Вики посвящается.
И на сей раз
моему другу Лю Шайнеру,
Приятелю Пену и Дружку Серфингисту,
А также прекрасной Эди
И ее брауни, енотовым домикам и кофе —
От нас четырех.
Да, сэр, если уж на то пошло, разве не было у мудрейших людей всех времен, не исключая самого Соломона, – разве не было у каждого из них своего конька: скаковых лошадей, – монет и ракушек, барабанов и труб, скрипок, палитр, – коконов и бабочек? – и покуда человек тихо и мирно скачет на своем коньке по большой дороге и не принуждает ни вас, ни меня сесть вместе с ним на этого конька, – скажите на милость, сэр, какое нам или мне дело до этого?
Книга первая. Вторая шутка
Нет обязанности, которую мы недооцениваем в такой степени, как обязанность быть счастливым… Найти счастливого мужчину или женщину гораздо лучше, чем найти пятифунтовую банкноту.
Пролог
Он сидел на заднем сиденье шерута[8], вертлявого дервиш-такси, мчавшегося по дороге из Иерусалимского нагорья в аэропорт имени Бен-Гуриона в Тель-Авиве. Водитель несся как сумасшедший, и Пенниман подпрыгивал и заваливался на бок на заднем сиденье старого «мерседес-бенца», который круто вписывался в повороты и попадал в рытвины. В кармане у Пеннимана лежал кожаный мешочек с серебряными монетами, досаждавшими ему своим теплом. День у него за спиной клонился к вечеру, и залитые солнцем здания старого Иерусалима уже начали бледнеть. Высотки Тель-Авива впереди отбрасывали тени на плоский средиземноморский ландшафт. Пенниман едва узнавал его. Сколько лет прошло!
В этом аэропорту он уже бывал один раз, когда тот назывался Лодский аэропорт[9]. А до этого еще прорву лет назад он отправился из Хайфы на Кипр на рыболовецком суденышке, приобретя еще одну, всего лишь третью свою монетку. Команда почувствовала, что он бежит от чего-то, и когда ночью разыгрался шторм, который чуть не опрокинул их, корабельный кок, иорданец с большими невинными глазами, назвал Пеннимана Ионой[10], и его чуть не выкинули за борт. Они отобрали у него монетку, когда она начала потрескивать огнем святого Эльма в заряженном электричеством воздухе, и вместо него выкинули за борт ее, а потом в безмолвном ужасе увидели, как из темного моря поднялась гигантская тень и поглотила падающую в воду сверкающую монетку.
Прошедшие годы уплотнились в его памяти, выжали из нее всякие мелочи и подробности. Время уменьшало человека, спорить с этим было трудно. Даже человека, который владел некоторыми методами. Теперь монетки в его кармане чуть ли не вернули его в дни молодости, хотя это ощущение и было осквернено и опорочено, как свежий румянец на лице упитанного вампира.
Он снова посмотрел в окно. Никаких признаков погони вроде бы не было. Он с хорошим запасом приедет в аэропорт, там сядет на самолет «Пан Американ» до Парижа, а оттуда – до Нью-Йорка. На своем пути в Лос-Анджелес он немного отклонится на север – до Ванкувера, – чтобы заглянуть к своему старому другу по коллекционированию монет Пфеннигу. До него к тому времени уже, вероятно, дойдет известие об убийстве Ауреуса[11], и он, вероятно, убежит. С другой стороны, с не меньшей легкостью он может согласиться и на продажу. Может быть, Пфенниг был из тех людей, которые готовы пойти на уступки или по крайней мере поддаются убеждению, что лучше потерять деньги, чем жизнь. В мире было полно дураков, которые считали, что они призваны быть Смотрителями. Он и сам был призван, чтобы стать кем-то, но именно он, а никто другой, будет определять, кем именно.
Старика по имени Ауреус он оставил мертвым в Иерусалиме, и, если повезет, его тело пролежит в запертом магазине несколько дней, прежде чем его найдут. Шторы на окне были задернуты, а перед ними повешено сообщение о том, что он уехал отдохнуть. Никто на свете не предполагал, что магазин откроется через неделю. Слепые попрошайки, служившие у покойного, сразу поймут, что случилось что-то необычное. Сомнений не было: они что-то чувствовали своими слепыми и дикими глазами. Они почти наверняка были сумасшедшими. Один полквартала преследовал Пеннимана, а потом наклонил голову, словно прислушиваясь, когда тот сел в такси и машина тронулась. Пенниман совершил ошибку – шутки ради потряс кошельком, полным украденных серебряных монет, высунув его в открытое окно машины. При этом звуке монетки захлопали в банке попрошайки, как попкорн в горячем масле, а сам попрошайка распахнул рот и взвыл таким высоким и пронзительным голосом, что тот едва можно было расслышать, и все усиливающееся негодование лающих собак преследовало такси до самого выезда из города на шоссе. Но ни у кого из попрошаек не было ключей от магазина. Старый Ауреус не доверил бы им даже сумку с шекелями, что уж говорить о монетах. У его тела будет достаточно времени, чтобы дозреть.
Пенниман похлопал себя по карману пиджака. Все необходимые документы, что называется, были при нем. Плохо, что ему придется вылетать из Тель-Авива. Служба безопасности в Бен-Гурионе серьезная и злобная, там нет той атмосферы базара, какой встречают тебя афинский или бейрутский аэропорты. По крайней мере, туда не пролезут попрошайки, успокоил он себя. Куда занятнее будет пройти через металлодетектор. Он пустит монеты в обход детектора и предъявит официальную заявку Британского музея. Провозить старые еврейские монеты довольно проблематично, эти тридцать сребреников – из которых Пенниману принадлежали двадцать пять – происходили из более дальнего востока, гораздо более дальнего, а потому не имели здесь исторической ценности. Ему не должны предъявить обвинений в попытке вывезти из Святой земли ее реликвии.
Монеты были старыми уже в те времена, когда сгорели Содом и Гоморра, их разбросали по всему миру, чтобы собрать только один раз за последние тысячи лет. Человек, который на короткое время получил эти монеты, закопал их в землю и повесился, мучимый угрызениями совести за смерть, которую вызвала его жадность.
Но ему не позволили умереть. Тридцать сребреников, собранные вместе, подарили ему бессмертие, и с тех пор он бродил по земле более двух тысяч лет, стремясь искупить свою вину разобщением монет на веки вечные. Старик Ауреус, назначенный тайным Смотрителем, решил предать его, он отыскивал все больше и больше монет, копил их. Ауреус потерпел неудачу. В намерения Жюля Пеннимана неудача никак не входила.
Несколько – не много – монет было потрачено храмовыми жрецами двадцать веков назад на покупку земли под кладбище для бродяг, первый из которых был положен в землю с двумя монетками на закрытых веках. Священник, похоронивший мертвеца, решил, что даже если все остальные двадцать восемь монет соберут когда-нибудь в отдаленном будущем, то уж эти две будут потеряны навсегда. Но в конечном счете он сам и выдал свою тайну, потому что его собственные манипуляции с монетами запятнали его.
Когда та могила на кладбище для бродяг была разграблена, оказалось, что монетки исчезли – как будто под собственной тяжестью провалились через голову мертвеца, потом прожгли саван и ушли в землю, и когда-нибудь, много веков спустя, они завершат свой путь в земле и появятся на другой ее стороне, чтобы привести в действие пророчество откровения.
Двадцать восемь оставшихся монет уходили по одной, а время от времени по две-три. Большинство монет было потрачено безрассудно, впрочем, иногда их продавали как некие диковинки. Однако в правильных руках они были чем-то гораздо большим. В конечном счете Бенджамин Ауреус зарыл четырнадцать оставшихся монет в песок под полом своего магазина, и люди говорили, что в ранние осенние утра за час или два до рассвета, в воздухе над магазином, казалось, парили призраки, как будто кто-то открыл ящик Пандоры.
Жюль Пенниман давно подозревал, что Ауреус владеет несколькими монетками, но он и предположить не мог, на какой клад наткнется. Какой бы властью ни обладал Ауреус, он не мог надеяться на то, что сумеет усмирить монетки. Монетки знали способ находить Смотрителей и отыскивать в них слабости, а в отсутствие последних сами монетки их и создавали. Вначале Ауреус был не более чем Смотрителем, учеником Вечного Жида[12], чье наказание за грех предательства состояло в том, чтобы две тысячи лет не допускать их соединения. Но Ауреус пал жертвой жадности и порчи, которые неизбежно порождались процессом накопления монеток. Теперь он был мертв.
А Жюль Пенниман ни у кого не состоял в учениках. Он был камнем в пустыне – ни с чем не связанный, самодостаточный, самодовольный. И, в отличие от Ауреуса, он был живым. Он владел почти, хотя и не совсем, в два раза большим количеством монеток, чем Ауреус. Теперь его власть будет неизмеримой. В отличие от Иуды Искариота, он был не из тех, кто предается раскаянию…
При мысли об Иуде он достал из кармана пиджака пузырек с Пепто-Бисмолом[13] и выпил половину его содержимого. В багаже у него было еще.
Такси тряхнуло на выбоине, потому что водитель шарил по полу в поисках бутылки кармельского вина[14]. Пенниман возмущенно было подался вперед, но водитель только пожал плечами, вернул бутылку на прежнее место, а вино сплюнул в открытое окно. Потом он выругался и выкинул пакет, а следом и бутылку, пробормотав «кислятина». Он повернул голову и гневным взглядом посмотрел на Пеннимана, будто тот испортил вино. Впрочем, в некотором роде Пенниман и правда был в этом виновен.
Пошел дождь, на лобовое стекло полетели большие мутные капли. Пенниман выглянул в заднее окно, увидев почти безоблачное небо. Над ними, словно привязанная к ним, вместе с машиной двигалась одна-единственная черная туча, а в пустыне здесь и там, казалось, закручивались тысячи маленьких вихрей, в которых плясали взбунтовавшиеся песок и сухие веточки. Некоторое время они мчались за машиной, ветки и всякий мусор принимали смутные человеческие очертания, будто призраки, заглядывающие в окно. С небес прямо на капот упала мертвая птица, за ней о лобовое стекло ударилась другая. Птицепад продолжался с полминуты, потом небо резко очистилось и маленькие вихри улеглись. Пенниман ждал. Он предполагал какие-нибудь неожиданности, только не знал какие.
В аэропорту, в чемодане под замком в камере хранения, его ждала свинцовая шкатулочка. Нужно было взять ее с собой. Для обуздания монет одного кожаного кошелька было недостаточно. Даже погода неожиданно оказалась чувствительна к их воздействию, словно знала, что они попали – куда? – не в плохие же руки. Зло не вязалось с монетами. Слово «зло» использовали невежды для объяснения власти и силы, которых они боялись. Жюль Пенниман не боялся ничего. Попробуй-ка кто остановить его, когда он в двух шагах от победы.
Зеркало заднего вида в этот момент разлетелось на мелкие осколки, упавшие на переднее сиденье. Водитель покосился на Пеннимана. На его лице застыло выражение испуганного непонимания. Такси свернуло на обочину, потом возвратилось на дорогу, затем стало притормаживать. Пенниман уже видел прежде такое выражение. Он достал бумажник, вытащил из него пачку шекелей, помахал ею перед носом водителя. Такси поехало дальше. Через десять минут они будут в Тель-Авиве.
Да, у Пеннимана были еще не все монеты. Две оставались в земле, а одна покоилась в море. Пенниман был уверен, что еще одной монетой владеет Пфенниг… вернее, монета владеет им. Еще одна монета находилась в Калифорнии и была окутана тайной. В конечном счете все они будут принадлежать ему, потому что, чем бóльшим числом монет он владел, тем больше знал о местонахождении остальных; монеты словно искали друг друга.
– Поедем, минуя центр, – указал Пенниман – он не хотел застрять в городской пробке. Дорога стала ровной, а воздух – влажным и липким. Мутный дождь прошел, но небо над морем почернело от набегающих на него туч.
Что-то происходило с погодой. Давление падало, а атмосфера, казалось, сгибается, скручивается, напрягается, как сжатая пружина. Когда такси под недовольные гудки трафика прижалось к бордюру и Пенниман вышел на тротуар, землю сотрясло, достаточно, чтобы спешащие люди опустили на землю свой багаж и остановились в ожидании.
Пенниман расплатился с таксистом и двинулся к входной двери в аэропорт, как бы между делом кивнув старушке с собакой, замедлил шаг на один драгоценный момент, сдерживая движущуюся толпу, чтобы она успела протащить через дверь свои сумки и собаку. Он не хотел показаться человеком, спешащим к ячейке хранения, боялся показаться одержимым, хотя в этот миг во всем мире не было человека, более одержимого, чем он.
Он посмотрел на то, что еще оставалось от небес, и поморщился, когда по ним метнулась стрела молнии. За молнией тут же последовал удар грома, сотрясший окна, а за ним хлынул подгоняемый ветром дождь. Воздух вдруг наполнился запахом озона и серы, и землю снова сотрясло – она словно пробуждалась.
Глава 1
… я слышал о нем лучшие отзывы от других; мне говорили, что он добр и мягок, и справедлив, и что если он делает кому зло, то разве только самому себе.
Эндрю Ванберген использовал приставную лестницу, чтобы добраться до мансардного окна. У этой лестницы ступеньки расширялись книзу и имелась одна откидная опорная стойка, которая стукнулась раз-другой в медный сточный желоб, а потом без всякой пользы повисла в воздухе. Верхняя ступенька, прижатая к неровной поверхности стены, покачивалась туда-сюда. Он посмотрел через плечо на безмолвную ночную улицу и качнул стремянку, беспокоясь, как бы она не соскользнула по сточному желобу и не сбросила его на ветки камфорного лавра, росшего у стены дома. Но сейчас он ничего не мог с этим поделать – другой лестницы у него не было.
Через открытое окно до него доносился храп тетушки Наоми. И не только до него – до всей улицы. Однако именно это и могло его выдать – не какой-нибудь шум, производимый им самим, не скрежет лестницы по желобу, а неожиданное прекращение храпа, если она проснется и увидит, как он глазеет на нее в окно. Соседи в недоумении повскакивают со своих кроватей. Что это такое случилось? Это будет подобно землетрясению, когда ты не слышишь ни грома, ни стонов, ни скрежетов, пока они не прекращаются.
