«Демоны узнали, что я человек из плоти и крови, и беспрерывно пытаются уничтожить меня, не только тело мое, но, прежде всего душу, ибо разрушение человеческого и духовного начала есть первейшее наслаждение для тех, кто низвергнут в ад. Однако Бог защищает меня. Поэтому очевидно, как опасно для человека находиться в тесном общении с духами, если вера его не слишком тверда…»
«Пуще всего на свете нужно утаивать от демонов тот факт, что они соединены с человеком. Если они узнают об этом, то начнут разговаривать с ним, намереваясь его уничтожить…»
«Приносить зло человеку, обрекать его на вечные муки — первейшее наслаждение для обитателей ада».
Внимание мое привлекла длинная запись, сделанная внизу страницы остро отточенным карандашом аккуратным почерком мистера Дженнингса. Я начал читать, ожидая натолкнуться на критические замечания относительно текста, и удивленно замер. Строчка начиналась словами: «Deus misereatur mei» — «Господь да сострадает мне». Догадавшись о глубоко личном характере записи, я отвел глаза, закрыл книгу и уложил все тома в том же порядке, в каком нашел их, за исключением одного, более всего заинтересовавшего меня. Я сел в кресло и, как человек любознательный и привыкший работать в уединении, погрузился в чтение, не замечая ничего, что происходит вокруг, забыв даже, где я нахожусь.
Я прочитал несколько страниц, относящихся, говоря сухим языком Сведенборга, к «делегатам» и «корреспондентам», и как раз дошел до места, где говорилось, что демоны, представая взору иных существ, помимо своих товарищей по преисподней, принимают, по закону «соответствия», облик чудовищ (fera), наилучшим образом выражающий их звериную сущность, зловещую и жестокую.
Далее автор подробно перечислял и описывал различных чудовищ, в которых могут воплощаться демоны.
Глава 4. Мы читаем вместе
Углубившись в чтение, я водил карандашом по строчкам, вдруг неожиданный шорох заставил меня поднять глаза.
Прямо передо мной находилось одно из упомянутых мною зеркал. В нем отражался высокий силуэт мистера Дженнингса. Он наклонился над моим плечом и читал вместе со мной. На лице его застыло такое мрачное безумие, что я с трудом узнал его.
Я поднялся. Он тоже выпрямился и неловко рассмеялся:
— Я зашел, поздоровался, но вы были так погружены в чтение, что не заметили меня. Я не сумел подавить любопытство и, боюсь, чересчур дерзко подошел и заглянул через ваше плечо. Вы ведь не первый раз читаете эту книгу, верно? Вы, несомненно, знакомы с трудами Сведенборга?
— О, разумеется! Я почерпнул из его книг очень многое. Вы найдете ассоциации со Сведенборгом в моей «Метафизической медицине», о которой так любезно вспомнили.
Мой друг пытался изображать веселое радушие, однако лицо немного зарделось, и я заметил, что ему очень не по себе.
— Ну, мне до вас далеко, я слишком мало читал Сведенборга. Приобрел эти книги всего пару недель назад, — откликнулся он, и, скажу вам, вряд ли это подходящее чтение на ночь для отшельника вроде меня. Прочитал я очень немного, однако не могу сказать, чтобы эта книга произвела на меня сильное впечатление. — Он засмеялся. — Очень благодарен вам за книгу. Вы получили мою записку?
Я произнес приличествующие случаю благодарности и рассыпался в скромных уверениях.
— Никогда мне еще не встречалась книга, с которой я был более согласен, чем с вашей, — продолжил он. — Между строк в ней можно прочесть куда больше, чем сказано в открытую, знаете доктора Харли? — внезапно спросил он.
Упомянутый доктор был одним из самых знаменитых врачей, практиковавших в Англии.
— Да, я состоял с ним в переписке и во время путешествия по Англии в полной мере оценил его любезность и серьезную поддержку.
— По-моему, этот человек — сущий тупица. Глупее него в жизни не встречал, — сказал мистер Дженнингс.
Я впервые услышал от него столь резкое суждение о ком бы ни было, а в сочетании с именем столь известным это определение просто напугало меня.
— Неужели? И в чем же это проявляется? — спросил я.
— В его профессиональных качествах.
Я улыбнулся.
— Вот что я хочу сказать, — продолжил он. — Мне кажется, он наполовину слеп. Это значит, что половина из того, на что он смотрит, покрыта тьмой, а вторая половина противоестественно ярка. И что хуже всего, он не только слеп, но и упрям. Я не сумел встретиться с ним — он не захотел этого, но я имею некоторый опыт общения с ним как с врачом. Ум его парализован, интеллект наполовину мертв. Когда-нибудь я вам все расскажу, — с легким волнением добавил он. — Надеюсь, вы останетесь в Англии еще на несколько месяцев. Если я за это время ненадолго отлучусь из города, вы разрешите прислать вам письмо?
— Буду очень рад, — уверил я его.
— Вы очень любезны. Доктор Харли меня крайне разочаровал.
— Он склоняется к материалистической школе, — заметил я.
— Сугубо материалистической, — поправил он. — Вы представить себе не можете, как тревожат эти вопросы людей, которые в них разбираются. Прошу вас, не говорите никому, особенно нашим общим знакомым, что на меня напала хандра. Никто, даже леди Мэри, не знает, что я обращался к доктору Харли или к какому-либо другому врачу. Поэтому, прошу вас, не говорите об этом никому; а если приступ повторится, то, умоляю, разрешите написать вам или, если я буду в городе, навестить.
