— Нужно въ первый день побыть одному… — рѣшилъ онъ. — Съ Викторомъ, конечно, веселѣе. Но изъ уваженія къ Кэтъ приличнѣе одиночество. И чувство къ ней ярче, когда никого нѣтъ. И тоска яснѣе, опредѣленнѣе.
Взобравшись довольно высоко, Сергѣй сѣлъ, наконецъ, на выступъ скалы, посмотрѣлъ вокругъ себя на обступившія его со всѣхъ сторонъ молодыя деревья и вздохнулъ.
Какъ хорошо помечтать здѣсь о ней! Какая острая и въ то время сладостная грусть!
Шелестятъ вокругъ рѣзные листья, играютъ въ жмурки съ солнечнымъ свѣтомъ. Наверху — дно вселенной, прозрачное, синее. Внизу, сквозь вѣтви, мелькаютъ въ долинѣ красныя и желтыя пятна строеній…
— Да! Если бы Кэтъ была сейчасъ… Тутъ. Вмѣстѣ… Рядомъ!
Вокругъ тишина. Точно небытіе. Остановилось время. Застыло пространство. Какъ чудесно жить такъ, безъ людей, безъ городской суеты. Гдѣ-то далеко, тамъ, всѣ волнуются, хлопочутъ, говорятъ рѣчи, играютъ въ футболъ. А здѣсь — мудрость. Истинная философія…
— Среди этихъ домовъ внизу, навѣрно, и вилла профессора Лунина, — подумалъ Сергѣй. — Жалко профессора. И эту… Наташу. Какъ они теперь, должно быть, ненавидятъ насъ! А было время…
Сергѣй вспомнилъ, какъ они съ Наташей, еще дѣтьми, играли вмѣстѣ на Ривьерѣ, когда родители были въ дружбѣ. Наташа ему очень нравилась. Хорошенькая, веселая, задорная. Онъ, Сергѣй, смѣшно даже сказать: былъ въ нее немного влюбленъ. Мальчишкой пятнадцати лѣтъ! Какъ кажется забавнымъ теперь это дѣтское увлеченіе. Сравнить, напримѣръ, то глупое ребяческое чувство и то, которое онъ испытываетъ сейчасъ къ Кэтъ. Тамъ — беззаботность, жалкая наивность… А здѣсь — глубина. Израненное навсегда сердце. Интересно: какая она теперь? Навѣрно, высокая, стройная… Ей, вѣдь, теперь тоже около двадцати лѣтъ…
— Какая чушь! — испуганно поморщившись, подумалъ Сергѣй. — Какое мнѣ до нея дѣло? Вотъ, если бы Кэтъ… Что она сейчасъ дѣлаетъ тамъ, въ Лондонѣ? Можетъ быть, тоже сидитъ одна? Въ рукѣ книга. Романъ какой-нибудь. А она прочтетъ нѣсколько строкъ, уронитъ книгу на колѣни, вздохнетъ и задумается. Представляются ей далекія горы. Замокъ… Лѣсъ… А въ лѣсу онъ. Сергѣй. Тоскующій…
Въ восемь часовъ вечера вся семья обѣдала внизу, въ столовой. Томъ приготовилъ обѣдъ на славу; угостилъ своихъ господъ мѣстной форелью, рябчиками, а въ заключенье горничная Бетси принесла изъ оффиса гигантскій кусокъ мѣстнаго сыра, который вывозится изъ Савойи въ Швейцарію и распространяется по всей Европѣ подъ видомъ швейцарскаго.
— Ну, что же, господа, — удовлетворивъ свой аппетитъ, весело произнесъ Вольскій. — Можетъ быть, выпьемъ шампанскаго? Хотя я не пью ничего, но по случаю пріѣзда… Одинъ глотокъ… Николай Ивановичъ, вы запаслись, навѣрно, напитками?
— Да, конечно.
— Отличное шампанское, — подтвердилъ Викторъ. — Я сегодня…
Но сообразивъ, что неудобно распространяться о качествахъ шампанскаго, которое еще не пили сами хозяева, онъ кивнулъ въ сторону двери и торопливо добавилъ:
— Сегодня пилъ тамъ… Въ городѣ.
— Очень хорошо, — добродушно скосивъ глаза на Шорина, проговорилъ Вольскій. — А воздухъ, господа, здѣсь, дѣйствительно, превосходный. Давно я не обѣдалъ съ такимъ аппетитомъ. Кажется и ты, Ольга, чувствуешь себя недурно, несмотря на печень?