Час назад он лежал в кровати рядом со своей спящей женой в спальне на втором этаже их дома, слушал через потолок храп тетушки Наоми. Его это чуть ли с ума не сводило – храп и мяуканье ее котов. Из-за этого он не мог уснуть. Он ворочался, метался, взбивал подушку, следил за медленным движением часовых стрелок, которые неумолимо приближались к полуночи. Он поклялся себе, что если не уснет до двенадцати, то начнет действовать. Полночь наступила и прошла.
Он лежал, зная, что старуха проспит, сколько ей положено, как младенец. Обычно она просыпалась около пяти утра, гордилась тем, что встает так рано, но все равно сетовала по этому поводу. Никак не могла уснуть: ах, ее несчастные нервы, ах, ее «ишиас», ее пазухи, ее то, ее сё. Она требовала, чтобы ей подавали чай с молоком. На ее кровати места свободного не оставалось – повсюду сидели коты, а воздух был всегда насыщен запахами ментоловой мази для растирания, наполнителей для кошачьих лотков и старой одежды. Все вместе это делало атмосферу в ее комнате… какой? Словами невозможно было описать. Слова не желали передавать это, они сразу начинали бунтовать, превращаясь в непонятную чепуху.
Он не помнил такого жаркого апреля. Даже в час ночи термометр показывал семьдесят семь градусов[16], а воздух замер в неподвижности – не чувствовалось ни ветерка. Океан дышал через сваи пристани в полуквартале от их дома, за несколькими крышами. Время от времени свет фар прорезал темноту на повороте из Сансет-Бич, и машина, полная сонных ночных гуляк, мчалась на сумасшедшей скорости по хайвею Пасифик-Коуст в сторону Белмонт-Шор и Лонг-Бич. Но люди в машине находились слишком далеко и не могли его увидеть, поскольку дом стоял в глубине тупиковой улочки среди полудюжины других. Свет горел только в одном из этих домов, остальные были погружены в темноту.
Эндрю медленно поднимался по стремянке, его лицо было зачернено золой из камина, которым давно не пользовались. Надел он черную рубашку и такого же цвета слаксы, а к ним черные кеды на каучуковой подошве. К наклоненной лестнице была прислонена длинная стеклопластиковая трубка с веревочной петлей на конце. На крытом дранкой коньке крыши перед ним лежал пустой мешок из-под муки и отрезок веревки с уже готовой петлей на одном конце. Лежа без сна в кровати часом ранее, потный от жары и усталый, измученный невозможностью уснуть под храп и кошачье мяуканье, он утвердился в решении решить кошачью проблему этой же ночью. Недосып сводил его с ума. Ничто другое на этом свете не вызывало такого раздражения, яростного до зубовного скрежета.
План состоял в том, чтобы поймать одного из котов, засунуть его в мешок, завязать узлом, потом отловить второго кота. Один из них смотрел на него через раскрытое мансардное окно. Казалось, этот кот счел появление Эндрю выходящей за рамки приличий наглостью. Он улыбнулся коту, приложил два пальца ко лбу, словно в приветствии. «Вежливость прежде всего», – пробормотал он, разглядывая окно. Слава богу, москитной сетки на нем не было.
Он прислушался – к храпу, к далекому, приглушенному звуку трафика, тихой музыке, доносящейся, вероятно, из гостиницы «Глайдер». Эти звуки проплывали мимо него жаркой ночью, напоминая о мире, лишая его присутствия духа, его решимости. Над крышами домов начала подниматься луна. Нужно поторопиться.
«Хорошая киса», – прошептал он с причмокиваниями. Им такое нравилось. Или только так казалось. Он решил, что все же не будет топить котов в солончаковом болоте. Полчаса назад, когда он с ума сходил от невозможности уснуть, ему казалось, что болото – единственно верное решение. Но теперь, когда он встал и немного отошел, а еще и получил возможность обдумать все как бы со стороны, ему стало ясно, что ничего против котов он не имеет, если они обитают где-то в другом месте. Даже одна мысль о том, чтобы отнести их в пруд, была невыносима. Он это знал. Жестокость ему не была свойственна.
Впрочем, пока он еще не решил, что собирается с ними делать. Может быть, раздаст их перед супермаркетом. Он мог бы говорить, что они принадлежали какой-нибудь знаменитости – может быть, бабушке одной голливудской звезды. Да люди драться из-за этих котов будут. А то он может раздать их соседским детям и предложить вознаграждение в полтора доллара за каждого взятого ими кота при условии, что они не будут его возвращать, а еще, если не донесут на него, то получат доллар за каждого кота в конце месяца. Такой вариант, впрочем, чреват опасностями: дети существа таинственные, непредсказуемый народ, ничем не лучше котов. Он достал рыбешку из кармана рубашки и помахал ею перед раскрытым мешком из-под муки. Кот за окном наморщил нос.
Эндрю улыбнулся ему и кивнул, добродушно подмигивая. «Хорошая киса. Вот тебе рыбка».
Кот отвернулся и принялся вылизывать себя, а Эндрю поднялся на еще одну ступеньку и положил рыбешку на дранку, но кота это не заинтересовало. С таким же успехом можно было положить туда старый ботинок. Тень Эндрю согнулась над дранкой, длинная и угловатая от лунного света, она напоминала карикатуру на Дон Кихота. Он повернул голову, чтобы увидеть тень от своего профиля, эта тень понравилась ему больше, и он подумал, что с возрастом понемногу с каждым годом становится все больше похожим на Бэзила Рэтбоуна[17], если бы ему еще и жирком не обрастать. Он чуть прищурился, словно ему открылось что-то скрытое от остальных смертных. Но у тени, конечно, никакого всезнающего прищура видно не было, а его носу, чтобы быть похожим на нос Рэтбоуна, требовалось обрести бóльшую крючковатость. Кот на подоконнике сидел все в той же позе и, казалось, знал о спрятанных вещах гораздо больше, чем он, Эндрю Ванберген.
Он ухватил стеклопластиковую трубку, подтащил ее правой рукой вверх так, чтобы можно было сунуть ее внутрь через открытое окно. Трубка плохо подходила для ближней работы. Коту на подоконнике придется подождать. Он вглядывался в темную комнату, ждал, когда приспособятся его глаза, прислушивался к храпу. Храп был ужасен. Ничего другого, подобному этому храпу, на земле не было: хрипы, стоны и шумы вызывали у него ассоциации с каким-то дыхательным аппаратом.
Поначалу, когда все в нем кипело, его снедало искушение сунуть трубку ей в ухо и крикнуть в другой конец. Но это могло ее прикончить. Она уже десять лет как болела – по крайней мере, давала это понять – и бóльшую часть этого времени была инвалидом. Крик ей в ухо посреди ночи через пятнадцатифутовую трубку просто прикончит ее на месте. Вскрытие покажет, что она превратилась в человеческий пудинг. Его за это упрячут в тюрьму. Его крик разбудит весь дом. Его стащат с лестницы и разинут рты, увидев его измазанное золой лицо. Зачем он кричал тетушке Наоми в ухо через трубку? Она поселила у себя котов? Она храпела, да? А он – что? – вырядился в вора, специализирующегося на похищении алмазов, подобрался к ее мансардному окну по стремянке в расчете покончить с ней криком через стекловолоконную трубку?
Лунный свет, проникший через ветви дерева, скользнул мимо него и неожиданно осветил комнату. На кровати свернулся клубочком еще один кот. Ему никогда не накинуть петлю на голову этого животного. Другой кот стоял на бюро и смотрел на лунный свет своими красными, как прожектора, глазами. Комната была набита котами. Воняло тут, как в собачей конуре, пол был усыпан кошачьими экскрементами. Да оттуда океанские ветра и за сто лет не выдуют эту вонь. Он поморщился, переместил трубку и помахал петлей перед котом на туалетном столике. Кот вызывающе смотрел на него уничижительным взглядом. Эндрю стало почти стыдно. Действовать нужно было быстро – сдернуть его со столика, по возможности не задев трубкой кровать и не разбудив тетушку Наоми. Немного пошуметь можно – ее храп все заглушит.
Он тренировался на заднем дворе, когда семья уезжала. Ему помогал его приятель Бимс Пиккетт – играл роль удивленного кота. Потом они соорудили чучело толстого кота из подушки, кувшина и брезентового мешка и сдергивали его с веток дерева, с кустов, с забора, пока Эндрю не набил руку и не свел требуемые движения к быстрому броску лассо и рывку. Трудность его теперешней задачи состояла в том, что трубку нужно было положить на подоконник, чтобы уменьшить длину рычага. Рычаг, с другой стороны, пригодится хотя бы для того, чтобы повесить на него открытый мешок. Он просил Пиккетта помочь ему, но тот не согласился. Прикрылся тем, что он не «человек дела», а «генератор идей».
Эндрю оставил трубу на секунду лежать на подоконнике, наблюдая одним глазом за странно неподвижным котом, а другим – за котом на подоконнике. Он взял мешок из-под муки, сунул себе в рот край с открытой стороны, и оставил так, чтобы другой конец мешка касался дранки. Он был готов. Тетушка Наоми всхрапнула громче обычного и перевернулась в постели. Он замер, сердце его колотилось, по спине пробежал холодок, несмотря на жару. Прошло несколько мгновений. Он выставил трубку в комнату, дивясь тому, что глупый кот стоит там, неподвижный, как прежде. Легкая добыча. Он захихикал, подавляя настоящий смех. Что бы сказал Дарвин? Что ж, глупое животное заслужило, чтобы быть схваченным таким вот образом. Естественный отбор – вот как это называется. Он отловит котов, свяжет четыре угла простыни тетушки Наоми, без труда запрет их в багажнике «метрополитан» и выкинет, так и завернутых в простыню, в болото в парке Гам-Гроув.
Смотря на размыв звезд в черноте вверху, легко поверить, что в ночном небе и погруженном в темноту городе, растянувшемся вдоль берега, что-то происходит. И все эти случайные формы вещей – людская карусель, их казавшиеся мелочными делишки, ежедневные махинации правительства и империй – все это медленно вращалось, как звезды, складывалось в закономерности, невидимые для человека на улице, но ясные для него, как бутылочное стекло, в особенности поздней ночью. Или по крайней мере давало надежду на ясность. Очистка дома от котов будет первым шагом к очищению его разума от мрака, движением в сторону упорядочения того хаоса, в который иногда вроде бы погружалась его жизнь. Они установили телескоп Пиккетта в неоштукатуренной каморке рядом со спальней тетушки Наоми, но кошачий запах выставил их оттуда; вот уж воистину обидно. В звездном небе было что-то – может быть, космический порядок, – приносившее ему облегчение, приводившее все в конечном счете в норму. Он не мог насмотреться на эту картину, и иногда не ложился в постель допоздна, чтобы в полночь, после того как уличное освещение погаснет, бросить взгляд в полуночные небеса.
Все эти разговоры в новостях о необычной погоде и землетрясениях в последние недели тревожили, хотя, казалось, что они свидетельствуют о чем-то; казалось, все это подтверждало его подозрения о пришествии чего-то важного. Назначение реки Иордан, изменившей направление течения и вытекающей теперь из Мертвого моря, состояло в том, чтобы быть пробкой. Эта новость чересчур походила на чудо из Ветхого Завета, хотя насколько было известно газетчикам, никакой Моисей этим явлением не дирижировал. Оно, несомненно, вызвало бы меньше обсуждений, если бы не умирающие птицы и мутные дожди. Газеты на своем эвфемистическом языке твердили о возмущениях на солнце и приливных нарушениях, но все это, совершенно очевидно, было обычным газетным враньем. Эндрю спрашивал себя, знает ли хоть кто-нибудь наверняка, есть ли кто-то избранный, кто понимает, кто со знающим видом кивает, слыша про подобные явления, и подмигивает друг другу.
Город Сил-Бич был в последнее время полон всяких необычных личностей: людей из тайных обществ, хиромантов, ясновидцев сомнительных способностей. В южном Лонг-Биче всего неделю назад состоялся съезд ясновидцев. Бимс Пиккетт даже познакомился с одной девушкой, во внешности которой не было ничего спиритического, но которая объявила, что дом Эндрю полон «эманаций». Он ненавидел такие словечки.
Эндрю покачал головой. Он опять, так сказать, витает в облаках. Мысли его метались, и это было плохо. В этом издавна и состояла его проблема. Роза, его жена, не раз говорила ему об этом. Он улыбнулся коту на туалетном столике, пытаясь загипнотизировать его. «Сиди на месте», – прошептал он, медленно приближая петлю к кошачьей голове. Он затаил дыхание, замер на мгновение, потом дернул за веревку и одновременно резко потянул на себя трубку. Веревка натянулась и стащила кота со столика. Трубка ударилась о подоконник, ее повело в сторону, к кровати, а необычно тяжелый кот рухнул на пол с таким звуком, будто разбился на множество фрагментов. Кот на окне истошно завопил ему в ухо и выпрыгнул на крышу. С полдюжины котов, остававшихся в комнате, словно взбесились, они прыгали, вопили и шипели. Он потащил на себя трубку, но петля за что-то зацепилась, может быть, за угол кровати.
Загорелся свет, и он увидел тетушку Наоми. В ее волосах виднелись бумажные папильотки, а лицо перекосило так, что она стала похожа на рыбу. Она прижала простыню к груди и вскрикнула, потом схватила прикроватную лампу и швырнула ее в окно. Комната мигом погрузилась в темноту, а лампа ударилась в стену в футе от его головы.
В этот момент петля отцепилась от кровати, из-за чего Эндрю отбросило назад. От неожиданности он отпустил свое удилище и ухватился за водосточную трубу. Лестница поехала вбок к камфорному лавру так быстро, что он разжал руки и с криком упал грудью на ветки дерева, все еще цепляясь левой ногой за водосточную трубу. Ее оторвало от стены, а нижняя часть его тела тоже отлетела к дереву, и его ноги повисли в четырнадцати футах над землей. Он, весь дрожа, подтянулся, держась руками за ветку, услышал хлопки дверей, крики людей внизу, визг тетушки Наоми. Коты носились по крышам домов, будя соседей. Лаяли собаки.
