В сердцах и с отвращением я вскинул голову к потолку.
– Что?! – крикнул я во всю мощь луженой глотки, натренированной выкриками в строю и на марше. – Думаете, не сожру?!
Дальнейшие события описывать не стану, но скажу лишь, что никогда не думал, что история Добряка о его канализационном путешествии сможет мне когда-нибудь пригодиться. Старик как знал: в деталях объяснил и даже показал, что надо делать с этими тварями, чтобы не подохнуть с голоду.
Последовала очередная серии отжиманий, когда я молил Морфея поскорей прийти за моим сознанием; а после этого в дальний угол полетели три обглоданных скелета, столько же хвостов и требуха.
В какой-то момент я решил делить местное время на «ночь» и «день». Причем деление было весьма простым и незамысловатым. Ночь – то время, когда я в отключке. День – когда пытаюсь отрубиться, изничтожая себя физическими упражнениями. Пресс на камне не покачаешь, поэтому я приседал, прыгал и отжимался самыми разнообразными способами. Обычно меня хватало на несколько часов, после чего я с наслаждением погружался в заботливую тьму.
Ночью история тоже не отличалась особыми сюжетными поворотами. Все те же три крысы, которые грызли всю ту же левую ногу. Их путь заканчивался в дальнем углу, куда они прибывали в виде хвостов и скелетов. Вскоре оттуда стало неприятно пахнуть. Не только вонью крыс, но и того, что манерно называют «отходами жизнедеятельности человеческого организма». Пришлось мне переместиться из центра в угол, где запах ощущался меньше.
Так потекла неосязаемая река жизни в заточении. Когда ты в полной тьме, без звуков, без чувств, без всего того, к чему так привык, сложно определиться со временем. Оно словно испаряется, исчезает за ненадобностью. Остается лишь момент, в который ты можешь делать все что угодно, потому как этот момент причудливым образом растягивается до бесконечности.
Поняв это, я стал вести отсчет ударов сердца. Но каждый раз сбивался, не дойдя и до пятой сотни. И вот тогда, сидя в своем углу, я начал осознавать, что такое отчаяние. Вязкое засасывающее чувство абсолютной, но в то же время безмятежной безысходности. Я явственно ощущал: что бы я ни делал, это все рано приведет к одному и тому же итогу. Как бы я ни старался, но, так или иначе, стоит наступить «ночи» – и придут три крысы. И когда я понял это, то попросту заснул, впервые за то время, что провел наедине с самим собой.
Минуло вот уже шесть «ночей». Может, я провел здесь три дня, может, четыре, а может, и все десять суток. Я не знаю. Я был наедине с собственными мыслями. Порой они мучили меня, душили, подобно заправскому маньяку, а иногда помогали, кидая спасательный круг, за который я хватался, погружаясь в безумный омут собственных идей.
Порой я мог потратить почти весь «день», размышляя лишь над одним вопросом – как лучше убить себя. Я уже больше не занимался физическими упражнениями, больше не питался, а отправлял убитых, но нетронутых крыс в недолгий полет. И лишь одна мысль занимала меня – как лучше покончить с этим. Размышляя и так, и эдак, приходил к единственному выводу – остановить собственное сердце. Любой другой вариант приведет к закономерному итогу – надзиратели, подкидывающие грызунов, заметят мои попытки и остановят.
Впервые за долгое время я стал пленником, но не людей, а самого себя. Собственного разума и безмерно слабого тела. Тела, не способного пройти сквозь камень или разнести этот дурацкий камень в мелкий щебень. Наверное, вы скажете, что я должен хотя бы пытаться и просто колотить по стене кулаком. Но, увы, я уже пытался и в итоге разбил костяшки в такое месиво, что уже не помню, когда в последний раз шевелил рукой и пальцами.
И тогда я начал постигать науку контроля над собственным сердцем. Я умел его ускорять, но ускорять – не значит замедлить. Ведь это было вопреки самому главному инстинкту – инстинкту выживания. Но знание того, что это возможно, придавало мне каких-то извращенных, сверхчеловеческих сил. Сил, необходимых, чтобы лишить самого себя жизни. Впрочем, это, как я понял позже, не являлось моей идеей фикс. Это только угрюмое наваждение, навеянное абсолютной тьмой, когда уже не можешь сказать, открыты твои глаза или нет.
Сегодня, если так можно выразиться, я понял, что меня быстрее прикончат не безуспешные попытки остановить собственное сердце, а бессилие. Губы пересохли настолько, что просто открыть рот было демонической пыткой. Руки не слушались, не желая сдвигаться ни на миллиметр, а дышал я буквально чудом.
Уверяю вас, посмотри на меня со стороны – и увидишь лишь тело, сидящее в углу. Руки его лежали на вытянутых ногах, голова безвольным кульком свалилась на грудь. Единственное, что указывало на то, что это не кукла и не полусгнивший труп, – редкое подрагивание грудной клетки, сотрясаемой судорожным вздохом.
Крыс, кстати, не поступало уже пять «ночей», и, как подсказывает мне обоняние, куча тоже куда-то исчезла.
– Весело? – раздался знакомый голос.
В такие моменты всегда знаешь, кто это.
– Да. Безумно, – прохрипел я, раздирая горло. – А тебе там?
– Да просто замечательно.
