Зелёный Луг — страница 4 из 10

— Власть нам говорит: из землянок вылезать надо, обживаться, — уклонился от прямого ответа Стефан. — Я бы имел право от тебя просить помощи, но мне посча­стливилось хату на снос купить, так я и без вашей по­мощи управлюсь, только не мешай, браток. Я делаю нуж­ное державе дело.

Нет, не то говорил этот человек. Томаш хорошо по­нимал, что совсем не то, но у него не было слов, чтобы ответить как следует.

— А косить надо, — только и сказал он и поднялся, чтобы уйти. Возле калитки сказал: — У тебя и так все тут в порядке. Будто и не горел ты, а переехал с места на место.

— Я не жду, пока с неба свалится. Я — хозяин! — вслед засмеялся Стефан.

Из-за леса стрельнул быстрый солнечный луч. В не­бо поднялся жаворонок. Занималось спокойное летнее утро. Томаш свернул с сенокоса к селу. Дружно берутся зерновые на колхозном поле. Жаль, что не удалось за­сеять все, думали осенью будет снова трудно. Но как ни бился за это Томаш, многие его не поддержали. Вон, например, худощавый, чернобородый Никифор. Когда-то был хорошим коллективистом. Работал в кол­хозе старательно, ладил с соседями. Но и он больше стал держаться своей усадьбы и порой нет-нет да и вздох­нет — мол, какой клин был у него при гитлеровцах. Мно­гим отравили мозги эти годы, некоторых сбили с прямой дороги, по которой они шли с тридцатого года. Трудно простому человеку, не очень даже грамотному, такому, как Томаш, лечить этих людей. Был бы жив Антон, — тот был человек с головой, умел к каждому найти нуж­ную тропинку, умел видеть не только то, что делает че­ловек, но и что думает делать... Жаль, что не переска­зал эту беседу Томаш Юрке Чернушевичу или Зубу, они — фронтовики, посоветовали бы, что делать, помогли бы найти такое слово, от которого все доводы Стефана рассеялись бы как дым. С такими мыслями выходит То­маш на дорогу.

Навстречу идут мужчины с косами, впереди, высоко поднимая ноги, шагает сам Никифор.

— Добрый день!

— Добрый день! Остановились, закурили.

— С южной стороны в копны можно складывать. Де­вушек туда направим.

— А сегодня думаем под лесом начать, на плавнях пусть еще растет, там осока.

— Молотков не хватает, — говорит наконец Никифор.

Один из косарей сплевывает.

— А своего почему не взял?

Никифор молчит. И в самом деле — почему не взял? Ведь у каждого хозяина есть и бабки и молотки. Но не­которые прячут их, жалеют для колхоза. Томаш вынимает из кармана молоток и передает Никифору.

— Зачем мне твой, — говорит тот, но молоток берет.

Расходятся.

Уже возле самой улицы Томаш встречает Стефана. Он будто нагоняет косцов. В руках у него ненасаженная коса.

— Доброго утра, председатель!

Лежебока чертова! Сколько протянул, пока косу на­садил. Но все же пошел.

Горячий, беспокойный начинался для Томаша день. Одних он отправляет окучивать картошку, других и треть­их — на строительство амбара. Бригадиру приказывает отправить на сенокос девушек с граблями. А сам после всего этого берется разбирать жатку. Скорее бы уж эм­тээсовскую мастерскую восстановить, а то теперь при­дется жатку везти за пятнадцать верст, а отремонтиро­вать ее надо срочно.

Катерина уже давно ждет Томаша. Это же не шу­точки — скоро обед, а человек еще не завтракал. И зачем ему эти хлопоты. Катерина все говорит, что добра от них Томашу не будет. Весной не досеяли, строительство идет слабо, колхозники требуют, чтобы им помогали, ло­шадей мало, да и те только начинают поправляться на траве. Умный человек ее муж, а не сумел отбиться от та­кой должности. А люди, известно, рады, чтобы их оста­вили в покое. Томашихи тогда не было на собрании, да она и не очень надеялась, что кладовщика изберут пред­седателем. Если бы знала — не пустила бы. Хоть и успо­каивал ее Томаш, что он временный, но хлопот не умень­шалось. А все свидетельствует о том, что не нужно ему это дело.