Его трубка и лестница лежали на земле. Мешок из-под муки запутался в ветвях дерева. Он мог бы снова выбраться на крышу, если бы приперло, переползти на другую сторону, спуститься по водосточной трубе в задний двор. Все уже, конечно, знают, что в кровати его нет, но он скажет, что отправился следом за грабителем, гнался за ним, бросил в него камень и, может быть, попал. Этот воришка больше сюда и носа не покажет после всего, что случилось. Тетушка Наоми понятия не имеет, кто на нее покушался. Краткой вспышки света было недостаточно, чтобы ее глаза успели привыкнуть и увидеть его. Она не исключит его из завещания. Она поблагодарит его за ту роль, которую он сыграл. Она…
Луч света проник на дерево. Внизу на лужайке собрались люди: его жена, миссис Гаммидж, Пенниман. Все собрались. И сосед тоже – старик по имени Кен-или-Эд, как называла его жена Эндрю. Господи боже, без рубашки он был такой жирный – выскочил полуголый, сует свой нос в чужие дела, лучше бы своими занялся. В серебряном лунном свете этот тип походил на головоногого. Его плешь сияла, покрытая пóтом.
Внизу повисла тишина. Потом раздался неуверенный голос Розы:
– Это ты, Эндрю? Ты почему на дереве, дорогой?
– Тут какие-то странные дела творятся. Я удивлен, что ты ничего не слышала. Я никак не мог уснуть из-за жары и спустился вниз, вышел на крыльцо…
– Что ты сделал? – прокричала Роза, приложив ладонь к уху. – Спускайся. Мы тебя не слышим. Ты зачем вытащил лестницу?
– Ничего я не вытаскивал, – крикнул он. – Какой-то бродяга… – Но в этот момент в открытом окне появилась голова тетушки Наоми, ее глаза прищурились до размера десятицентовиков. Она вскрикнула и показала на него тем, кто стоял внизу.
– Я пойду к ней, – сказала миссис Гаммидж и направилась к дверям дома.
Эндрю всегда ненавидел эту фразу – «пойду к ней». Она его с ума сводила, а в особенности сейчас. В запасе у миссис Гаммидж была целая куча таких фраз Она всегда «протягивала руку помощи», «принимала близко к сердцу», «приходила на помощь», «пригождалась». Он увидел, как ее макушка исчезла под навесом крыльца. Хорошо хоть деньги за аренду платила вовремя… благодаря деньгам тетушки Наоми. Но тетушка Наоми постоянно напоминала ей о долгах, как напоминала, впрочем, об их долгах и всем остальным, и Эндрю знал, что миссис Гаммидж ненавидела эту ситуацию, пожиравшую ее изнутри. Но она была человеком ушлым и не позволяла эмоциям прорываться наружу. Роза была убеждена, что миссис Гаммидж – святая, она в любое время относила в мансарду чашки чая, играла по вечерам в скрэббл[18], пока тетушка Наоми позволяла ей выигрывать.
«Конечно, она позволяет ей выигрывать, – сказал как-то раз Эндрю. – Сочувствует этой женщине».
Роза так не считала. Она говорила, что со стороны тетушки Наоми это проявление щедрости, что объясняется ее природным милосердием. На самом деле ничего такого и в помине не было. Эндрю не сомневался в том, что за этим кроется какая-нибудь мерзость. Избавиться от тетушки Наоми? Оно того стоило. Пусть убирается. Вместе со своими деньгами. А они как-нибудь перебьются. Если бы им только удалось продержаться пару недель, пока не начнется туристский сезон, пока он не приведет в порядок кафе и не откроет его для клиентов. Вот тогда они будут ясно видеть дальнейший путь.
Его пробрала дрожь. Вдруг похолодало. Подул ветер с континента, тревожа листву на дереве, проникая под его хлопчатобумажную рубашку. В сорок два года лазание по деревьям давалось ему не так легко, как в десять. Перебраться на крышу дома с дерева Эндрю никогда бы не смог. Он оказался в ловушке. Но он не слезет отсюда, по крайней мере, пока не уйдут Пенниман и Кен-или-Эд. Настоящее стыдобище, а не голова. Тыква бородатая.
Вон он – стоит там внизу на траве, смотрит на петлю, прикрепленную к трубке. А в петле голова и плечи гипсовой статуи кота, глаза которого сверкают в лунном свете красным стеклом. Эндрю Ванберген рискнул своей жизнью и репутацией, чтобы в час ночи выкрасть этого крашеного гипсового кота с туалетного столика. Он пожал плечами. Такая судьба. В любом случае боги посмеются над этой историей. Пиккетт увидит в ней смешную сторону. Как и дядюшка Артур. Кен-или-Эд бросил кошачью голову в кусты и прислонил стекловолоконную трубку к одной из ветвей камфорного лавра. Он снова покачал головой, словно все это происшествие было выше его понимания, словно оно превосходило все худшие его предположения.
С площадки до Эндрю доносились бормочущие голоса.
– Так ты собираешься спускаться, дорогой? – спросила вдруг его жена, она приложила руку ко лбу и вглядывалась в ветки дерева.
Он подождал несколько секунд, потом сказал:
– Нет, не сейчас. Попозже. Подожду здесь. Этот человек может вернуться. Может быть, он сейчас прячется где-то тут неподалеку. Постойте! Это что там такое? Там, ближе к шоссе!
Кен-или-Эд размашистым шагом пошел прочь, крутя головой – не появились ли где бродяги. Пенниман посматривал вокруг, но без всякой уверенности, потом пробормотал что-то и направился в дом. Никого не найдя, Кен-или-Эд вернулся тяжелой походкой по улице на площадку под деревом. Он громко объяснил жене Эндрю, что, вероятнее всего, делал здесь бродяга при сложившихся обстоятельствах. В молодости он некоторое время занимался полицейской работой, сказал он, и это помогает ему в подобных обстоятельствах. Эндрю закатил глаза и навострил уши, его снова пробрала дрожь, на сей раз холодный ветер дул с океана. Со своего места он видел только макушку жены.
– Безусловно, помогает, – дипломатически заметила Роза, а потом, извинившись, добавила, обращаясь уже к Эндрю, устроившемуся на ветках дерева: – Не задерживайся там надолго. И не пытайся задержать его в одиночку! Зови на помощь. Нас тут достаточно, чтобы тебе помочь, так что никакого героизма.
Эндрю за это ее и любил. Она видела его насквозь, будто он был из стекла. Он это знал. Она ни на йоту не поверила его словам, но и на сей раз все спустила ему с рук.
Она заслуживала мужа получше, чем он. Он принял решение перевернуть эту страницу. И начнет завтра же. Может быть, покрасит гараж. Давно было пора его покрасить. Одна только мысль об этом погрузила его в депрессию. Он проводил взглядом Розу, которая последовала за Пенниманом, а когда они вошли в дом, закрыла входную дверь. Оставшись на площадке в одиночестве, Кен-или-Эд вскоре отправился домой, покосившись на дерево, словно не вполне веря, что там кто-то есть. После этого окно тетушки Наоми захлопнулось, и Эндрю остался один в рассеянном лунном свете, укрытый от посторонних глаз сенью листьев, прислушиваясь к унылым трелям ночных птиц и плеску океанских волн, набегающих на берег.
Семья Эндрю приехала сюда из Айовы, все они были голландцами с известными фамилиями. Их приехало несколько десятков: тетушки и дядюшки, всевозможные родственники и седьмая вода на киселе, в чьих родственных связах и сам черт ногу сломит.
Семья Розы была не менее многолюдной, только там к голландской крови примешалась еще и шотландская. Выросли они с Розой в Алтоне и поженились по любви. Они фермерствовали, выращивали кукурузу и понемногу передвигались на запад в Колорадо и Калифорнию. Семью разбросало по разным местам. Как в старых семейных записях, какие-то эпизоды были вполне ничего, и если ты в них промелькнул, то тебе повезло. Но были и такие – неинтересные даже для тех, кто в них появлялся, – и это что-то да значило. Эндрю был абсолютно в этом уверен. Бимс Пиккетт мог бы подтвердить. Они продолжали искать истину в мутной воде уходящих времен, отказываясь погружаться в эти дела с головой и быть унесенными в мрачное море потерянных воспоминаний. Так уж был устроен этот мир: крушение империй, первые страницы газет, бесконечное вранье, льющееся из телевизора. Все это было ничем, пустотой, отвлекающими маневрами.
Куда важнее были именно пустяки: форма бороды, неожиданные и вовремя подвернувшиеся деньги, найденные в старом, давно неиспользуемом бумажнике, подслушанный разговор между двумя рыбаками ранним утром под саваном тумана, когда один из них, вытащив из океана ловушку для крабов, обнаружил в ней написанную чернилами записку. Таков был тайный порядок вещей.
В Айове в 1910 году, почти за сорок лет до рождения Розы, ее семья жила на ферме. Всего их было двенадцать, включая громадную бабушку, которая была такой толстой, что ее пышные юбки застревали в дверях. Были еще тетушки и дядюшки – тетушка Розы Наоми в первую очередь. Неподалеку жил дядюшка Артур. Он был не совсем чтобы дядюшка, а скорее старый и верный друг, проживающий теперь в двух милях по бульвару Сил-Бич в пансионате для престарелых «Праздный мир».
Семейная легенда гласила, что однажды осенним утром на ферме, на заднем крыльце дома, поднялся жуткий грохот. Ощущение было такое, будто окна задрожали от небольшого землетрясения. Погода стояла жаркая и влажная, и почему-то шум, стуки и тряска никого не удивили, даже детей. С полки попадали и разбились кувшины. Застонали металлические перила крыльца. Дом сотрясался, словно некое страшное Привидение нетерпеливо ждало снаружи, топало ногами и хмурилось, посматривая на свои карманные часы.
Бабушка с кочергой в руке распахнула дверь. Из-за юбок на улицу выглянули с полдюжины ребятишек.
Там, на веранде, стояла свинья, широкая, как двуколка, с серебряной ложкой во рту. Она ждала, наблюдая за семьей, которая глазела на нее, пока бабушка очень спокойно и торжественно не вытащила ложку из зубов свиньи. Свинья развернулась и поскакала прочь на своих смешных ножках, обогнула курятник и исчезла из виду и из их жизней. На тонкой ложке по краю остались вмятины от зубов свиньи, а на вогнутой ее поверхности виднелся чей-то полустертый профиль. Если подержать эту ложку на лунном свете, то под определенным углом наклона можно было разглядеть бородатое лицо, вероятно, фараона или ветхозаветного царя в необычном головном уборе. С другой стороны была изображена луна, а может быть, свернувшаяся рыба, а может быть, и то, и это, одно в другом. Изображения были слишком нечеткими и стертыми, чтобы сказать наверняка.
После того случая Алтон целую неделю никак не мог успокоиться. Пошли слухи, будто один из десяти внуков бабушки родился с этим предметом во рту. Но к концу недели история потускнела, и уже никого – в семье ли, или вне ее – эта ложка больше не заботила. Но бабушка Розы отполировала и сохранила эту ложку, а много лет спустя стало известно, что ложку вручили Наоми, которая благодаря ей познакомилась со своим будущим мужем – по крайней мере так об это рассказывали, – и муж считал ложку своего рода талисманом. Ложка эта исчезла, когда он умер. Или был убит, как считали некоторые. Спустя годы Роза узнала, что его молодая вдова эксгумировала тело и сделала вскрытие. Ложку обнаружили в его желудке, откуда ее и изъяли.
Много лет спустя – почти семьдесят после появления свиньи – Эндрю и его жена переехали из Игл-Рок в Сил-Бич, где купили (часть денег на покупку им дала тетушка Наоми) тринадцатикомнатный дом, предполагая со временем отремонтировать его и открыть гостиницу и ресторан. Они собирались сдавать комнаты – на день, на неделю или месяц, принимать постояльцев и кормить их завтраком. По субботам и воскресеньям они планировали открывать кафе и бар и обслуживать в нем клиентов по фиксированным ценам. Для тетушки Наоми выделили комнату наверху.
Ее ложка отправилась вместе с ней на запад и теперь хранилась в коричнево-красном фарфоровом ларце вместе с коллекцией дельфтской керамики и последних потрескавшихся предметов из кофейного сервиза тончайшего фарфора.
Что-то было в этой ложке необычное. Только Эндрю никак не мог определить, что именно. Что-то неуловимо омерзительное, как например, в какой-нибудь огромной улитке или в отвратительной жабе, за которой тянется почти видимый след через пыльное старое кладбище в Айове в седую древность. Может быть, все дело было в том, что ее вырезали из желудка мертвеца. Все это играло какую-то роль.
Все это что-то значило, вот только что – понять он не мог. Роза к этим делам была безразлична. Ничего существенного – просто еще одна семейная история, возможно, выдумки. Ее ведь еще и на свете не было, когда та легендарная свинья появилась на заднем крыльце дома. Эндрю не мог не признать, что это выглядело подозрительно похожим на одну из историй дядюшки Артура. Эта история определенно звучала как одна из баек дядюшки Артура, что, впрочем, делало ее еще более любопытной.
Они переехали в новый дом и засучили рукава, несколько недель распаковывая ящики. Они красили, ползали по прохладному подвалу, заменяли прогнившие трубы, проложили трубу, по которой протянули электропровод, в замену старого двухжильного провода с изоляцией, в хлам прогрызенного крысами. Одну из комнат Эндрю переоборудовал в библиотеку, поставил там диван, складные кресла и подставки для ног, а на стену повесил картину, изображавшую клипер. Он достал свой аквариум, намереваясь купить еще с полдюжины.
Роза возражала против аквариумов Эндрю. Нет у них времени для аквариумов. Как никогда и прежде не было. От них почти всегда грязь – коричневая каша поеденных водорослей и умирающих рыбок. Но Эндрю настаивал. Он поставит всего один аквариум, сказал он, для суринамской пипы[19]. Ничего другого он не хотел – одну только пипу, и Роза не могла противиться этому его желанию. Суринамская пипа напоминала ему бедную тетушку Наоми. За пределами своей похожей на аквариум комнаты она засыхала и увядала. Без семьи, утешавшей ее, жизнь тетушки Наоми представляла собой какой-то немыслимый ужас, и без их милосердия долго она не протянет. Его жена морщилась, когда он говорил такие вещи, но прекрасно понимала, что тетушка Наоми тяжело больна. И, в отличие от Эндрю, она редко позволяла себе плохие слова в адрес кого бы то ни было, а особенно в адрес тетушки Наоми, ведь они и существовали-то главным образом благодаря ее деньгам.
