На четырех страницах, насыщенных превосходной густотой мысли, Жорж Блэн[39] приводит основные элементы материального психоанализа желания надреза.
Эта проблема ставится во всей отчетливости уже с первых строк: «Мужское удовлетворение, рождающееся от акта надреза, следует поставить в связь с некоторыми „покаянными“ формами нашего садизма. Всякая цельность провоцирует нас»[40]. Можно вести бесконечный спор о том, что первично – инстинкт садизма или же соблазнительные образы. И тогда в защиту первой точки зрения можно сказать, что садизм ищет объекты, чтобы надрезать или поранить их. В распоряжении инстинкта всегда имеется «режущая» воля. Но с таким же успехом можно утверждать, что образ пробуждает спящий инстинкт, что материальный образ нас провоцирует, а сопротивление мира вызывает нашу агрессию. Как бы там ни было, следует заключить, что именно здесь воображение и воля сближаются более всего.
И действительно, какое спокойствие можно найти в таком «покаянном» садизме, обращенном против предмета, лишенного человеческой защиты! Проявления этого садизма имеют хорошее прикрытие, ибо он совершенно не связан с действием Сверх-Я. Часто вспоминают о моральном уроке, который получил юный Франклин, испробовавший свой топорик на фруктовых деревьях в саду. Но ведь в полях можно найти столько ив, а в зарослях – столько прутьев, которые никакое Сверх-Я не охраняет! Между тем эти объекты свободной материальной сферы, объекты, не отмеченные социальными запретами, как раз нас и провоцируют. Чтобы понять такую непосредственную провокацию со стороны объекта из сопротивляющегося мира, следует выделить новую материальную инстанцию, своего рода Сверх-Оно, в отношении которого мы и желаем испытывать свои силы, не только из-за бьющего через край избытка энергии, но и попросту ради упражнения своей режущей воли, своей воли, сконцентрированной на лезвии инструмента.
Несомненно, никакой психоанализ такой инстанции не примет. Психоаналитики все переводят на язык социальных интерпретаций. Им не составит труда доказать, что любое действие, направленное против вещей, служит лицемерным замещением действия, нацеленного против Сверх-Я. Но учитывать лишь инстинктивные и социальные аспекты образов означает забывать об одной их составной части. От этого-то забвения и происходит эвгемеризм[41]психоанализа, из-за которого все комплексы обозначаются именами легендарных героев. А вот теория материального и динамического воображения должна, наоборот, схватывать человека в мире материи и сил. Борьба против вещественного (réel) является самой непосредственной и неприкрытой борьбой. Сопротивляющийся мир помещает субъекта в царство динамического существования, в существование, определяемое активным становлением, откуда и возникает экзистенциализм силы.
Разумеется, провокация тысячеголоса. Свойствами провокации являются смешение жанров, приумножение слов, производство литературы – и она зависит от нетронутой твердой материи, провоцирующей на атаку не только наши вооруженные руки, но и горящие глаза, и оскорбления. Боевому пылу, neikos[42] присуща поливалентность. Однако мы не должны забывать его первосмысл, сам корень силы, пробуждаемой сразу и в нас, и вне нас.
Динамическое воображение, по всей вероятности, считает, что существует некая Сверх-Вещь, «потустороннее вещи» в том же духе, в каком Сверх-Я господствует над «Я». Этот кусочек дерева, оставляющий мою руку равнодушной, всего лишь вещь – его даже можно назвать чуть ли не концептом вещи. Но если мой нож ради забавы производит на нем надрез, то же самое дерево становится больше самого себя, оно делается Сверх-Вещью, вбирая в себя все провоцирующие силы сопротивляющегося мира; оно естественно принимает на себя все метафоры агрессии. Бергсонианец усмотрел бы здесь лишь формальную раскадровку действительности,– а ведь объект или Сверх-Объект подстрекает меня, формируя меня как группу агрессивных воль, с подлинным гипнотизмом силы.
И вот если мы пронаблюдаем за материальным воображением в аспекте столь многочисленных различий между мягкой и твердой материей, мы уразумеем, что типы материи обусловливают в грезящем анатомию сложных инстанций воли к власти. До тех пор, пока психологи детально не изучат различные формы воли к власти над материей, они будут плохо подготовлены к различению всевозможных оттенков воли к социальной власти. Лишь при таком условии можно исследовать взаимоотношения между реальностью и метафорой, а также анализировать действие сил убеждения в языке.