Сухая и быстрая, Катерина в том возрасте, когда трудно сказать, сорок ей или пятьдесят. Природа, видно, долго думала, пока свела Томаша с Катериной. Вышла эта пара на славу: оба быстрые, оба трудолюбивые. Только обошла их доля — нет детей. И ту часть ласки и забот, которые мать отдает детям, некуда было деть Ка­терине. Частично она отдавала их Томашу, но с него и этого было вдосталь. А часть Катерина использовала на бога. Томаш, по правде сказать, не был нехристем, но редко вспоминал бога, а в церкви, видно, лет двадцать не был. Зато Томашиха проявляла особенную активность в религиозных делах, и этим приобрела среди многих женщин нечто вроде уважения. Бог Томашихи был осо­бенный. Не только избавитель от горя и страданий че­ловеческих, но и карающая рука. И знала Томашиха мно­го наговоров, присловий, умела увидеть знамение.

Вот скажет, стучать ложкой по столу нельзя — потому что люди языками забарабанят. Если несешь молоко в кувшине, брось в него щепотку соли, чтобы люди не на­говорили худого на корову. Запрещается мусор мести че­рез порог, так как поросная свинья не принесет хороших поросят. Нельзя выносить мусор после захода солнца... Понадобилось бы много старых и новых заветов, чтобы описать все эти суеверия. Они соединялись у Катерины с практическим умом, с непреодолимым стремлением по­могать и мужу и людям. Теперь, когда они работали в колхозе, она молилась за дождь и погоду, за урожай для колхоза так же, как прежде молилась для своего хозяй­ства. Как раньше она встречала первый воз с рожью хле­бом и солью, так и теперь выбегала с полотенцем, на котором лежал хотя бы блин, навстречу колхозному возу с первыми снопами. Вот такой был Катеринин бог — христианский, отчасти языческий, и человеколюбивый Христос, и коварный дьявол, и дед-водяной в одном. То­маш посмеивался в поседевшую бороду, глядя на все это, но Катерина верила, что эти ее знания защитят и его, и ее.

Наконец Томашиха увидела мужа.

— Ты долго натощак ходить будешь! Иди и подкре­пись.

— Святым духом сыт! — пошутил тот, опускаясь на бревно. — Думал в воскресенье в район поехать, пусть заменяют, мне с людьми не управиться.

— Я давно говорю то же самое! — поставила она пе­ред мужем миску щавеля, забеленного молоком. — На что тебе эти хлопоты? Вчера во сне... — Но, поглядев в лицо Томаша, не досказала. В это время по улице прошли женщины с граблями. — Миски полотенцем прикрой, я побегу.

— Куда?

— На сенокос. Ты же гляди! Старая Ганна и та идет, а мне почему не приказываешь.

— А вот Альжбета не идет, — не то ей, не то самому себе заметил Томаш. — И Стефан не очень беспокоится.

— Они приезжие, чужие, у них свои мысли.

И, подсунув мужу кувшин с кислым молоком, Кате­рина пустилась нагонять женщин.

— А почему нельзя сделать так, чтобы все люди ра­ботали в таком согласии, как семья? — вслух подумал Томаш.

5

Среди лета вдруг приехал шофер Зуб за Ганной. Во­енком Харченко приглашал старую к себе. Защемило сердце у Ганны: что там ждет ее? Хоть и сердечный че­ловек Харченко, но... Но к нему первому приходят и страшные и радостные вести. Какая теперь будет? Тре­вожными мыслями своими поделилась с Томашем, но тот успокоил ее, как умел.

— Что ты, сватьюшка, вбила в голову... Не кличь беду, она сама придет.