Эндрю горестно покачивал головой, размышляя о бедственном положении пипы, которую он уже купил в аквариумном магазине, прежде принадлежавшем старому бедному Маниуорту, пока того не убили. Пипа жила на заднем крыльце в емкости размером в пять галлонов, прикрытой сверху экземпляром журнала «Лайф». Но Эндрю не стал экономить на пипе. Он ведь в некотором роде был опекуном этой своей сестренки. Его душа и гроша ломаного не стоила бы, если бы он наплевал на пипу. В конечном счете он поставил аквариум для нее на служебном крыльце прямо за кухней и близ их спальни.
В течение двух первых месяцев их жизни в новом доме они с Розой спали на первом этаже. Как-то раз, поздней ночью, через неделю после установки аквариума, с крыльца донеслись пугающие звуки – звуки потасовки, всплесков и стука аквариумной крышки, а затем странный лавкрафтовский[20] звук – этакое хлюпанье по полу кухни. Роза проснулась в поту. Она была уверена – в дом прокрался грабитель. Было в этом шуме – сатанинском шуме – что-то неестественное. Эндрю взял туфлю, но ему в голову пришли мысли о свинье, учинившей переполох семьюдесятью пятью годами ранее на веранде айовской фермы. Он уронил туфлю, уверенный, что она ему не понадобится, и в одном халате подошел к приоткрытой двери и посмотрел в щель. Там он увидел беглянку-пипу, которая, громко вереща, стремительно передвигалась по линолеумному полу в переднюю часть дома, к гостиной. Он догнал ее на пороге кухни, поднял и вернул в аквариум, на крышку которого положил кирпич, после чего отправился спать.
Рассвет еще не наступил, когда ему пришло в голову, что пипа, вероятно, двигалась целенаправленно. В гостиной у дальней стены стоял сервант с фарфором, в котором лежала ложка, принесенная свиньей. Поначалу это казалось ему невероятным, потом возможным, потом весьма вероятным: пипа направлялась к серванту с фарфором, она тоже каким-то образом связана с историей с ложкой. Эндрю целый час пролежал, размышляя об этом, а потом на цыпочках, чтобы не разбудить жену, прошел на крыльцо, достал пипу из аквариума и поставил на пол. Она сидела, притворяясь мертвой.
Все верно. Она и не могла вести себя иначе, пока он смотрел на нее. Он упустил свой шанс – напортачил. А ведь все могло пойти по-другому сценарию: пипа, предполагая, что никто ее не видит, добралась бы до ларца, открыла его каким-то образом, вытащила ложку, потом через щель в почтовом ящике выбралась наружу, держа ложку в одной из своих перепончатых лап. Эндрю мог бы последовать за ней к морю, к какой-нибудь норе под старой пристанью, к задней двери одного из заброшенных аттракционов луна-парка на утесе. Она бы как минимум продемонстрировала гармонию таинственной активности. А в лучшем случае – и это предположение не так уж притянуто за уши – позволила бы сделать первый шаг к обнаружению скрытого, первопричинного порядка, который доказывал бы существование бога.
Но пипа продолжала сидеть в молчании. По прошествии нескольких долгих минут Эндрю поднял ее с пола и вернул в аквариум, где она с невинным видом погрузилась на дно и сделала вид, что спит. Он ничего не доказал, но у него осталось необъяснимое подозрение, что в одно туманное утро раздадутся звуки дергания дверной ручки и потасовки на крыльце. Он встанет в недоумении с кровати, подойдет к двери и распахнет ее. С крыльца на него кокетливым взглядом посмотрит свинья, пришедшая за ложкой. Потом, позевывая и потягиваясь, появится пипа, и эта парочка – свинья и жаба – заберет ложку и исчезнет.
Эндрю сел за кухонный стол, окруженный открытыми коробками с хлопьями для завтрака. Он недовольно посмотрел на свой кофе. Уже просроченный. Придется заказать еще два фунта. Кофе не должен стоять в холодильнике дольше двух недель. И одной-то недели многовато. Драгоценный аромат каким-то образом исчезал. Он читал об этом. Его блокнот был переполнен названиями книг, посвященных кофе, и он подумывал купить латунную печь для жарки кофейных зерен у «Дидриха»[21]. Роза эту его идею не одобряла.
Она с довольным выражением на лице держала в руках кружку с кофе, не понимая его страсти к завариванию идеального кофе. Она не понимала, что только так кофе и можно готовить, потому что все остальное и хлопот не стоило, с таким же успехом можно было заваривать дурман. Для нее чашка кофе была просто чашкой кофе. Возможно, он слегка драматизировал. Но у Розы отсутствовало какое-то жизненно важное чутье по отношению к кофе.
– Чего я не могу понять, – сказала она, разглядывая его над ободком кружки, – так это зачем ты измазал себе физиономию жирной золой.
– Я тебе говорю, что на самом деле я гонял опоссумов, – ответил он, поставив кружку с кофе и разводя руками. – Ты знаешь, что могут сделать с проводкой на крыше опоссумы, если проникнут туда и устроят себе гнездо? С таким же успехом можно просто взять и сжечь дом до основания. Они ночные животные, сама знаешь. Я просто пошел их гонять. В ловушку их не заманить – больно они умные.
– А ты пытался ставить ловушки? – Она посмотрела на него скептическим взглядом. Он закатил глаза, словно давая ей понять, что не видит необходимости пытаться сделать что-то, когда можно поставить приставную лестницу, вооружиться петлей и заарканить эту тварь. – Ты говоришь, что один из опоссумов проник в окно? В комнату, где полно котов?
– Именно. – Он уверенно кивнул. Так все и случилось. В комнату, полную котов. Он своими глазами видел, как опоссум юркнул туда, и сразу же понял, что без шума не обойтись. Это понятно любому, кто знаком с опоссумами. И нельзя было позволить, чтобы эта тварь разбудила тетушку Наоми. Тетушка подумала бы, что к ней пробралась огромная крыса. И потому он попытался поймать ее в петлю, которую придумали они с Пиккеттом. Животное пробежало по туалетному столику, а он по ошибке накинул петлю на голову гипсовой статуэтки кота. Если бы комната тетушки Наоми не была набита всякой дрянью, он поймал бы опоссума, а не статуэтку. Но получилось так, что эта тварь выбежала из окна, задела его так, что он чуть не свалился с лестницы на землю. Роза ведь слышала шум, верно? Ну и спасибо он получил за свои труды!
– А что за вздор ты наплел насчет бродяги на крыше, убежавшем в сторону бульвара?
Он моргнул, посмотрел на нее, потом уставился в свою пустую кофейную чашку, еще раз посмотрел на нее и моргнул.
– Департамент здравоохранения, – выкрутился он. – В присутствии соседей мне пришлось сделать вид, что это не опоссумы, а нечто другое. Соседи на нас донесут, и департамент здравоохранения мигом нас прикроет. Я ни на йоту не верю Кену-или-Эду. Ты видела, как он тут разгуливал? А потом еще и Пенниман. Как ты думаешь, остался бы он здесь хоть на минуту, если бы знал, что тут толпы опоссумов ходят, как у себя дома. Он бы собрал вещички и исчез, а вместе с ним и двести долларов в месяц, тут и к бабке не ходи. Прежде всего нужно понимать психологию опоссумов. Обычный преступник съезжает, когда понимает, что ты начинаешь его подозревать. А опоссуму все равно. Он заселяется со всем своим выводком и имеет намерения оставаться подольше, а Пенниман съезжает. А с ним в мгновение ока и две сотни, как я тебе уже сказал. А потом по кварталу проходит слух, что от опоссумов тут житья нет, и у нас на весь сезон исчезают постояльцы. Так гостиница и накроется… Этот дом переходит во власть опоссумов, да уже, считай, перешел.
Он мрачно покачал головой, словно удивляясь тому, что такие вещи нуждаются в объяснении.
– Еще чашечку кофе? – спросила жена, скосив на него глаза и подняв огнеупорную стеклянную кофеварку от «Хемикса». – А чем тебя не устраивает электрическая кофеварка?
Он отрицательно покачал головой, отказываясь от предложенного ему кофе.
– Температура не та. Слишком высокая. Если выше ста восьмидесяти градусов, то из воды выделяются все горькие масла. Разрушает желудок. И парить на кипятильнике нельзя. Если так готовить кофе, то у него будет вкус скипидара.
– Помой-ка лицо, – сказала она. – Оно у тебя все в саже. А попозже проведаешь тетушку Наоми. Объяснишь ей все. Не удивлюсь, если она, бедняжка, собирает вещи, чтобы съехать.
– Ты ничуть не удивишься, если она заставит меня упаковать ее вещички, потом увезти на вокзал, чтобы она просидела там три часа, прежде чем смилостивиться и вернуться домой.
– Все равно загляни к ней. Сейчас с ней миссис Гаммидж, но она не обязана ее успокаивать. Потому что это ты гонял…
– Опоссумов… Я гонял опоссумов. – Он поднялся и пошел к двери. – Загляну в одну фирму, которая занимается поставками продуктов и инвентаря для ресторанов. Видела мой экземпляр «Гида Гроссмана»[22]? Я теперь без него шага не могу ступить.
– Есть дела поважнее.
– Потом. Обещаю, сегодня днем все сделаю. Составь мне список. Ресторан либо откроется, либо нет. Я не думаю, что твое желание открыть его побыстрее сильнее моего.
– Я думаю, нам нужен шеф-повар, но сомневаюсь, что мы можем позволить себе такие траты.
– В этом-то все и дело. Шефом буду я, а Пиккет вызвался поработать метрдотелем, пока мы не встанем на ноги, но пока я не наведу порядок, у нас нет ни малейшего шанса. Мне, кстати, понадобятся еще деньги. Я уже вышел за рамки бюджета.
– Поговори с тетушкой Наоми.
– Может, лучше тебе, а то куда мне лезть со своими разговорами про опоссумов и все такое.
Он наклонился и поцеловал ее в щеку, стараясь выглядеть веселым и обязательным и давая себе клятву, что закончит сегодня покраску гаража. Определенно закончит, как только завершит планирование бара. Однако одна только мысль о необходимости поговорить с тетушкой Наоми приводила его в ужас.
– Ты уж помирись с ней до конца дня, – сказала Роза. – Она не кусается. Объясни свои мотивы, и она все поймет. Только, бога ради, не затевай разговор про опоссумов. Она решит, что ты спятил. Ты ведь это понимаешь? Помнишь, как ты ей наплел о том, сколько новорожденных опоссумов может уместиться в чайной ложке, а потом пытался сказать, что именно так матери-опоссумы и переносили свои выводки? В ложке. Не говори таких вещей. По крайней мере, при тетушке Наоми. Ты можешь нести эту ахинею хоть целый день с Пиккеттом, но, бога ради, не говори ни о чем таком с людьми, которые тебя не поймут.
Он кивнул, словно одобряя ее совет, но она снова смерила его этим своим взглядом, который говорил, что она видит его насквозь, а потому он подмигнул ей и вышел, пытаясь делать вид, будто у него настроение – лучше не бывает. Роза, конечно, была права. После ланча ему придется поговорить со старухой. Он купит ей шоколад и цветы, расскажет про мистического опоссума, но не для того, конечно, чтобы напугать ее до смерти или сказать ей какую-нибудь дурь. Он поведает, каким тот был большим – размером с собаку, что представлял угрозу для ее котов, расскажет, как эта тварь пыталась проникнуть к ней под простыню и устроить там себе гнездо. Если он постарается, то сможет убедить ее в чем угодно.
Жюль Пенниман присел на корточки перед кухонной дверью, протирая свои туфли тряпкой. Туфли уже и без того были отполированы – они вообще были совсем новые, – а потому, вероятно, и не нуждались в протирке. Но он все равно протирал их все с тем же методическим прищуром и наклоном головы, с которыми рассматривал себя каждое утро в зеркале, когда подравнивал усы и бороду. Ноги у него болели, словно туфли были на два размера меньше, чем требовалось. Но с этим он ничего поделать не мог, кроме как скрывать эту боль и ждать, когда она станет еще сильнее.
Он носил вандейковскую бородку, заостренную бритвой до такой степени, что вполне могла бы пронзить картофелину. Его серебряные волосы были аккуратно зачесаны назад и принадлежали к тому типу волос, которые не могут допустить ни малейшей растрепанности, если только ситуация категорически не требует этого. Его вполне можно было принять за парикмахера, обсыпанного с головы до ног косметической пудрой и облитого розовым маслом, с усами, загнутыми на кончиках. Но кто он такой на самом деле, не знал толком никто. Он «отошел от дел», а прежде руководил бизнесом, связанным с экспортно-импортными операциями. Он носил белый костюм. Собирал серебряные монеты. Он был продуктом «старой школы», как сам любил об этом говорить. Он появился на пороге дома несколько недель назад, вернувшись из путешествия по Востоку, а теперь искал, по его словам, место, откуда мог бы «видеть море». И у него была привычка платить за аренду вовремя, даже раньше срока. Этой его последней добродетели было достаточно для получения отличных рекомендаций. Достаточно, по крайней мере, для Розы.
Ко всему прочему, он был хорошо начитан. Поначалу Эндрю это даже понравилось, и он, с прицелом на задуманную им библиотеку, нарочито консультировался с Пенниманом. У них были две дюжины старых книжных полок, которые вместе с прочей мебелью, моделью клипера, торшером и старым китайским ковром, могли послужить созданию сносно удобной комнаты. Эндрю перебрал собственные книги, нашел копии для заполнения полок. Но мысль о том, что туристы, приезжающие всего на несколько дней, будут листать что-нибудь стоящее, может быть, засовывать хорошие книги под поясной ремень, запихивать в сумочки, заставляла его проявлять осторожность. Он воспользовался советом Пиккетта и принес тетушке Наоми шоколадные трюфели и игрушечных каучуковых котиков, а на следующий день они с Пиккетом совершили серьезное путешествие в «Книжные акры» Бертрама Смита и потратили деньги тетушки Наоми на покупку такого числа коробок с книгами, что старый пикап под этим грузом тяжело вздохнул.
Но полки все еще оставались полупустыми. Роза предложила купить всякие безделушки, но Эндрю категорически возражал против этого. Пенниман в демонстративно доброжелательном духе предложил им сотни две книг из своей изрядной библиотеки. Его книги имели вполне пристойный вид – старинные темные корешки, пыльные, успокаивающие, – но большинство из них были посвящены довольно оскорбительным предметам или написаны на иностранных языках, в основном на немецком. Эндрю сомневался, что Пенниман знает эти языки. Просто это был чисто демонстративный жест. «Пенниман – лицемер», – сказал Эндрю Пиккетту, показывая ему старую немецкую книгу с какими-то алхимическими символами. Пиккетт покачал головой, разглядывая рисунки, потом попросил дать ему почитать эту книгу. Были и другие – по истории масонства, об иллюминатах, о цыганах и мормонах, о запретных протестантских ритуалах.
