погрелись, пошли, — только вьюга мела, —
что вышло, то вышло, такие дела.
Прокладчик и женщина, двое бедняг,
по рыхлому снегу брели кое-как,
по мерзлым лесам, из оврага в овраг,
теряя тряпье меж кустов и коряг.
Куда тут податься, — такие дела, —
свалились, раздеты почти догола,
к ним холод сквозь ноги вливался в тела,
и гулом была переполнена мгла.
Но женщина все же кричала взахлеб,
под утро впадая в последний озноб,
мужчина разбил ей булыжником лоб,
вспорол себе вены и рухнул в сугроб.
Однажды крестьянин заехал туда,
где этих бедняг доконала беда:
глядишь, до весны сберегли б холода
кровавые раны под коркою льда.
Для тех, кто не споет о себе
Нет бы — о вине
петь в охотку мне,
о листве, о ветре, о судьбе;
только песнь мою
я о тех пою,
кто вовек не спел бы о себе.
Про вихор мальца,
про клюку слепца,
про шарманку в сквере за углом,
про бубновый туз,
про чужой картуз,
про гниющий в гипсе перелом.
Гневу моему
не уйти во тьму,
с вами говорю начистоту:
в самый поздний час
думаю о вас,
кровь клокочет у меня во рту.
Петь наедине
с вами дайте мне,
чтобы, сердце песне приоткрыв,
вам постичь на миг
этот вечный крик,
а быть может — и его мотив.
Ромашка
Где, как клинья, лезут в поле
тупиковые пути,
из бугра да из овражка
знай растет себе ромашка,
ей плевать, на чем расти.
Проползают паровозы,
травы копотью черня;
но ромашке — лишь бы лето,
искры гаснут рядом где-то,
ей ущерба не чиня.
Если ты по мне скучаешь,
то под вечер не тужи:
в самом первом, легком мраке
приходи за буераки,
за пути, за гаражи.
Миновав забор щербатый,
ты придешь ко мне сюда:
здесь откроется для взоров
зелень дальних семафоров
да еще вверху — звезда.
Ты прильнешь ко мне так тихо,
станет виться мошкара.
Ах, как сладко, ах, как тяжко,
пахнешь ты во тьме, ромашка, —
и тебя сорвать пора.
Песня у костра в саду
Сложим костер,
не обойдешься, понятно, без помощи грабель;
стебель остер,
каждый сухой, — берегись ощетиненных сабель.
Фрукты собраны, сад подготовлен к зиме,
все отводки в теплице сидят, как в тюрьме,
всё, что надо, подрезано, вскопано, сложено в штабель.
Жар у костра!
Не обожгись да пожар не устрой ненароком.
Завтра с утра
бросим хозяина греться в дому одиноком:
пусть на рынок таскает свой лук до весны,
мы же в город податься до дома должны, —
всё в дыму, и листва, облетев, шелестит над потоком.
Ну, подтяни
ту же, что прежде, — иль вовсе не стало задора?
Гаснут огни,
стручья полопались, жухнут вьюнки у забора.
Время взять у хозяина полный расчет,
ибо холод уже над полями течет,
наступает зима, и по новой споется не скоро.
Из сборника«ИЗГНАН ИЗ АВСТРИИ»(1943)
Писать в тоске ли, в злобе
Писать в тоске ли, в злобе
про то, как в синей робе
с мытьем полов вожусь?
Возьму для проволочки
двадцать четыре строчки
и в них опять не уложусь.
Здесь жить не слишком тяжко:
есть брюки, есть рубашка,
я на соломе сплю.
Пусть цензоры не мажут
слов, что тебе расскажут,
как я тебя еще люблю.
Молчу про будни наши,
поверки и параши,
про то, как что ни час,
то свежий слух, что лордам
пришлось приказом твердым
отправить на свободу нас.
Пусть нынче из барака
я вышел бы, однако
с тобою бы не смог
сейчас остаться рядом:
пропитан пылью, смрадом
я весь, от головы до ног.
Во всем, всегда, повсюду
чем был — уже не буду:
годам ведем отсчет
уже иной с тех пор мы,
как в спешке на платформы
нас погрузили, словно скот.
