоко и хлеб, чаще черствый. Держали нас в черном теле, но притеснять не притесняли, и воспитывали в религиозном духе. Ничего лишнего — ни отдельных комнат, ни читальни. Если кому-то из мальчиков хотелось почитать в свободное от занятий время, ему приходилось сидеть над книгой среди неописуемого гвалта, царившего в общей игровой комнате: отсюда, видимо, идет моя редкая способность сосредоточиваться где и когда угодно».[2]
Эта выучка сослужила ему потом хорошую службу.
Выйдя из приюта в шестнадцать лет, он устроился на работу в Лидсе в один из банков, не прерывая учебы в вечерней школе и продолжая самообразование в местной публичной библиотеке. Читал он запоем, и вот тогда-то под влиянием Ницше заменил христианскую веру идеалом человеческого совершенства, который назвал «чувством чести».
В 1912 году он поступает в университет в Лидсе, а два года спустя, записывается добровольцем в ряды Грин Хауардз:*[3] началась война с Германией. Следующие четыре года стали для него настоящей школой жизни. Во-первых, он прошел всю войну и выжил, практически без единой царапины (единственная рана — следствие неправильного обращения с пистолетом Вери), и это обстоятельство внушило ему мысль о том, что Провидение сохранило его для какой-то особой миссии. Во-вторых, две награды за храбрость — D. S. O. и M. C.*[4] — укрепили его чувство уверенности в себе. Кроме того, у него оставалось время читать и писать, и свой первый сборник стихов он опубликовал, будучи еще «в погонах».
Демобилизовавшись в 1918 году, он не стал восстанавливаться в университете, а пошел служить чиновником, сначала в Торговую Палату, а затем в Казначейство. В 1919 году он женился на Эвелин Рофф, учительнице из Йоркшира, с которой познакомился в бытность свою студентом в Лидсе.
Вскоре расплывчатые честолюбивые планы молодого йоркширца, которые сам он определил как поиск чести, обрели конкретные очертания: он с упоением окунулся в литературную атмосферу Лондона, подружившись с Уиндемом Льюисом, Фордом Мэдоксом Фордом, братьями и сестрой Ситуэлл и Т. C. Элиотом. Ведение протоколов на заседаниях казначейства и поэтическое слово — занятия мало совместимые, и, ясно понимая это, он перешел в 1922 году на более подходящее место в музей Виктории и Альберта. Эго продвижение сулило новые возможности. Он уже был известен в литературных кругах как поэт и критик, а теперь начал больше писать об искусстве, и в 1920-е годы опубликовал ряд работ об английском гончарном деле, витражах и стаффордширской игрушке. Материала, который он включил в эссе «Значение искусства», напечатанное в «Листенер», хватило на серию статей, изданную затем отдельной книгой.
В 1931 году, благодаря приобретенной Ридом репутации известного искусствоведа, ему предложили возглавить кафедру искусств в Эдинбургском университете. Вообще говоря, это было лестное предложение для человека, занимавшегося, в основном, самообразованием — так сказать, самоучки. Впрочем, у самого счастливчика были другие соображения: он согласился занять должность университетского преподавателя и заведующего кафедрой, надеясь, что у него будут развязаны руки для творчества. Но вышло наоборот: возвращение в застойную провинцию обострило состояние безысходности, в котором он тогда пребывал, и окончательно расстроило и без того не сложившийся брак с Эвелин Рофф. «Я настолько задавлен окружающим мещанством и академическим бытом», жаловался он в письме Ричарду Чёрчу, «что уже сейчас готов бросить работу, лучше которой, кажется, и желать нельзя, и бежать, куда глаза глядят».[5]
Летом 1933 года он уехал из Эдинбурга вместе с моей матерью, Маргарет Людвиг, которая в том же университете преподавала музыку. Она родилась и выросла в Абердине в обстановке, как две капли воды похожей на душный мирок, окружавший отца в Лидсе, с той лишь разницей, что ее родители происходили из семей немецких переселенцев, осевших в Шотландии в девятнадцатом веке. Возможно, ее предки бежали от kulturkampf,*[6] которую Бисмарк проводил в Пруссии, и потом постепенно пустили корни среди местных шотландцев, ирландцев и итальянцев.
Убежавшая из Эдинбурга молодая пара какое-то время снимала квартиру в Хэмстеде, а отец даже квартировал в мастерской Генри Мура,*[7] творчество которого он воспел в журнале «Листенер» еще до своего отъезда в Эдинбург в 1931 году. То было бурное время: в столичном кругу художников кипела деятельность, в воздухе носились новые идеи, и мой отец находился в самой гуще творческого процесса. Он пишет, одну за другой, две лучшие свои прозаические книжки: лирические воспоминания о детстве «Невинный взор» и роман-поэму «Зеленое дитя». В обеих отчетливо звучит мотив воображаемого возвращения «к корням» Райдейла, и, если сопоставить его с городской, богемной жизнью отца тех лет, то контраст получится поразительный.
Отныне в кругу его друзей не только поэты, но и художники, причем, наряду с Генри Муром, Беном Николсоном и Барбарой Хепуорт,*[8] есть и беженцы из нацистской Германии, — например, Вальтер Гропиус и Наум Габо.*[9] И он — их преданный сторонник, выступивший в книге «Искусство здесь и сейчас» с философским обоснованием модернистского направления.
Сегодня нам даже трудно представить, что когда-то Истэблишмент громил и поносил творчество кубистов, скажем, Брака и Пикассо, или произведения сюрреалистов — Эрнста и Маргитта. Да, их в конечном итоге признали, и в числе самых выдающихся художников того времени стали называть Бена Николсона и такого скульптора, как Генри Мур, и в этом признании, безусловно, есть заслуга Герберта Рида, критика просвещенного и терпимого. Порой даже кажется, что, поняв, какой крестовый поход уготовила ему судьба в качестве жизненного предназначения, он, наступая на горло собственной песне, то бишь творчества, и не щадя пера своего, встал на защиту правого дела, умело командуя всей этой разношерстной публикой, — кубистами, экспрессионистами, сюрреалистами, абстракционистами и конструктивистами: главный бой их маленькая армия дала на выставке сюрреалистов в 1936 году.
При этом ему все время приходилось думать о хлебе насущном: сначала на посту редактора «Бэрлингтон мэгэзин», затем в качестве внутреннего рецензента издательства Хайнеманн, и, наконец, в должности директора издательства «Раутлидж энд Киген Пол».*[10] Согревало ему душу одно: искусство, которое он воспринимал эсхатологически как единственное средство спасения человечества. На эту тему у него есть эссе «Воспитание свободных людей»: в нем изложены основные идеи, выраженные в книге «Познавать через искусство», которая, по мнению Генри Мура, «изменила самые основы нашей образовательной системы», «исподволь… способствовала появлению многих талантливых художников, благодаря творчеству которых современное английское искусство перестало быть островным, „местечковым“».