Эндрю была очевидна связь между этой одержимостью Пеннимана брадобрейством и интересом к тайному знанию. Было в этом что-то отвратительное. Роза ничего такого не замечала. Она этого не говорила, но он побаивался, что, поговорив с Пенниманом, она взглянет на мужа критическим взглядом, проверит его старые рубашки, заношенные на носках кеды, его волосы, торчащие по утрам на запад, а по вечерам – на восток. Эндрю не выносил Пеннимана. Откровенно говоря, он не мог называть его мистером… Пенниманом. Что за идиотская такая фамилия[23]?!
Пенниман поправил воротничок, отряхнул руки и шагнул в кухню. Он чуть поклонился Розе – эта черта в его поведении поразила ее с первой встречи, она сразу признала в нем «европейца», галантного человека.
– Значит, опоссумы доставляют вам хлопоты? Я не хотел подслушивать, но до меня волей-неволей донеслись обрывки вашего разговора.
Роза помедлила секунду, едва заметно улыбнулась и признала: да, опоссумы доставляют им хлопоты. Но мистеру Пенниману можно на сей счет не беспокоиться. Эндрю предпринял необходимые меры. А беспокоятся они за бедняжку тетушку Наоми. Опоссум в ее комнате мог стать той каплей, которая переполняет чашу. Ее здоровье оставляет желать лучшего.
Пенниман кивнул.
– Я могу проведать ее сегодня утром. Ночью она по вполне понятным причинам была расстроена. Вполне вероятно, что в полной мере она еще не осознала всю серьезность ситуации. – Он помолчал, взял оставленную Эндрю кружку из-под кофе, посмотрел на изображение форели на стенке, потом поставил кружку, нахмурился. – Вот теперь, поразмышляв, я не уверен в том, что во всем разобрался в этой истории. Но Эндрю наверняка все разложил по полочкам. На него можно положиться, Розанна, можно. Другого такого вы не найдете. – Он кивнул ей с улыбкой. – Могу я называть вас Розой, как вы считаете? За прошлый месяц мы вполне подружились. Все эти формальности меня раздражают. Я человек простой, правда, и привычки у меня простые. Вот почему я восхищаюсь вашим мужем. Он такой… как бы это сказать? Простой.
Он, с улыбкой глядя на нее, показал на стол, на котором лежало с полдюжины коробок с сухими завтраками: «Капитан Кранч», «Кикс», «Шрейпнатс» «Уит-Чекс». Он, казалось, восхищается ее движениями – уверенными, ловкими, никогда избыточными. Она работала чуть ли не как машина: даже наливая кофе, она умудрялась протирать спереди плиту, дверцы шкафов. Он кивал ей без всяких на то причин, разве что для выражения своего восторга.
– Ах, какой превосходный кофе! – сказал он, сделав глоток. Он шумно пополоскал им рот, словно опробовал вино. – Сколько у вас тут приспособлений для заваривания кофе. А что это за штука с трубкой и клапаном?
– Это вспениватель молока. Он купил три штуки. Один господь знает зачем.
Пенниман усмехнулся, неторопливо покачал головой.
– Для него это, наверно, как игрушки для ребенка. – Он поднял руку, словно в предвидении ответа. – Я не имею в виду ничего плохого. Да что говорить, мне даже нравятся такие черты. Я поклонник – как бы сказать? – наверное, электричества. Оно… по-своему обаятельно. А этот кувшинчик – удлиненная жаба, сидит с открытым ртом на пеньке. А эта в брюках и шапке набекрень. Уверен, все это Эндрю принес в дом. Правда? Я так и знал. На вашем доме отметина. Ни секунды не сомневаюсь.
Он снова усмехнулся и уверенно кивнул, оглядывая кухню, словно оценивая примитивные каракули шестилетнего ребенка.
– Ему так нравится заниматься всем этим. Я ему завидую. Сам-то я всегда был слишком серьезным. Слишком… как бы это сказать… взрослым. – Последнее предложение он произнес театрально низким голосом, словно давая понять, что очень ясно видит свои недостатки, но тот факт, что он их все же видит, в конечном счете выправляет их. Он допил кофе и посмотрел на Розу глазами художника.
– Вы ведь француженка? – спросил он, прищурившись.
– По материнской линии. Во всяком случае по происхождению. Они были… как это называется? Гугенотами. Я всегда их путаю с готтентотами[24]. Но их несколько лет выдерживали в Голландии, а потом переселили в Айову.
– По вашим скулам видно. Они у вас точеные. Мои собственные предки были французами. Так что у нас, кажется, есть кое-что общее.
Роза улыбнулась ему и откинула прядь темных волос с глаз, подсунула ее под косынку, повязанную на затылке.
– Извините, мне нужно помыть посуду.
– Конечно, – сказал он. – Конечно. Ох, непростое это дело – открывать гостиницу, правда? Не удивлюсь, если вас посещают мысли: а не бросить ли все это? Вы этим занимаетесь уже с полгода, судя по тому, что я вижу. А сейчас пытаетесь открыться для приезжих в июне. Ну, Эндрю доведет дело до конца. У него настоящий характер. Настоящий. Не хочу вмешиваться, но, если бы это была моя гостиница, я бы наложил еще один слой краски на западную стену снаружи. Солнце и океан быстро поглотят всю эту краску.
– Эндрю говорил что-то в этом роде. Да, у нас это в его списке неотложных дел.
– В его списке! Конечно же. Он человек списков. Я должен был догадаться. Жаль, что вы не можете привлечь настоящих рабочих. Я верю в это ваше маленькое предприятие, Роза. Я позаимствовал Эндрю мои книги. Могу позаимствовать и деньги на покраску. – Он поднял руку, пресекая возможные возражения. – Я бы не сделал вам такого предложения, но мы, гугеноты, должны помогать друг другу. Не говорите мне ни «да», ни «нет». Просто помните, что мое предложение остается в силе. Мне у вас нравится. Меня устраивает океанский воздух. Не удивлюсь, если следующие несколько лет проведу здесь, если господь отпустит мне столько времени. Я просто чувствую, что имею право сделать такое предложение.
– Спасибо, мистер Пенниман. Но у Эндрю есть этот пункт в списке, как я уже сказала, и он обещал уже сегодня заняться своим списком.
– Зовите меня «Жюль», Роза. Нет больше никаких мистеров Пенниманов. Не будем возвращаться в прошлое.
– Хорошо, Жюль.
Пенниман прикоснулся ко лбу и усмехнулся. А потом, словно внезапно вспомнив что-то, спросил:
– А скажите-ка, Наоми собирает монеты? У нее внешность человека, который мог бы – вроде того… как бы это сказать? – Роза пожала плечами и отрицательно покачала головой. – Значит, совсем «нет»? Может быть, в детстве? Или в молодости? Может быть, слышали когда-нибудь от нее что-то вроде «особо ценная монета»?
Роза ответила, что ничего такого не слышала. Ее напрягало любопытство Пеннимана. При других обстоятельствах он мог бы даже понравиться ей за это. Он, казалось, не жалеет сил, чтобы общаться с людьми. Мир остро нуждался в таком общении, если оно было искренним. Был ли искренним Пенниман, задалась вопросом она. Или он просто имитировал искренность? Она проводила его взглядом – он вышел резвой походкой, широко расправив плечи, что-то напевая себе под нос. Через несколько секунд хлопнула входная дверь, и он, как и каждое утро, отправился на бульвар Оушн, постукивая по тротуару своей тростью с ручкой из слоновой кости в виде морского змея, свернувшегося в несколько колец.
Глава 2
– Мистер Шенди, отец мой, сэр, на все смотрел со своей точки зрения, не так, как другие; – он освещал всякую вещь по-своему; – он ничего не взвешивал на обыкновенных весах…
Эндрю стоял в помещении, которое превратилось в бар. Он с тщательнейшей осторожностью налил кофе в чашку. Бимс Пиккетт наблюдал за ним.
– Значит так, я наполняю ее один раз, – сказал Эндрю. – Вот так. – Он закончил наливать, поставил кофейник, взял чашку. – Теперь я выпиваю половину – вот так. – Он отпил половину и поставил чашку. – Теперь я еще раз наполняю ее до края и выпиваю. – Он снова поставил на стол пустую чашку, сделав рукой движение наподобие тех, что делают иллюзионисты на сцене. – Значит так: эта чашка была полна два раза. Верно?
Пиккетт некоторое время смотрел на него, прищурившись, наконец кивнул.
– А теперь она пуста. Верно?
– Верно. Пуста.
– В то же время, – улыбнулся Эндрю, – хотя чашка была полна два раза, выпил я только полторы чашки, но чашка при этом пуста. – Он перевернул чашку вверх дном, иллюстрируя сказанное. На столешницу упала одна коричневая капля.
– Кажется, я понял, – сказал Пиккетт, сделав какие-то расчеты в уме. Он прикоснулся к указательному и среднему пальцам левой руки указательным пальцем правой, словно тщательно обдумывая задачку. – Мой тебе совет: выкинь это из головы, никакой выгоды ты от этого не получишь. Можешь не сомневаться. В любом случае Эйнштейна тебе не догнать.
– Эйнштейна? Он тоже работал с чашками кофе?
– Нет, кажется, у него были чашки с чаем. И это не имело никакого отношения к чаепитиям, как в твоем случае. У него это было как-то связано с реками – высохшими реками, кажется. Он их вычислил.
– Правда? Эйнштейн? Читая по чайным листьям?
Пиккетт пожал плечами.
– Я так читал.
Эндрю это понравилось. Наука, как ни посмотри, была неплохим бизнесом. Один из родственников Розы много лет раскручивал лягушачьи мозги на центрифуге, явно надеясь обратить эти эксперименты во что-нибудь многозначительное. Один человек крутит лягушачьи мозги, другой измеряет кофе в чашке, а в один прекрасный день – что? Человек ступает на луну. Другой ступает в черную дыру и исчезает. Кто может знать, что получится из всего этого – к добру или к худу? Вот в чем заключался главный вопрос.
– Это как с бесконечностью поначалу, правда? Эта история с исчезающим кофе? Как представление о бесконечности пространства. Когда я был мальчишкой, я всегда воображал, что где-то там есть сеточная ограда, как в школьном дворе, где все кончается.
– Но ведь ты мог видеть, что за этой оградой. В конечном счете сетка…
– Не помню. Кофе? – Он поставил перед Пиккеттом оставшийся кофе и подвинул к нему чистую чашку. Пиккетт отрицательно покачал головой.
– Мне нравятся математические загадки, – сказал Эндрю. – В особенности если спускать их с небес на землю, где их можно применить к чашкам кофе и всякому такому. Не совсем бесприбыльное занятие для владельца ресторана.
Пиккетт кивнул, но выглядел он озадаченно.
– Знаешь, я не думаю, что она наполнялась дважды. Я думаю…
– Конечно, – перебил его Эндрю. – Конечно. Я и сам догадался – вчера ночью. Это языковой вопрос, верно? Что мы имеем в виду, когда говорим «наполнялась»? Мы имеем в виду пустую чашку, которая наполнялась дважды, или то, что в полупустую чашку доливали? Это очень похоже на слово «окно». Посмотри в новом Вебстерском словаре. Никто тебе не скажет, что такое «окно» – то ли непроницаемая фиговина, которая не пускает тебе в жилье воздух с улицы, то ли это дыра в стене. Ты можешь закрыть окно, а можешь войти в него, ты его можешь вымыть, а можешь разбить. А представь, как можно пролезть через что-то такое, что тебе не разбить.
Удивительная вещь – этот язык, я тебе скажу, а еще более удивительным он казался прошлой ночью после двух порций виски. Я поначалу решил, что провалился в тайну бездонной чашки кофе, вот только это, казалось, работало против меня. Я сразу же понял, что никакой выгоды не получу. Наоборот. Я наливаю две чашки, а клиент выпивает только полторы, из каждых двух чашек, что я наливаю, я теряю полчашки. А ты представь потери за год. Сколько это будет? Скажем, две сотни чашек в день два дня в неделю, и полчашки на каждые две исчезают, о чем свидетельствует математика. Это пятьдесят чашек в день коту под хвост, а если их умножить на… Мы будем закрывать заведение на праздники?
– И, может, на понедельники. По понедельникам все закрывается.
– Да, – сказал Эндрю. – Мы так или иначе не собирались открываться по понедельникам. В общем, я сбился со счета. Что мы умножаем на пятьдесят? – Эндрю покачал головой и пожал плечами. – Как бы там ни было, вот это я и хотел тебе показать. Я написал короткое объяснение и послал его по почте на программу «Мистер Уизард»[26], так, в качестве шутки. Дети любят всякие такие вещи. Только Розе не говори. Она скажет, что я попусту трачу время.
– Ничего я ей не скажу, можешь не беспокоиться. – Пиккетт сел на табурет и уставился в окно, а Эндрю маленькими глотками пил холодный кофе и изучал свой экземпляр «Гида Гроссмана». – А как люди будут находить тебя здесь, вдали от шоссе?
Эндрю оторвался от своей работы. Он составлял список оборудования для бара… даже три списка: необходимого оборудования, желательного и сомнительного. Он разделил страницу на три колонки, обозначил их соответственно «Н», «Ж» и «С». Точность при постановке общих вопросов была невозможна, а потому он компенсировал этот недостаток за счет булавочных уточнений, если обстоятельства позволяли. В первом списке заполнялась вся колонка, она переходила на другую сторону, в списке «С» был только один пункт – гибкие соломинки; ему этот пункт казался детской забавой. В его намерения не входило обслуживать детей. Что им делать в баре?
– Репутация, – сказал он.
– Тебе придется поработать ножками. Листовок, отпечатанных на ксероксе, недостаточно. «Лучшее меню в мире» не работает.
– Я вообще-то думал дать какое-нибудь объявление в «Геральде», анонсировать себя как частично занятого и всякое такое. – Эндрю взял шуточный фартук и, ухмыляясь, принялся разглядывать его: в центре собака, курящая трубку. – Ты знаешь кого-нибудь в рекламном бизнесе?