Исписана страница,
свиданье и не снится, —
я завтра при котле
заведую баландой,
коль нынче всей командой
не увезут на корабле.
Интернированные Хайтона[2]
По-тихому, на всякий случай,
впотьмах умело взяли нас;
за проволокою колючей
мы оказались в тот же час;
ползла чреда часов туманных,
нам долго было суждено,
при жалких наших чемоданах
стоять, не чуя ног давно.
Мы — хайтонские бедолаги,
от всех, кто дорог нам, вдали:
трофей союзничьей отваги,
соль — извините! — пыль земли.
Черпак баланды, самый первый,
испробованный на веку;
болит спина, ни к черту нервы,
и тело радо тюфяку.
И мы легли, шурша соломой,
в казарме на немытый пол,
мы обволакивались дрёмой,
но сон спасительный не шел.
Шаг часового, шаг жестокий
доносится издалека;
на западе и на востоке
нас гордо стерегут войска.
Но страх все гуще, все приметней,
знакомым больше веры нет,
неумолкающие сплетни,
плодят в потемках полный бред;
все громче пульс и все короче,
в душе — опять же пустота:
глядишь, эсесовцы средь ночи
тараном выбьют ворота.
Нас выведут, рядком построив,
винтовки тявкнут в тишине —
и мигом кровь и мозг изгоев
разбрызгаются по стене.
Но может статься, что во мраке
грядет спасенье от оков,
поверх костей взрастая, маки
заблещут шелком лепестков.
И мы узнаем, что невзгоды
нам в жизни выпали не зря,
что ради торжества свободы
мы попадали в лагеря.
Ну что ж, покуда, честь по чести
достойно посидим в плену:
авось с союзниками вместе
сумеем выиграть войну.
И сгущается ночь
И сгущается ночь
и слетает листва
и ничем не помочь
и надежда жива
и торчит часовой
и никто никуда
и хлебнули с лихвой
и гудят провода.
И могли бы добром
и уж прямо враги
и не действует бром
и тупеют мозги
и баланда жидка
и бессмыслен скулеж
и шептаться тоска
и молчать невтерпеж.
И над родиной тьма
и не жизнь а дерьмо
и сойти бы с ума
и на каждом клеймо
и не верим вестям
и сжимает сердца
и полгода к чертям
и не видно конца.
Вена: Праздник тела Христова1939
Вышло их на улицы так мало,
совершавших ежегодный путь, —
большинство осталось у портала,
не посмев к процессии примкнуть.
К ладану всплывающему липли
ветки, обделенные листвой,
и хористы обреченно хрипли,
медленно бредя по мостовой.
Жались горожане виновато,
обнажали головы они,
удивлялись, что хоть что-то свято
всё же остается в эти дни.
Так и шли, сердца до боли тронув,
шли среди всеобщей немоты,
а над ними реяли с балконов
флагов крючковатые кресты.
Над кружкой барды
Не убирайте покуда питье со стола:
время худое, так дернем — была, не была.
В прошлую, помню, войну, не лениться веля,
нас спозаранку жандарм выгонял на поля.
Был он инстанцией высшей прожиточных норм:
столько-то вровень — тебе и скоту на прокорм,
все разносолы сдавай на потребу войне,
что утаишь — по суду разочтешься вдвойне…
Так вот у многих была, да сплыла ветчина;
разве что ночью мололи маленько зерна,
пили из вымени и, никого не спрося,
хоть одного успевали прибрать порося.
Время ловчить научило, на ум навело:
к нам горожане порой приходили в село,
сукна давали в обмен, — да о чем говорить,
деньги годились тогда, чтоб от них прикурить.
Вот уж поганые нынче настали года!
С неба свалилась крестом крючковатым беда:
мы не видали хозяев таких на веку —
мерят зерно и на граммы считают муку.
Нива — твоя, лишь покуда стоит зелена,
твой — виноградник, но ты не увидишь вина,
если в распадке поставишь силок на зайчат —
завтра соседи, глядишь, на тебя настучат.
Сливы созреют — первач для хозяев, учти;
семя твое не должно прорастать во плоти.
Жизнь, говорят они, только дается взаймы.
Ну, да об этом еще побеседуем мы.