Через день меж зеленого густого леса запылила до­рога, и когда пыль осела, все, кто был на сенокосе, на улицах, на дворах, увидели: из машины выскочил военный и помог слезть старой Ганне. Побежал слух: Федор при­ехал. Но Агата, которая была на лугу, хоть и не рас­смотрела, но сердцем почувствовала, что это не Федор, а кто-то другой.

— Это Юрка! — не скрывая радости, крикнула она так, что все девушки позавидовали. Каждая из них но­сила в своей груди такую нужную человеку радость.

Чернушевич проводил старую до новой хаты. Они о чем-то поговорили, девушки видели, что старая покачала головой. Чернушевич взял чемоданы и пошел в край села, в сторону реки. Агата не сдержалась — побежала туда же. Легко несли ее упругие, сильные ноги, ветер обвевал стан.

— Юрка! Юрочка!..

И, забыв, что над ними не луна, а яркое солнце, что не звезды глядят на них, а людские глаза, они встрети­лись, горячо обнялись, и этим было сказано все!

— А родители как?

— Что родители? — говорила она, идя рядом. — Мое счастье, мой Юрочка!

Ой, Юрочка, что ты женишься,

Прядет зимушка, куда денешься?

Сколько шутливых частушек пелось на их свадьбе, столько разных танцев танцевалось! Сколько шуток про­изнесено было. Это была первая свадьба после войны. Из района приехало начальство, и это было очень важно — уважение к Юрке еще более возросло. Не приехал толь­ко военком, сказал что занят, но на крестинах будет обязательно. И Ганна не пришла. Она принесла подарок молодым — миску пахучего зеленоватого меда, а на свадьбе не осталась.

— Слез не могу сдержать, а на что они людям?

Село знало: Харченко прочел письмо из далекой Вен­грия от сына Федора: жив, но ранен, спрашивает, есть ли кто из родных. Сам военком составил при Ганне от­вет — и пошло то письмо через государства на запад, неся материнскую любовь сыну. Боже ты мой, если бы можно было, то старая бросилась бы к сыну, натруженны­ми ногами, казалось, дошла бы до самой Венгрии. Ранен? Без ног? Без рук? Все равно! Сын! Родной, единствен­ный! Жила как в лихорадке, эти дни Ганна, берясь за десяток дел, бросая их, обливая слезами сухое, деловое письмо сына в военкомат. Без Ганны прошло собрание, и об изменениях она узнала от самого свата, который при­шел к ней навеселе.. Он, как ребенок, подбрасывал на ладони ключи.

— Опять, сватья, кладовщик! Отбился, черт возьми. Юрочку председателем избрали. Не временный, а настоя­щий, по форме.

Ганна слушала все это, а перед глазами стоял почему-то Стефан с его ненужно-оскорбительной усмешкой.

— Хорошо ли это, сват, он ведь молод, а ты, что ни говори, хозяин.

— Он — человек военный, у него за плечами фронт! Окрепнет, сватья.

Горячо взялся за дело новый председатель. Гранди­озные планы и смелые мысли рождались в его молодой голове, но не все из этих планов, к сожалению, можно было осуществить сразу. Надо было решать более неот­ложные, насущные вопросы — строить дома для пого­рельцев (в мечтах он видел Зеленый Луг в каменных коттеджах) и выводить их из землянок, приобретать тяг­ло, инвентарь, ругаться с директором МТС, а ругаться, по правде говоря, приходилось со многими. Баян стоял в новом, купленном в городе шкафу. Чернушевич даже забывал порой, что он умеет играть, и вспоминал об этом только тогда, когда к нему приходили и просили баян. Надо было создавать и растить колхозное стадо, достраи­вать ферму, амбар, а когда наступила жатва, оказалось: план сева не был выполнен, а государству необходимо вернуть долги, выполнить хоть и уменьшенный, но начис­ленный на всю посевную площадь план хлебопоставок, в результате совсем мало хлеба оставалось для распределе­ния. Одного не мог понять Чернушевич — что некоторые колхозники, высказывая свое неудовлетворение низкой оплатой трудодня, почему-то обвиняли в этом его, Чернушевича.