Пиккетт кивнул.
– Знаю Прингла, но он неудачник. Он меня ненавидит за письмо-мистификацию, которое я подписал его именем. Он хвастался, что является одним из основателей Сообщества Прингл, но это оказалось ложью. Его в это общество даже не приняли. В общем я его за это высмеял, а теперь мы друг друга на дух не переносим. Он ни за что не пропустит нашу рекламу. Но я мог бы довериться Мэри Кларк. У нее острый глаз. Она разбирается в дизайне. И, кстати, по-французски говорит.
– Жаль, что в Сил-Биче, кроме нее, по-французски никто. Наверное, лучше напечатать рекламу по-английски.
– Конечно-конечно. – Пиккетт махнул рукой. – Только в этой рекламе должен присутствовать континентальный дух. Мы рекламируем не какую-то там забегаловку с бургерами. Я тебе кое-что нарисую. Предоставь это мне. С меню уже решил?
– Нет. Я все еще на стадии экспериментирования. Отсутствие опыта в ведении ресторанного бизнеса мне точно не помогает. Но я думаю, что смогу обернуть это к выгоде. Клиента нужно завлечь чем-то таким, что его удивит. Например, «Витабиксом»[27]. Назови мне хоть один ресторан, где их подают. Никто не предлагает. У всех есть только набор всевозможных сухих завтраков – повсюду один и тот же. Вот в чем истина. Человек из данного бизнеса не знает ничего, кроме бизнеса. Он закоснел, его обдувают ветра очевидного. А вот человек посторонний имеет шанс изобрести что-то особенное, потому что он не знает, что оно особенное. Успех, построенный на незнании. Вот мой девиз. Кстати, если уж мы заговорили о «Витабиксе». Ты когда собираешься в Ванкувер?
– Послезавтра. Ты уверен, что «Витабиксы» контрабандные? Я не могу всерьез воспринять идею контрабандных сухих завтраков. Ты что – не можешь заказать их у какого-нибудь местного дистрибьютора?
– На это нет ни малейшего шанса. И как я тебе уже сказал, в континентальных штатах нет ни одного ресторана, в котором подавали бы «Витабиксы», во всяком случае, мне о таких не известно. Тогда как все лучшие рестораны Англии и Канады не открываются, не имея запаса этого продукта. Раньше рестораны предлагали продукт под названием «Рускеты». Эти «Рускеты», конечно, не были идентичны «Витабиксу», но были похожи на него – маленькие плоские печеньки из овсяных хлопьев. Некоторые разрывали коробки, прежде чем налить молоко и насыпать сахар, другие опускали их в пиалу целиком, а потом разминали ложкой. У меня был приятель, который крошил их руками. И какой в этом толк, спрашивал я у него. С таким же успехом можно есть что угодно – «Витиз», отруби в хлопьях, разницы не будет никакой. Вот в этом-то и вся суть. Стратегия. Дай клиенту что-то необычное. Пусть оно будет цельное, только не делай вида, что тут присутствует какая-то конкуренция, иначе все пойдет насмарку.
– Но при этом тащиться до самой Канады в пикапе?
– Только не в пикапе. Иначе они конфискуют всю партию «Витабикса» на границе – в одну секунду увидят груз. У них возникнет вопрос: зачем кому-то контрабандой возить «Витабикс» в старом пикапе, тогда как водитель должен быть в Ванкувере на конференции безнадежно влюбленных колумнистов. К чертовой матери пикап. Набей багажник своего седана. Этого будет достаточно. Через пару месяцев мы как-нибудь устроим новую ездку. – Он помолчал немного, задумался, потом сказал: – За бензин я заплачу.
Пиккетт кивнул, словно доверился странному природному чутью Эндрю, который разбирается в таких вещах, умеет видеть то, чего не разглядит никто другой, а также выворачивать их наизнанку и ставить с ног на голову. Посеять в нем сомнения было очень легко, а если Бимс Пиккетт чему и не доверял, так это всему, что было слишком легким. Простота почти всегда носила какую-нибудь умную маску. Если его поймают с «Витабиксом» на границе, то он всегда сможет сослаться на незнание. «Контрабанда? Сухой завтрак?» И что они с ним сделают? Расстреляют?
– Кстати, когда выходит первая колонка безнадежно влюбленных? – спросил Эндрю.
– В пятницу после следующей. Я все еще дописываю. Она будет появляться в «Геральде» ежедневно, но если дела пойдут хорошо, то я не вижу причин, почему бы мне рано или поздно не публиковать ее сразу в нескольких газетах. Мне Джорджия помогает.
– И много писем? Откуда людям становится известно, что есть такой вариант?
– Вообще-то я сам их пишу, вместе с адресами и всякими такими делами. Джорджия на них отвечает. Но она как-то слишком уж прямолинейна. Слишком добра на мой вкус. Ее совет всем – утереть слезы. Я подал письмо от женщины из Саутгейта, чей муж потерял интерес. «Похудейте, сделайте лифтинг и пошлите его к чертовой матери», – так ответила Джорджия. Тогда как мой ответ был – купить прозрачную ночную рубашку и пакеты трав для ванны. Подумываю сделать этот ответ стандартным.
– Травы для ванны?
Пиккетт кивнул.
– Их можно заказать через женские журналы – пакетики с сушеными яблоками, плодами шиповника и лаванды. Замешиваешь их в воде из-под крана, добавляешь масла для ванн, потом залезаешь туда, провокативно, так сказать, подмигиваешь партнеру. Это все превращает их в сексуальную динамо-машину.
– И вся эта фигня плавает в воде? Господи боже. А попроще метода не существует?
– Все дело в исступлении, – заявил Пиккетт. – Из опросов ясно, что им нужно все, что модно. Это одна из причин, почему я отправляюсь в Ванкувер. Тамошняя конференция – это передний край бизнеса безнадежно влюбленных.
– Вот тут-то наши пути и расходятся, – сказал Эндрю. – Наука сухих завтраков вступает в конфликт с таким подходом, и я собираюсь доказать это. К черту исступление. К черту передний край. Будь это моя колонка, то я бы советовал воздержание. Либо так, либо пускайся во все тяжкие в другом направлении. Я бы посоветовал им накидать в кровать возбуждающие фрукты – персики, бананы, инжир, всякие такие дела. Можешь в целях его узаконивания назвать такой подход французским. А свои колонки подписывай «Доктор Пиккетт». – Эндрю снова принялся изучать свой список, потом прошелся по нему стиральной резинкой. – У меня в списке ножи для колки льда, щипчики для льда, совочки для льда, скребки для льда, ведерки для льда, формочки для льда и красители для льда. Что я упустил из виду?
Пиккетт только покачал головой.
– Какого рода формочки?
– Русалки, жабы, смешные шляпки и туфли на высоком каблуке. Я намеренно держусь подальше от всяких форм, вызывающих отвращение. Никаких глазных белков, жуков или голых женщин.
– Резонно, – сказал Пиккетт, кивнув. – Никакой ерунды. – Он посмотрел список. – А что такое мадлер?
– Я сам толком не знаю. Нашел такое название, но в словаре после мадьяр нет ни одного слова на «мад». Я думаю, это какая-то взбивалка.
– А что – просто ложкой нельзя?
– Если тебе нужна ложка, иди в магазин скобяных товаров. А мы здесь пользуемся мадлерами. По крайней мере, я так думаю. Нужно позвонить «Уолту» – узнать, что это за вещь.
Пиккетт подошел к окну, выходящему на улицу, стер со стекла маленький восковой кружок, чтобы было лучше видно.
– Я просмотрел книги Пеннимана. Несколько из его книг.
Эндрю кивнул.
– Есть что-нибудь примечательное?
– Я думаю, к нему нужно присмотреться.
– В каком смысле? У него интерес к серебру, да? Ждет момента, чтобы обобрать нас дочиста и удрать через окно?
– Вряд ли. Сомневаюсь, что ему нужно кого-то обирать. У меня такое подозрение, что твой дядюшка Артур может знать про него кое-что, хотя он ни за что об этом не расскажет. Тут дело не только в его имени.
– Имена, имена, имена. Не забыл, что ты мне сказал про старика Маниуорта? Если есть человек категорически неподходящий для таких дел, так это Маниуорт. Бедняга, его съела какая-то изнурительная болезнь. А что у него, кстати, такое было?
Пиккетт нахмурился.
– Наверняка я ничего не знаю. Может быть, возраст. Болезнь костей. Он в конце уже со стула не мог сам подняться.
– И был искромсан на куски в собственном магазине каким-то свихнувшимся от наркоты вором! Бог ты мой, какой ужас. – Эндрю пробрала дрожь, когда он вспомнил газетную заметку об этом деле. – Но я вот что скажу: если Маниуорт занимался чем-то незаконным, то он и не мог иначе умереть. Сам знаешь. Его смерть была обречена стать чем-то экзотическим. Что-то типа Фу Манчу[28].
– Вот именно с ним такое никак не могло случиться. Во всяком случае оно не было неизбежным. Вот в этот момент их как раз и можно обвести вокруг пальца. Иногда их выдают едва заметные улики, а не что-то очевидное. Ты не увидишь их в шикарных лимузинах. Ты видел трость Пеннимана?
– Конечно, видел.
Пиккетт, прищурившись, посмотрел на него, задумчиво кивнул.
– Помнишь шляпу Маниуорта – ту, что вся была в блеснах?
– Смутно.
– Ну, зато я помню. На этой его шляпе висели такие штуки, на которые ни один здравомыслящий человек не стал бы ловить рыбу. Большинство этих штук были дымовой завесой, прикрытием, если ты меня понимаешь. Но одна из них имела смысл – это была морская змея, свернувшаяся кольцом и ухватившая себя за хвост. Что он собирался поймать на такую блесну? Слепую пещерную рыбку? Никакая это была не приманка, зуб даю. А тот дьявол, что его убил, вовсе не был опустившимся наркоманом в поисках двадцати баксов. Ты знаешь, что убийца умер накануне судебного разбирательства?
Эндрю посмотрел на Пиккетта широко раскрытыми глазами.
– Правда?
– Верняк. Отравился. Съел печенку рыбы-собаки[29], взбил ее вместе с яйцами. Упал лицом в тарелку. Так было написано в полицейском докладе.
– Точно как… Забыл, как его звали. Мужик в очках. Или фамилия у него была какая-то очковая… в общем, какая-то непроизносимая. Наверно, выдуманная. Не помнишь? Морской капитан. Умер в Лонг-Биче в шестьдесят пятом. Ты сам мне рассказывал. А разве этот рыбий яд нашли не в его бокале виски?
Пиккетт пожал плечами, но эта реакция была жестом человека, который очень ясно видит вещи.
– То было одним из поздних объяснений. В Гастингсе[30] подняли вокруг этого дела шум, но человек уже умер и был похоронен. К тому же ему было далеко за девяносто. Никого не интересовало, отчего он умер. Его вполне мог унести птеродактиль, и никто бы даже от завтрака не оторвался. А вот и Пенниман, – сказал Пиккетт, снова посмотрев в окно. – Куда он ходит каждое утро, черт его раздери? Почему мы до сих пор не проследили его?
Эндрю покачал головой.
– Времени нет. Роза меня все ругает из-за ее списка, а он такой длинный – весь коридор можно обклеить. Она не хочет понимать тонкостей открытия бара, всего этого чертового заведения. Она сомневается, что я подойду на роль шефа. Напрямую она мне об этом не говорит, но я-то чувствую. Будь я проклят, если отступлю. В этом доме должно быть хоть что-то, сделанное мной, и сделанное хорошо. А Роза пусть займется вторым этажом, я уступаю.
– А как по мне, – сказал Пиккетт, садясь, – этот твой парень с тростью представляет собой нечто гораздо большее, чем мы можем вообразить. Я уверен, он разбирается в отравлении людей рыбьими потрохами, вот только тебе в разговоре с ним и близко не удастся затронуть эту тему. Ты вдруг обнаруживаешь какую-то дрянь в своем сэндвиче, а он сидит по другую сторону стола и ухмыляется, глядя на тебя. И это последнее, что ты видишь по эту сторону небес. Ты вот посмотри сюда. – Пиккетт сунул руку в карман брюк и вытащил газетную вырезку – фотографию. Он оглядел комнату, прежде чем раскрыть ее. На фотографии был запечатлен человек в больничной пижаме, явно мертвый. У кровати стояли трое других – доктор, аккуратный, серьезного вида человек в костюме и человек, который казался точной копией Пеннимана. Но фотография была нечеткая, и третий человек, откровенно говоря, мог быть кем угодно.
– Кто это? – спросил Эндрю.
– Пенниман, – ответил Пиккетт без малейших колебаний.
– Тут так написано?
– Нет, не написано. О нем говорится, как о «неопознанной третьей стороне». Но ты присмотрись получше.
Эндрю скосил глаза на фотографию. Пенниман держал что-то на раскрытой ладони, вроде бы две монетки, словно собирался отдать их кому-то, или сам только что их получил, или хотел сделать с ними что-то еще, например, положить их на веки мертвеца.
– Боже мой, – сказал ошеломленный Эндрю. – Он что – собирается положить монетки на веки покойного? Я думал, так больше уже никто не делает.
– Все зависит от того, кто такие эти «никто», разве нет?
Эндрю уставился на него.
– Никто? – переспросил он.
– Универсальные «никто», – сказал Пиккетт. – Кого, по-твоему, мы имеем в виду, произнося это слово?
Эндрю снова покачал головой.
– Не знаю. Просто это такое выражение. Для удобства. Нечто безличное. И больше ничего за этим не кроется. Если пытаться прикрепить к этим «никто» какое-то лицо, можно сойти с ума, разве нет? Шизофрения.
– Нет. Если так оно и есть, то никакой шизофрении. Если у «никто» на самом деле есть лицо. А в данном случае боюсь, что оно-таки есть. И их немало, а зовут их «Смотрители».
– Извини, – с улыбкой сказал Эндрю. – Это ты про кого? Я потерял твою мысль.
– Они «никто». Вот что я пытаюсь до тебя донести. Эта отсылка к «никто» никакое не выражение, во всяком случае, в местном смысле. Она пришла к нам из древности, и у нее конкретное применение – смертельно конкретное. – Пиккетт понизил голос, еще раз бросив взгляд на дверь кухни: – Ты читал легенды про вечных жидов?
– Он разве не один был? Я думал, он в единственном числе.