Горева на этотъ разъ измѣнила своему обыкновенію ко всему относиться равнодушно. Собравшись съ силами, она выразила на лицѣ нѣчто вродѣ благосклонной улыбки. И произнесла:
— Да, какъ будто. Но къ сожалѣнію, моя печень слишкомъ глубоко скрыта, чтобы на нее могъ дѣйствовать воздухъ.
— Папа, а ты намъ съ Витей разрѣшишь завтра взять автомобиль и объѣхать окрестности? — спросилъ Сергѣй. — Воображаю, какія здѣсь живописныя дороги.
— Хорошо. Только при условіи, что вы возьмете съ собой Джека, и Джекъ будетъ править машиной.
— Я не знаю, какъ ты, Сережа, — дѣлая видъ, будто не слышитъ обидныхъ словъ Вольскаго, проговорилъ Шоринъ, — но по-моему лучше для начала обойти пѣшкомъ всѣ мѣста вокругъ замка и посмотрѣть, есть ли тутъ хорошія пропасти.
— Ну, насчетъ пропастей мы еще поговоримъ, — поморщившись, пробормоталъ Вольскій. — А теперь, Николай Ивановичъ, дайте-ка бутылку, я самъ разолью шампанское. Ольга, тебѣ можно немного?
— Нѣтъ, нельзя, Павелъ.
— По случаю пріѣзда?
— И въ случаяхъ пріѣзда и въ случаяхъ отъѣзда вино мнѣ одинаково вредно.
— Жаль. Ну, Викторъ, вашъ бокалъ… Николай Ивановичъ… Сережа… Кажется, всѣмъ? Итакъ, господа, пожелаемъ другъ другу хорошо провести лѣто. Тебѣ, Ольга, — пополнѣть, вамъ, Николай Ивановичъ, — похудѣть, а молодымъ людямъ, чего они сами себѣ хотятъ.
Старикъ выпилъ, снова наполнилъ бокалы, не исключая своего. И продолжалъ:
— Замокъ, конечно, прекрасенъ. Я никакъ не ожидалъ, что онъ такъ сохранился и можетъ доставить необходимый комфортъ. Но, вотъ, единственное, что меня огорчаетъ, это — враждебное отношеніе ко мнѣ бѣдняги Лунина. Я бы очень хотѣлъ, чтобы профессоръ пересталъ сердиться за потерю своего замка, въ чемъ, какъ вы знаете, я ничуть не повиненъ. Во всякомъ случаѣ, я радъ былъ бы помириться съ нимъ, и, если нужно, помочь. Между прочимъ, Николай Ивановичъ… Въ какомъ положеніи его дѣла?
— По-моему, дѣла его не такъ ужъ плохи, Павелъ Андреевичъ.
— А именно?
— Насколько мнѣ извѣстно, онъ не такъ разорился, какъ объ этомъ говорили въ первое время. Я нѣсколько разъ бывалъ внизу, въ городкѣ, гдѣ онъ арендуетъ виллу, и долженъ сказать, что вилла эта вполнѣ приличная. Очевидно, старику удалось сохранить кое-какія деньги. Кромѣ того, онъ открылъ здѣсь аптеку, и аптека, какъ будто, даетъ недурной заработокъ.
— Ну, слава Богу, слава Богу. Онъ, вѣдь, извѣстный фармакологъ… Читалъ лекціи въ университетѣ. Жаль только, что послѣ революціи бросилъ науку и занялся за-границей неудачными промышленными предпріятіями. Какъ-нибудь все-таки нужно сдѣлать попытку встрѣтиться съ нимъ. Вѣдь ты, Сережа, съ Наташей былъ очень друженъ.
Сергѣй нахмурился.
— Да. Но это было давно. Пять лѣтъ назадъ.
— Скажите, какой огромный срокъ — пять лѣтъ! — Вольскій разсмѣялся. Отъ выпитаго шампанскаго глаза его пріобрѣли легкій блескъ, на щекахъ появился нездоровый румянецъ. — Для тебя, можетъ быть, и давно, а мнѣ кажется, что это было только вчера. Какъ, въ общемъ, время бѣжитъ! Помню я, когда этой Наташѣ было всего пять лѣтъ. И покойная мать ея жива была. Интересная женщина. Ея родители считались въ Россіи одними изъ самыхъ богатыхъ людей. А теперь вотъ — вы, дѣти, растете, тянетесь вверхъ и выталкиваете изъ жизни насъ, стариковъ. Ольга, что ты скажешь по этому поводу?
— По этому поводу? По этому поводу я скажу, Павелъ, что третій бокалъ вина, очевидно, такъ же вреденъ для твоего сердца, какъ первый бокалъ для моей печени.