К примеру, термины, используемые Жоржем Блэном, заставляют предположить, что речь идет о «надрезе» плоти, способном удовлетворить «покаянный садизм». Впрочем, когда мы вчитаемся, мы увидим, что столяр может согласиться со следующим взглядом хирурга:
Лезвие разрезает кожу, словно должным образом направляемая молния, или же, проявляя бо́льшую настойчивость, движется вперед согласно двухтактовой диалектике пилы. Оно оставляет за собой столь непреложный, столь безукоризненно научный след, что дух находит в этом большое удовольствие, тогда как плоть страдает…
Эта научность, эта медлительность, это спокойное сравнение радостей, доставляемых ножом и пилой,– все эти грезы, естественно, возникли при надрезе материи, при обработке нежной древесины. Но кажется, будто образы получают здесь два разных объектных дополнения: нежную древесину и мягкую плоть. А материальные метафоры «плавают» от одного дополнения к другому. Именно благодаря этой двойственности садизм находит для себя мирные, хотя и завуалированные, субстанции – свои «невинные свидетельства». Речь может идти о регистре инертной материи и содержать признание страшного преступления в регистре плоти. Блэн непрерывно переходит из одного регистра в другой, пользуясь восхитительной салической двусмысленностью провокации:
Во многих случаях акт первого надреза содержит в себе нечто вероломное, в котором, однако, нет ничего раздражающего. Хороший надрез – так называемая «врубка вполдерева» при косо направленном ударе – в слабом месте пересекает разрываемую линию по диагонали. Топору дровосека хорошо знакомо это коварство «искоса». Ведь ветку, на которой он запечатлевает свой удар, он никогда не атакует в фас и под прямым углом.
В объективной части настоящего диптиха мы еще увидим весь смысл этих косо направленных ударов, все коварство намеренно вкрадчивой обработки. Эта психология лезвия уловлена здесь Жоржем Блэном в ее глубинно вероломном характере. Вырезая из ветки ивы свистульку, ребенок, хотя и по-детски, уже предается человеческому коварству. Воздействуя на материю, он даже проявляет зачастую скрытую черту неискренности. В действительности если в человеческих отношениях неискренность почти всегда носит защитный характер и почти всегда мрачна, то здесь неискренность наделяется наступательным и агрессивным, счастливым, активным, салическим смыслом.
Не следует удивляться тому, что столь активный психологический опыт переживается в таких несходных сферах. В несколько преувеличенно синтетической форме Жорж Блэн резюмирует уроки естественной и материальной криптографии надреза:
Сладострастие при надрезе в значительной своей части следует свести к удовольствию, каковое мы испытываем при преодолении объективного сопротивления,– к радости быть или орудовать крепчайшим инструментом, действовать в направлении наиболее тупого выступа и запечатлевать свой замысел в покоряющейся материи. Таков ослепляющий империализм резьбы по самым крепким материалам, осуществляемой плугом, алмазным резцом, кинжалом или зубами.
Мы прекрасно ощущаем, что все функции подобного текста можно получить лишь с помощью материального анализа. Наша жизнь заполнена любопытным опытом такого рода, опытом, о котором мы умалчиваем и который вызывает у нас в подсознании нескончаемые грезы. Бывают столь своеобычные субстанции, что, разрезая их тонким лезвием, познаешь какую-то новую агрессивность. Стоит лишь подумать о четком и дрожащем ножевом разрезе желе, прекрасной плоти, которая не кровоточит… Может быть, поэтому стойкий и чистый Аксель, герой Вилье де Лиль-Адана[43] угощал своего гостя кабаньим окороком с гарниром из айвового варенья?
Эта материя для садизма в тарелке, эта материя, заставляющая грезящий нож работать под удобным предлогом, – такова материя бессознательного, которую предстоит специфицировать материальному психоанализу. Если мы уделим малую толику внимания материи и ее многообразным формам, то увидим, что такому психоанализу надлежит провести значительную работу. А в нашем непритязательном эссе мы можем привести лишь конкретные примеры.
Теперь перейдем к кратким замечаниям о реальной обработке материи.
Если мы пожелаем сделать небольшой синтетический обзор человеческого труда, то именно при ссылке на обрабатываемые материалы можно получить наиболее уверенные гарантии того, что мы не упустим ни одного из его свойств. В частности, классификация инструментов по их форме, освященной продолжительным употреблением, не дает хорошей возможности для изучения технического прогресса. Такой специалист, как Леруа-Гуран[44], признал всю ненадежность хронологии доисторических инструментов по их устройству. Он считает, что «материя обусловливает всякую технику», первобытная этнология проясняется в следующей классификации:
1. Стабильные твердые тела – камень, кость, древесина.
2. Полупластичные твердые тела – получающие пластичность при нагревании (металлы).
3. Пластичные твердые тела – достигающие твердости при сушке – керамика, лаки, клеи.