– За долгие годы их могла набраться целая куча. По всей Европе. Крестьяне прежде оставляли скрещенные грабли на полях под паром, чтобы они спали под этими граблями. Это была такая разновидность волшебного тотема для защиты. Животные приносили им еду. Но среди них был и центральный персонаж, бессмертный волшебник. Остальные были его учениками, которые продлевали свою жизнь тайными способами. Я собираю эти сведения по крохам – там участвуют рыбы и монетки. И бог знает, какого рода еще талисманы и символы. Я хочу донести до тебя, что это никакая не притча. Это реальность, и нравится тебе это или нет, но я думаю, мы оказались в самом эпицентре событий.
– То есть ты хочешь мне сказать, что существует – что? – целая команда этих «никто»? И что они хотят от тебя?
Пиккетт пожал плечами.
– Ты имей в виду: я слишком мало обо всем этом знаю. А здесь любое незнание может быть смертельно опасным. Но не исключено, что они контролируют все. От и до. Тебя, меня, воротный столб, вращение планет – откуда мне знать, что еще?
Эндрю щелкнул пальцами. Он вдруг понял. Он читал об этом в одном романе.
– Как у Бальзака! Как это у него называется – «Тринадцать»? Это они – «никто»[31]?
Пиккетт только устало покачал головой.
– То, что было известно Бальзаку, и гроша ломаного не стоит. Некоторые из них, возможно, собирались в Париже. Очень даже может быть. Или в каком-либо другом месте. Даже здесь.
– Здесь, в гостинице?
– Именно об этом я и говорю. Один из них уже здесь, но не обязательно в гостинице. Здесь – в Сил-Биче.
– Значит, ты утверждаешь…
– Ничего я не утверждаю. Что-то я знаю. Что-то – мои спекуляции. Но ты будь с ним поосторожнее, а то обнаружишь у себя во рту потроха рыбы-собаки.
Эндрю задумался – каким образом потроха рыбы-собаки могут оказаться у него во рту. Он ткнул пальцем в газетную вырезку, которая все еще лежала перед ним. А кто же тогда покойник?
– Джек Руби[32], – сказал Пиккетт.
Эндрю вдруг показалось, что тело его похолодело. Он еще раз посмотрел на фотографию. Конечно, это вполне мог быть и Пенниман. Но монетки на глазах покойника… Эта идея казалась ему слишком уж нездоровой. И она не несла никакого смысла. Что она могла означать?
– Зачем монетки на глаза? – спросил Эндрю, складывая вырезку пополам и возвращая Пиккетту. Так или иначе, на сегодня с него хватит. Монетки намекали на то, о чем он не хотел знать.
– Я ничего не говорил о монетках на глазах, это ты сказал про них. Я думаю, дело тут вообще не в этом. Я думаю, что монетки – это плата. Кто-то умер. А кто-то убил покойника. Монетки – это плата за оказанную услугу. Плата за длинный ряд предательств.
– Видимо, услуга недорого стоила, да? – сказал Эндрю, имея в виду Пеннимана или кто уж он там был.
– Мы ведь не видели монетки, верно?
– Зачем «никто» сделали это?
– Я не думаю, что это «никто». Я думаю, это сделал один из «никто», действуя в ущерб интересам других. В этих монетах есть что-то…
Эндрю опять попытался найти объяснение в «Гиде Гроссмана». Неожиданно рассказ Гроссмана о подходящих для того или иного случая джинах и горьких напитках зазвучал цельно, начал ласкать душу. Когда разговор заходил о деталях, все эти конспирологические бредни начинали его раздражать. Он чувствовал приближение чего-то. Он это понял ночью, пока сидел на дереве. Он не был уверен, что готов к этому. Ох уж этот Пиккетт с его загадками! Истина состояла в том, что, если ты их не искал, то никогда и не видел. «Не лезь ты в эти дела», – такой совет дала бы ему Роза. И это был бы хороший совет.
– Почему, ты думаешь, он рекомендует фруктовые ножи из нержавеющей стали?
– Кто? Пенниман?
– Нет, Гроссман. Что нехорошо в углеродистой стали? У нее лезвие меньше тупится.
– От углеродистой фрукты темнеют. А от нержавеющей стали – нет. Все дело в химии. Объяснения лучше этого у меня нет. Я бы посоветовал стеклянный нож. Именно такими где-то и пользуются.
– Кто пользуется? Некто? – спросил Эндрю, представив, как Пенниман выходит из тумана со стеклянным ножом в одной руке и страшноватой с виду рыбой в другой.
– Нет, не «некто». Забыл кто. Кажется, отель в Сингапуре.
Эндрю с облегчением кивнул.
– А как насчет ножей Гинзу[33]? Я видел по телевизору. Их можно разломать разве что кувалдой, и то, если сильно захочется.
Пиккетт озадаченно посмотрел на него.
– Зачем тебе их ломать?
– Понятия не имею, – сказал Эндрю, покачав головой. – Наверно, просто из принципиальных соображений. Но я буду следовать советам Гроссмана. «Не верь ничему современному», – вот мой девиз. Значит, фруктовые ножи из нержавеющей стали – три вида.
Его список выглядел довольно солидно, но все эти покупки обойдутся ему в целое состояние. Однако мысль о недооснащенном баре выводила его из себя. В глубине души он был человеком, живущим по принципу «все или ничего».
– Эта книга Бальзака, – сказал он Пиккетту. – Ты ее читал?
– Давно.
– Как там звали старика? Феррагус. Вот как. Помнишь? «Весь драматический сюжет основан на щелочках иссохших век». Представить себе только такую вещь, как «иссохшие веки». Мне нравится идея о всяких таких делах – о Тринадцати, о деворантах[34].
– Тебе совсем не понравится, когда они войдут в дверь.
– Значит, ты все же думаешь, что это «никто»?
– Нет, – сказал Пиккетт. – Это другие люди. Это не те «никто». Это никакие не Тринадцать. Это тебе не книжные выдумки. Мистер Пенниман есть то, кто он есть, и я тебе советую: будь с ним поосторожнее.
– Но эти тринадцать «никто», они из наших «никто»?
– Да откуда мне знать, черт возьми? Может, их десять, а может – дюжина.
– Чертова дюжина – мне нравится. Так мы назовем гостиницу.
– Что – «Чертова дюжина»?
– Звучит вполне себе аппетитно[35], правда? И вполне уместно, поскольку тут еще тринадцать бальзаковских ребят. Это будет нашей шуткой.
– А по мне, так это дешевое название. Типа сетевой ресторан, кофейня.
– Тогда назовем ее «Тринадцать». В таком роде. И это к тому же будет работать. Ведь это наш адрес: дом номер тринадцать на Эдит-Серкл. Судьба снова вмешивается. Меня такие вещи всегда привлекали – таинственный двойной смысл. Для простого человека это просто адрес, а для человека, который вглядывается в туман, они наполнены смыслом. Это как та идея. Признайся. Эта цифра несет в себе предзнаменования.
– Что-то в этом есть. – Пиккетт пожал плечами. – Но…
– И никаких «но», – сказал Эндрю. – В ней есть неизбежность, вот что в ней есть. – Он вдруг поднял глаза на Пиккетта, а потом подошел к полуоткрытой двери и выглянул в коридор, который вел к кухне. Явно удовлетворенный, он произнес шепотом: – Кстати, если уж мы говорили о ядах и заговорах, скажи мне, как зовут твоего человека в Отделе по дератизации? Того парня, у которого ты брал интервью для газеты.
– Бифф Шато.
– Да-да, я его и имел в виду. Ты только представь – забыть такое имя. Что у него есть из ядов?
– Главным образом антикоагулянты.
– Они быстро действуют, да? Если дать дозу опоссуму – он что, через час сдохнет?
Пиккетт отрицательно покачал головой.
– Я так не думаю. У большинства таких ядов накопительное действие. Крыса съедает немного в понедельник, завтракает им во вторник, в четверг все еще чувствует себя превосходно. А неделю спустя ее начинает пошатывать. А потом, как я это понимаю, кровь начинает испаряться или как-то так вытекает через все поры. Жуткая вещь, но довольно эффективная.
– Они никогда не убивали по ошибке собаку?
– По правде говоря, случалось и такое. Но редко. Собаке нужно гораздо больше съесть этой дряни. Этим ядом, я думаю, и слона можно убить, если не торопиться и все делать правильно.
Эндрю кивнул и почесал подбородок.
– Может этот Шато достать мне дохлого опоссума?
– Даже не одного. Их часто находят у себя во дворах – люди принимают их за огромных крыс. У них и сейчас наверняка в контейнере лежат с полдюжины.
– Мне всего-то один и нужен, – сказал Эндрю. Он подошел к окну, посмотрел на улицу, словно вдруг заспешил куда-то. Улица лежала в тени, потому что солнце находилось за домом, но крыши домов купались в солнечных лучах, а шоссе Пасифик-Коуст в полуквартале было заполнено босыми пляжниками, решившими воспользоваться жарким весенним деньком. Эндрю выглянул в коридор, прислушался.
Где-то на втором этаже шумел пылесос. Роза никогда не сидела без дела. Дай ей бог здоровья, подумал Эндрю, выходя вместе с Пиккеттом через заднюю дверь и направляясь к своему «метрополитану», припаркованному у тротуара. Знание о том, что Роза сражается с домом, приводя его в божеский вид, было равносильно знанию о том, что по утрам заваривается кофе. Вселяло надежду. Делало мир крепким.
Случались дни, когда ему казалось, что стены, пол, стулья, на которых он сидел, становятся прозрачными и могут исчезнуть, как задутый язычок пламени на свече, оставляющий после себя лишь дымную тень, ненадолго повисающую в воздухе. Но тут появлялась Роза с тряпкой в руках, или молотком, или садовыми ножницами, и тогда стулья, стены и полы материализовывались из небытия и улыбались ему. Без нее он был бы медузой, призраком. Он это знал и не уставал напоминать себе об этом каждый день.
Ну и что с того, что она становилась близорукой, когда речь заходила о ножах для снятия пивной пены, или импортных сухих завтраках, или уместной для того или иного случая бутылки виски или джина? Ведь для этого у нее был он, разве нет? Гениальное чутье в таких делах проявлял именно он. Ей и не нужно было об этом задумываться.
«Метрополитан», фырча и выпуская облака темного выхлопа, потащился к шоссе. Если ему повезет, то Роза не услышит, что они уехали, а он сможет вернуться незаметно, чтобы она не узнала о его отсутствии. Пиккетт захочет заглянуть в «Праздный мир»[36] и навестить старого дядюшку Артура, но для этого не будет времени. Речь идет о серьезных вещах. Ему нужно еще уладить дела с тетушкой Наоми, иначе у него будут неприятности.
Старая добрая тетушка Наоми. При свете дня – когда она не храпит, а ее коты гуляют по крышам – легко быть человеком широких взглядов, а не зацикливаться на мелочах. Мысль о том, что и Роза работает в этом направлении, еще больше облегчала его задачу. Иногда. По правде говоря, иногда его задачи облегчались, если он чувствовал себя виноватым. Он вздохнул – его мозг был не в состоянии учитывать все факторы. Ну, хорошо, он возьмет на себя обязанности по тонкой работе. У него это получается лучше всего. Никто не может спрашивать с него больше, чем это. Что по этому поводу говорил его отец? Если им предстояла легкая работа, отец любил приговаривать: на легкую можно пригласить и кого-то постороннего. Или что-то в таком роде. Казалось, его слова, хотя и с натягом, который не выдержал бы серьезной проверки, применимы к данному случаю. Он вдруг понял, что Пиккетт говорит – спрашивает его о чем-то.
– Что? Извини.
– Я спросил, для чего тебе нужен яд?
Этим вечером Эндрю зачитался в библиотеке и лег поздно. Миссис Гаммидж и тетушка Наоми играли наверху в скрэббл чуть не до одиннадцати часов, после чего отправились спать. Роза уже давно улеглась. Пенниман вернулся в десять. К полуночи в доме стояла тишина и повсюду был погашен свет. Эндрю чувствовал себя заговорщиком, хотя на самом деле ни с кем в заговор не вступал. Он от начала и до конца был единственным составителем плана и единственным его исполнителем. Он даже с Пиккеттом им не поделился, хотя его друг и согласился прийти с утра пораньше якобы по пути на пристань, где якобы собирался ловить рыбу. В шесть часов вечера Эндрю с улыбкой подумал: все будет в порядке.
Он дождался полуночи, решив, что так будет романтичнее. Потом, чувствуя пустоту в груди, он на цыпочках поднялся по лестнице, ведущей в мансарду, в руке он держал сумку с дохлым опоссумом. Тело уже начало попахивать. Его нашли вчера в Гарден-Гроув. Опоссум уже был мертв и подран в нескольких местах, вероятно, котами. Если Эндрю правильно разыграет карты, этот факт будет говорить в его пользу. На лестнице было темно, но он даже фонариком не мог воспользоваться. Если его сейчас обнаружат… что будет дальше, он не мог знать. Его увезут. Люди в медицинских халатах завалят его коварными вопросами. Они запудрят ему мозги и сделают нужные им выводы.
Он пробрался в маленький закуток под коньком, собираясь оттуда выбраться на крышу. Прошлой ночью лестница подвела его, больше так рисковать он не мог. Он видел тень подзорной трубы Пиккетта перед окном, осторожно отодвинул ее в сторону, открыл окно и вышел наружу. Слава богу, крыша была не очень крутая. Он вытащил за собой сумку, оставил ее на крыше и по битумной черепице подобрался к краю, к тому месту, где стояла прислоненная к дому стекловолоконная трубка, невидимая со стороны за листвой камфорного дерева. Дотянулся до нее.
Он нащупал трубку, поднял ее через край и сквозь листву на крышу, положил так, чтобы петля была перед ним. Луна не взойдет еще час, прошлой ночью ему хоть это удалось выяснить. Опоссум превосходно с ним сотрудничал. «Мертвые опоссумы не рассказывают сказки», – с ухмылкой подумал Эндрю. Он затянул петлю на шее мертвого зверька и, таща за собой трубку, подобрался к окну тетушки Наоми.
Окно было закрыто. Чего и следовало ожидать. Она испугалась грабителей. Прошлая ночь вселила в нее немало страхов. Эндрю сунул руку в задний карман брюк и вытащил оттуда длинный шпатель, сунул его в щель между двумя плохо подогнанными створками. Скинуть крючок, на который было закрыто окно, не составило труда. В жаркой бездвижной ночи даже ветерок не мог потревожить спящую тетушку Наоми.