У меня в голове роились догадки. Я поймал себя на том, что не свожу с него пристального взгляда, ибо он на мгновение опустил глаза и сказал:
— Вы, видимо, полагаете, что лучше было бы мне рассказать все прямо сейчас, а может быть, вы уже строите предположения. Не стоит; даже потратив на размышления всю жизнь, вы не догадаетесь, что со мной происходит.
Он с улыбкой покачал головой. Вдруг на его лицо, словно черная туча на зимнее солнышко, опустилась мрачная тень; он резко вдохнул сквозь зубы, как человек, испытавший внезапную боль.
— Жаль, конечно, что вам приходится обращаться за помощью к врачам. Но если я вам понадоблюсь, дайте знать в любое время, и, думаю, не стоит уточнять, что разговор наш останется строго между нами.
Мы поговорили еще немного, сменив тему, и вскоре я любезно откланялся.
Глава 5. Доктора Гесселиуса вызывают в Ричмонд
Расстались мы дружески, но на душе ни у него, ни у меня не было радости.
Могущественное зеркало души — человеческое лицо — может принимать самые разнообразные выражения. Хотя я многое повидал в жизни и обладаю профессиональной выдержкой медика, мимолетная тень, мелькнувшая на лице мистера Дженнингса глубоко встревожила меня. Взгляд его, исполненный угрюмой силы, преследовал меня так неотвязно, что я был вынужден переменить планы на вечер и, чтобы как-то развеяться, отправился в оперу.
Дня два или три я ничего не слышал о Дженнингсе, а после получил от него записку. Тон письма был исполнен надежды. Священник писал, что в последнее время ему стало значительно лучше; собственно говоря, он совсем поправился и хочет провести небольшой эксперимент — отправиться на месяц-другой в свой приход и посмотреть, не принесет ли ему ухудшения попытка немного поработать. Дженнингс как религиозный человек горячо благодарил Бога за исцеление, так как почти надеялся, что выздоровел окончательно.
День или два спустя я встретился с леди Мэри. Она повторила мне то, что я узнал из письма, и добавила, что священник действительно отбыл в Уорикшир и приступил к выполнению се пастырских обязанностей в Кенлисе.
— Я начинаю думать, что он в самом деле окончательно поправился; впрочем, мне кажется, он никогда и не был по-настоящему, просто нервы расшатались да воображение разыгралось. У всех у нас нервы пошаливают, и, думаю, нет ничего лучшего для их успокоения, чем нетяжелая работа. Видимо, он решил испробовать это средство. Не удивлюсь, если он не появится здесь еще год, — закончила она.
Невзирая на ее уверенность, всего лишь два дня спустя я получил от мистера Дженнингса письмо, отправленное из дома Пикадилли:
Милостивый государь!
Вернулся я разочарованным. Будь я в состоянии встретить Вами, я бы просил Вас зайти ко мне. Но в настоящее время я слишком плохо чувствую себя и просто не в состоянии рассказать все, что я хочу. Умоляю, не говорите обо мне друзьям. Я не в силах никого видеть. Даст Бог, позже Вы получите известие от меня. Я собираюсь отправиться в Шропшир, где у меня есть знакомые, благослови Вас Господь! Надеюсь, по моем возвращении мы побеседуем в более располагающей обстановке.
Неделей позже я встретился с леди Мэри. Лондонский сезон закончился, и, по ее словам, в городе уже никого не осталось, да и она сама собирается в Брайтон. Она сообщила, что получила письмо из Шропшира, от Марты, племянницы мистера Дженнингса. В письме не содержится ничего необычайного, разве мистер Дженнингс немного хандрит и нервничает. Какие бездны страдания кроются за этими словами, которыми здоровые люди бросаются так легко!
Более пяти недель мы не получали от мистера Дженнингса никаких известий. Наконец мне пришло такое письмо:
Я поселился в деревне, сменил климат, обстановку, окружение, сменил все — кроме самого себя. Я, самое нерешительное существо на свете, наконец принял решение открыть Вам все. Если Вам удастся выкроить время, умоляю, приезжайте сегодня же, или завтра, или послезавтра — словом, как можно скорее. Вы представить себе не можете, как я нуждаюсь в помощи. Я снял в Ричмонде тихий домик. Может быть, Вы сумеете прийти ко мне на обед, или на завтрак, или даже на чай. Найти меня несложно. Слуга, живущий на Блэнк-Стрит, тот самый, что передаст записку, будет ждать с экипажем у Ваших дверей в любой час по Вашему усмотрению. Я всегда дома. Вы, должно быть, скажете, что мне не следует оставаться одному. Я испробовал все. Приезжайте и посмотрите сами.
Я позвал слугу и решил отправиться в путь в тот же вечер.
Ему было бы куда лучше в гостинице или меблированных комнатах, подумал я, когда коляска въехала в тенистую аллею, поросшую вязами. В конце ее виднелся старинный кирпичный дом, едва различимый среди раскидистых деревьев, ветви которых переплетались над крышей. Выбор жилища свидетельствовал о болезненном состоянии рассудка, ибо трудно представить себе обиталище более грустное и унылое. Дом, как выяснилось, принадлежал мистеру Дженнингсу. Он прожил в городе день или два и, найдя городскую жизнь по ряду причин невыносимой, переехал сюда. Возможно, здесь, в доме, обставленном по его собственному вкусу, с него сваливался груз тяжких мыслей.