Мне мигом представился смутный образ человека, развалившегося в шезлонге и потягивающего фруктовый коктейль. Я невольно потянулся рукой, но рука так и не сдвинулась с места, а видение уже разлетелось вдребезги, остался только голос.
– О чем поговорим на этот раз? – спросил я.
– Не знаю, – наверное, пожал плечами этот некто. – Ты же сам с собой разговариваешь. Так что ищи темы сам.
– И верно, – кивнул бы я, если бы имел на это силы. – Как насчет квантовой механики?
– Ты в ней не разбираешься.
– Откуда ты знаешь? – вскинулся я, а потом опомнился. – А, ну да, глупый вопрос. Ну тогда как насчет окружающей обстановки?
– Тебя в ней что-то смущает?
– Нет, – фыркнул я. – Совсем ничего. Все в норме.
– Я тоже так думаю. – Видение потянулось и устроилось поудобнее.
Я его не видел, но знал это. Такое странное, противоречивое, почти невозможное ощущение. Когда вроде что-то существует, а вместе с тем вокруг царит непроглядная тьма.
– Кажется, я еще не попадал в такую передрягу, – с ноткой самоиронии вздохнул я.
– Попадал, – твердо произнес собеседник.
– Эй! – возмутился я. – Ты же – я, значит, должен со мной соглашаться!
– Я твоя шиза, а шиза не поддается законам логики, – словно пожало плечами это нелепое видение.
Я немного подумал, а потом ответил:
– Ну и черт бы с тобой.
– Черт? Не демон?
– Да какая разница.
Повисла тишина, а я не стал торопить собеседника. Ведь, право же, не станете же вы торопить собственные глюки.
– На самом деле очень большая, – протянуло нечто. – Но вернемся к нашим баранам.
Если честно, я уже возненавидел эту присказку. Кстати, я не упоминал об этом? Прошу прощения, видимо, совсем крыша едет, но, если вы не поняли, это уже далеко не первый мой разговор с самим собой.
– Мое мнение – в Мальгроме было жарче.
– Нет, – твердо ответил я. – Там было проще.
– И почему?
– Потому… потому… – Я мычал, давился, но слов подобрать не мог. – Темные богини тебя задери! Ты прекрасно знаешь ответ, если задаешь такие вопросы!
– А если знаю я, то знаешь и ты.
– Но я-то не знаю!
– Дружище, ты разговариваешь сам с собой и при этом утверждаешь, что я знаю, но ты – нет. Это уже клиникой попахивает.
– А то, что я в принципе сам с собой шпрехаю, – это в порядке нормы?
Странно, но я засмеялся. Засмеялся и тот я, который не совсем я… В общем-то, я уже тоже запутался в определении, кто здесь носитель шизы, а кто – видение. Возможно даже, что я вовсе не реален, а просто бред чьего-то больного воображения, сдобренного доброй щепоткой отчаяния и безысходности.
– Может, побеседуем о том, к чему ты пришел? – немного ехидно поддело меня видение.
– Убирайся, – только и буркнул я, понимая, что на эту тему точно не хочу говорить.
– Как скажешь.
Повисла тишина. Я уснул, и снилась мне темная комната без дверей, окон и какого-либо шанса на освобождение. В который раз я уже не мог различить, где реальность, где призраки, порожденные голодом, психозом и тьмой, а где сны, имеющие те же корни.
– Ты тут? – спросил я, когда настал очередной «день».
– И не уходил, – прозвучал лаконичный ответ.
– Я должен был уже умереть.
– Я знаю.
– Они не позволят.
– Я знаю.
Я замолчал, а потом рассмеялся. Гулко, низко. Наверное, это звучало несколько страшно.
– Ты сошел с ума, – сказало видение.
– Я знаю, – повторил я его слова и засмеялся еще сильнее.
Все вокруг вдруг стало казаться таким нелепым, таким комически невозможным. Словно вот-вот минет одна секунда, другая… и я проснусь. Да не где-нибудь, а в своей питерской двушке, оставшейся от родителей, укативших в теплые края. Там, на видавшей виды кровати, среди подушек и одеял лежало мое бренное тельце, наблюдавшее столь причудливый сон.
Вот-вот прозвенит надоедливый будильник и придется вставать – спешить на подработку. А там босс, жуткий, к слову, тип. Все время потный, с платочком и очень нервный. Если сдашь отчет не в срок, так сразу головомойку устроит. А еще там есть секретарша Таня, и все прекрасно знают, что она под «этим делом» переспит даже с уборщиком Славиком, который, в свою очередь, под «этим делом» постоянно пребывает. Но при этом никто не спешит воспользоваться знанием, потому как все в курсе, что его, знание, уж больно активно пользует босс. И никого, собственно, не волнует, что у босса есть жена-красавица и дочка-умница. Как, впрочем, не волнует это и самого босса.
А после подработки, вылетев из душного офиса, я наберу номер своего друга Ника. Тот подъедет на разбитом «шевроле» слишком бородатого года выпуска, чтобы его помнить. Махнет рукой в открытое окно, просигналит особым способом и крикнет: «Трап спущен». Я запрыгну в салон, и мы поедем за Томом в его кафе, где он трудится официантом. Дождемся окончания смены, а потом начнем искать место, куда можно приткнуться. А если некуда, то, сидя в машине, станем перебирать списки контактов и соберемся все у меня. Кто-то врубит жуткую музыку, но пьяным нам будет все равно. Будет обязательно весело, жарко и безумно хорошо.