— Какъ? Неужели третій? — испуганно проговорилъ Вольскій, отодвигая отъ себя стаканъ. — А я не замѣтилъ. Очевидно, воздухъ подѣйствовалъ. Ну, спокойной ночи, господа. Вы — какъ хотите, а что касается меня, то я буду здѣсь ложиться рано, по-деревенски.
Павлу Андреевичу для спальни и кабинета были приготовлены въ первомъ этажѣ двѣ лучшія комнаты. Окна обѣихъ выходили къ обрыву, подъ которымъ непрестанно журчалъ горный ручей. Отсюда открывался чудесный видъ на долину. Съ обѣихъ сторонъ громоздились величественныя горы, застывшія въ торжественномъ шествіи навстрѣчу своему монарху Монблану. Налѣво, во мглѣ, виднѣлся скатъ къ Женевскому озеру. А за нимъ, на горизонтѣ, обрисовывался мутный контуръ Юрскаго хребта.
— Меня одно все-таки слегка безпокоитъ, Павелъ Андреевичъ, — сказалъ Суриковъ, проводивъ Вольскаго въ его спальню. — Не будетъ ли шумъ ручья тревожить вашъ сонъ?
— Не думаю, дорогой мой. Наоборотъ. Равномѣрные звуки должны убаюкивать. Гораздо хуже, напримѣръ, прибой океана, когда послѣ прихода каждой волны необходимо ждать, пока разобьется другая. А вы сами что предпочитаете: горы или океанъ?
— Хотя горы вообще недурны, но, если разрѣшите, я предпочитаю океанъ, — почтительно отвѣтилъ Суриковъ, который послѣ шампанскаго сталъ такъ же словоохотливъ, какъ и его патронъ. — Возьмемъ, напримѣръ, пляжъ. Сидя на пляжѣ обычно все видишь передъ собой, какъ на раскрытой ладони. Никакихъ тайнъ, никакихъ неожиданностей. И даже тогда, когда на морѣ начинается буря, сравненье съ ладонью тоже не исключается. Получается только, если разрѣшите, такое впечатлѣніе, будто ладонь шелушится.
— Ну, а развѣ вы не любите тайнъ природы? — сидя въ креслѣ и пріятно жмурясь, съ блаженной улыбкой продолжалъ спрашивать Вольскій. — По-моему, всякая тайна природы — это самое… пріятное развлеченіе для вдумчиваго человѣка. Во всякомъ случаѣ, что касается меня, то я не люблю морскихъ курортовъ съ пляжами, усѣянными полуголыми тѣлами. Дамы съ модными фигурами напоминаютъ гусеницъ… Полнотѣлыя женщины кажутся выброшенными на берегъ медузами… Надѣюсь, вы видѣли медузъ, какъ онѣ дрожатъ, попавъ на песокъ? Ну, а что касается мужчинъ, то мужчины, въ особенности волосатые, вызываютъ у меня даже сомнѣніе въ правдивости книги Бытія: дѣйствительно ли это подобіе Божіе. Нѣтъ. Въ горахъ больше поэзіи.
— Относительно поэзіи не спорю, конечно, — торопливо отвѣтилъ Суриковъ, стараясь не испортить хорошаго настроенія Вольскаго. — Поэзію въ горахъ слѣдуетъ котировать высоко, это вѣрно. Но вотъ что во мнѣ вызывало неудовлетворенность въ молодости, когда я любилъ путешествовать, это, знаете, большая численность горъ. Взберешься, напримѣръ, на одну и видишь, что за нею оказывается другая. Взберешься на другую, видишь уже третью. И такъ безъ конца. Это какъ никакъ обидно, Павелъ Андреевичъ.
— А вы не лазьте на горы и тогда ничего обиднаго не будетъ, — зѣвнувъ, недовольно, вдругъ, пробормоталъ Вольскій. — Во всякомъ случаѣ, въ горахъ таится глубокая философія, это я утверждаю. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Павелъ Андреевичъ.
Отпустивъ секретаря, спальня котораго находилась тоже въ первомъ этажѣ, Вольскій сталъ раздѣваться. На ночь, чтобы не страдать отъ безсонницы, онъ имѣлъ обыкновеніе читать что-нибудь научное: книгу по астрономіи, по ботаникѣ, иногда даже по математикѣ, если нужно было пораньше уснуть и пораньше встать. Придвинувъ ночной столикъ къ кровати, чтобы свѣтъ падалъ удобнѣе, Павелъ Андреевичъ надѣлъ очки, вытянулся, раскрылъ взятое изъ Лондона руководство по геологіи, но не успѣлъ прочесть страницы, какъ произошло нѣчто