Если опять поднимется шум, если она опять проснется, он опустит трубку в прежнее положение и оставит опоссума лежать на крыше, а сам пройдет по крыше и спустится с навеса на крышу своего пикапа. Окно в библиотеку широко раскрыто, а перед ним лежит стопка кирпичей. Через две минуты он будет сидеть за книгой, а на крыше найдут только дохлого опоссума. Он все продумал еще днем, изучил место действия, выйдя на улицу. Словно само провидение постаралось для него: кирпичи, опоссум, трубка, невидимая за листвой дерева. Все это поднесли ему словно на блюдечке. Но если повезет, то запасной вариант ему и не понадобится. Если он подсунет опоссума в комнату тетушки Наоми, чтобы она нашла его утром, то все получится еще лучше.
Внутри все было тихо. Тетушка Наоми громко храпела, коты спали без задних ног. Затаив дыхание, он просунул трубку внутрь через окно. Если уронить опоссума прямо в кровать, результаты будут впечатляющими, за исключением того, что она может сразу же проснуться и завопить. Можно подложить около двери – что было бы неплохо, – словно зверек собирался удрать, но ему это не удалось. Именно туда он и направил трубку, сделал паузу, чтобы перевести дыхание, а потом отпустил леску. Натяжение тут же ослабло, опоссум упал на пол, и Эндрю вытащил трубку наружу.
После этого он закрыл створки окна, отполз к краю крыши и к дереву, опустил трубку внутрь в прежнее положение, в котором она простояла весь день. Он присел на корточки, прислушался, досчитал до шестидесяти. Храп продолжался, не прерываясь, тетушка даже не шелохнулась.
Он опять подполз к окну, снова достал шпатель, вернул с его помощью крючок на прежнее место – все в лучшем виде. Еще через несколько секунд он был у другого окна, вернул подзорную трубу Пиккетта на прежнее место, засунул сумку, в которой принес дохлого опоссума, под изоляционное покрытие, прикрепленное скобами к торчащим штырям, затем на цыпочках спустился по узкой лестнице, помыл руки в раковине на кухне и открыл пиво, чтобы отпраздновать свой успех. Часы показывали 00:13, а он уже проделал всю задуманную ночную работу.
Переполненный энергией волнения и предвкушением сна, он прилег на диване, собираясь почитать, а через полчаса поднялся налить себе еще один бокал пива. Он почитал еще немного, не особо вникая в текст, потому что мысли его витали далеко от книги, наконец он поймал себя на том, что размышляет о мудрености кофейных кружек. Потом он перешел к столовому серебру, к медным кастрюлям, сковородкам и громадным дуршлагам, способным вместить до двадцати фунтов феттуччини. Он воображал замысловатые поварские колпаки, воображал себя в таком перед невероятно роскошной эспрессо-машиной, которая представляла собой сложное переплетение трубок и клапанов, уходящих к потолку.
Его разбудил стук во входную дверь. Одновременно с этим откуда-то сверху, из мансарды, до него донеслись вопли. Эндрю выскочил в коридор, протирая лицо. Он чувствовал себя, как помятый алкаш с похмелья. Роза в банном халате метнулась мимо него к входной двери, распахнула ее, увидела Пиккетта с удочкой и коробкой с рыболовными снастями и с шапкой на голове. Он начал было говорить, следуя роли, которую они с Эндрю написали для него вчерашним вечером, но Роза метнулась к лестнице, крикнув Эндрю, чтобы тот шел за ней.
Наверху, перед открытой дверью в комнату тетушки Наоми, стояла миссис Гаммидж, прижимая руку ко рту. Каким-то образом опоссум довольно сильно разложился к утру. В закрытой комнате он «переванивал» котов, которые явно поинтересовались телом – они, видимо, исследовали его, но в конечном счете сдались и оставили его в покое. Все прошло идеально. Эндрю прикусил губу и подмигнул Пиккетту.
Тетушка Наоми, как и вчера, с папильотками в волосах сидела на кровати. Она дышала, как чайник.
– Каким образом это животное проникло в мою комнату? – вопрошала она глухим жалобным голосом.
Эндрю отодвинул в сторону миссис Гаммидж.
– Принесите мне лопату, – сказал он, беря командование на себя. – Из гаража. Широкую алюминиевую лопату.
– Я принесу, – Пиккетт поспешил вниз по лестнице.
Эндрю присел перед мертвым опоссумом.
– Тут коты постарались. – Он кивнул тетушке Наоми, которая смотрела на него, будто он был говорящей обезьяной. – Коты, – повторил он громче. – Они его замучили до смерти. Посмотрите на него – сплошные царапины. Это как у китайцев – смерть от тысячи порезов. Жуткое дело. – Он покачал головой. Притопал по лестнице Пиккетт, в руках у него был совок с короткой ручкой. – Что ты об этом думаешь? – мужественным голосом спросил Эндрю.
Пиккетт некоторое время смотрел на него, потом сказал:
– Похоже… что? – коты его доконали. – Он наклонился над опоссумом, чтобы рассмотреть внимательнее, потом сморщился и распрямился.
– Он бы предпочел своей смертью, а?
Эндрю кивнул.
– Слушай, а он не похож на того опоссума, что мы видели на ограде заднего двора на днях? Размер тот же, я бы сказал.
– Точно он, – поддакнул Пиккетт. Он посмотрел на Розу, которая, казалось, поедала его глазами. – Поклясться, конечно, не могу, сто процентов не дам. Показаний под присягой не стал бы давать, если бы полиция предъявила его для опознания…
Он оставил эту тему, делая вид, что снова рассматривает мертвого зверька, и покачивая головой как бы вслед своей мысли об опознании.
Роза села на кровать рядом с тетушкой Наоми, накинула ей плед на ноги.
– Ты можешь унести его отсюда? – спросила она Эндрю, кивая на дверь.
– Мигом. Отойдите, пожалуйста, в сторонку, миссис Гаммидж. По лестнице спускается один мертвый опоссум. Позвоните в Отдел по дератизации. Там есть парень по имени Бифф Шато, он, как-то было дело, поработал на меня. Это как раз по его профилю. Слава богу, что у нас есть коты. Без них это место было бы адом на земле. Ни одна комната в доме не была бы защищена от таких монстров. Он воняет, как черт знает что.
На лестнице послышались еще чьи-то шаги, и появился мистер Пенниман. Самозванец, подумал Эндрю. Он небось встал с кровати, помассировал себе скальп и только потом взял на себя труд подняться сюда. Ведь тут что угодно могло происходить – грабители, троглодиты, марсиане, – а от него какой был бы толк? Тут Эндрю пришло в голову, что он может сейчас споткнуться и вывалить дохлого опоссума прямо в физиономию Пеннимана. Никто не увидит в этом ничего, кроме прискорбного несчастного случая. Но он не станет это делать. Вся эта операция с опоссумом являла собой образец высокого искусства. Она требовала утонченности. В ней нет места для фарса.
– Извините, мистер Пенниман, – сказал Эндрю, протискиваясь на площадке мимо Пеннимана. – Тут опоссум каким-то образом проник в комнату Наоми. Напугал ее чуть не до смерти, слава богу, коты его погрызли. Слава котам, как я говорил. Господь любит котов. Нет ничего лучше котов. – Он продолжил спуск по лестнице, держа перед собой совок с мертвым опоссумом. – Кот под любым другим иностранным названием… – проговорил он через плечо. – На Борнео кот священное животное, насколько я понимаю. – Он продолжал болтать еще долго после того, как Пенниман перестал его слышать. Если бы он замолчал, то помер бы от смеха. У него бы начались конвульсии. Им бы пришлось вызывать доктора, чтобы успокоил его. Все успешное дело было бы испорчено, как протухшая рыба.
Из кухни появилась миссис Гаммидж. Она даже голосовую запись на телефоне не додумалась оставить в Отдел дератизации. Конечно, могла бы и догадаться. Он это знал, когда отправлял ее позвонить, но она не додумалась. Если бы собрать все, до чего миссис Гаммидж не додумалась, набралось бы на целую книгу. Еще и семи утра не было. Оставь она послание, Шато попозже нашел бы его. Попозже в этот день он прислал бы человека с фургоном, а день уже наполнился бы историями об отвязном опоссуме, о том, что город наводнен этими тварями.
Эндрю был реабилитирован. В общем и целом. Доказательство этого он нес на совке. Прежде они подозревали его во вранье про этого опоссума, а как теперь? Вот теперь один из этих опоссумов строил им глазки. Свои остекленевшие глазки. Эндрю чуть не рассмеялся во весь голос. Он взял поводья в свои руки и вывел дом из хаоса прямо под носом Пеннимана. Он еще заглянет к тетушке Наоми попозже, когда она придет в себя, когда вытащит из волос эти идиотские папильотки. Он попросит у нее маленькую сумму на ресторан. Пять сотен долларов будет… Да, это будет маловато. Но тысячи хватит, чтобы купить всякие штучки из его списка, а на оставшиеся деньги можно будет приобрести односолодовый виски. Его импортер предлагал сорок две бутылки оптом по средней цене тринадцать долларов за бутылку. Это значит пять сотен и еще… сколько в сумме? Сколько-то. Он плохо считал в уме.
Он остановился улыбнуться миссис Гаммидж у дверей. Поблагодарил ее за бесполезный телефонный звонок. Она улыбнулась ему в ответ и кивнула. Пиккетт стоял молча, держал в руках шапку. Ему определенно стоило подравнять усы.
– А я иду к Наоми, – сказала миссис Гаммидж. – Отнесу ей чай.
Эндрю подмигнул ей.
– Спасибо, миссис Гаммидж. Я бы предложил чай с ромашкой – хорошо успокаивает. Избегайте всего, что содержит кофеин. Я бы и сам ей отнес, только вот этот парнишка на совке просит поскорее выкинуть его в мусорный бачок и плотно закрыть, а то всем придется покинуть этот дом. А потом я пойду порыбачить. Вы ведь знакомы с мистером Пиккеттом?
Миссис Гаммидж кивнула, продолжая улыбаться со сжатыми зубами.
– Да, конечно, знакомы, – сказал Эндрю. – Тогда прощаюсь. Если позвонят из Отдела по дератизации, скажите им, что дохлый опоссум лежит в бачке за гаражом. Обычно такими делами занимаются приюты для животных, но я захотел, чтобы этим занялись дератизаторы. У них есть инструменты для проверки трупа на чумных вшей.
Миссис Гаммидж моргнула. Эндрю кивнул ей и вышел. Опоссума он выкинул в пустой бачок, запер крышку на защелку. Потом прислонил совок к стене гаража. Пиккетт вошел следом в прохладную полутьму гаража, дождался у двери, когда Эндрю включит свет.
– Она самая улыбчивая из женщин, каких я видел, – сказал Пиккетт, надев шапку. – Я бы решил, что она восковая статуя, если бы не знал иного. Или автомат. Я не доверяю таким лицам. Их невозможно прочесть.
Эндрю кивнул, он возился с полным каких-то гранул пакетом на верстаке. На пакете черным фломастером было нацарапано что-то нечитаемое – химическое название.
– У нее весь словарь – штук сорок дежурных фраз, в большинстве из них упоминаются «скрэббл» и чай, а еще смена простыней у бедняжки Наоми. Это все в ней запрограммировано. А как по мне, то я считаю, что за всем этим кроится какой-то темный мотив.
Пиккетт смотрел, как Эндрю раскрывает пакет, а потом закрывает его. Судя по его виду, чувствовал он себя не в своей тарелке.
– Забыл: оно как называется – хлоро-что?
– Хлорофацинон[37], – сказал Эндрю. – Нет, я его еще не замешал. Влажную кукурузную муку смять в лепешки. – Он положил полиэтиленовый пакет на верстак, словно его содержимое показалось Эндрю отвратительным на вкус. – Я думал разложить тут вокруг лепешки, словно я травлю опоссумов. Тогда Розе придется относиться ко всему этому делу серьезнее.
– Это конечно, – сказал Пиккетт. – А что если ты и в самом деле отравишь кого-нибудь… скажем, опоссума? Или кота, не дай бог. Ты уже после этого никогда не отмоешься.
Эндрю посмотрел на муку в пакете.
– Я бы возненавидел себя, если бы отравил кого-нибудь. Я планировал это как уловку, хитрость для отвода глаз. И все только потому, что похищение котов не удалось. Я уверен, что Роза меня раскусила. Поэтому мне нужно было идти дальше этим же путем, чтобы она начала сомневаться. Чтобы поняла, что эта история с опоссумами – дело серьезное.
– Ты это серьезно говоришь – про историю с опоссумами? Мой тебе совет – оставь ты это занятие. Брось и забудь. Ведь тут поблизости ни одного опоссума нет. Ты об этом забудешь – и все забудут.
Эндрю тяжело вздохнул.
– Вообще-то они есть. Мне кажется, один из них живет под домом. Оттуда мне и пришла в голову эта мысль.
– Ну так действуй! Укажи на него Розе. Вот тебе свидетельство прямо у тебя под носом.
– Я не могу раскрыть, что на самом деле опоссум всего один, пусть он и живет под нашим домом. Она захочет его изгнать оттуда.
Пиккетт в упор посмотрел на Эндрю, словно пытаясь придать какой-то смысл бессмыслице.
– Значит, ты хочешь сказать, что, кроме яда, дохлого опоссума в комнате Наоми и твоих страхов быть застуканным на крыше посреди ночи, на самом деле тебе нужно только защитить того опоссума, который живет у вас под домом?
Эндрю пожал плечами, потом едва заметно кивнул.
– Они такие смешные ребятки, а какой у них нос и все остальное.
– Тогда я ничем не могу тебе помочь, – сказал Пиккетт. – У тебя не приоритеты, а винегрет какой-то.
– Я не выношу разговоров о «приоритетах». У меня от них голова болит. – Эндрю взял пакет с ядом. Ему вдруг показалось, что в пакете прячется змея, свернулась там кольцами и лежит. Или паучье гнездо. – Я должен выкинуть это в мусорный бачок. Немедленно, пока у меня мысли не сбились. Только не говори Шато, ладно? Не хочу, чтобы он знал, что я выпросил у него пять фунтов для отравления несуществующих крыс.
Пиккетт помотал головой.
– Выкинь его. Я бы так и поступил. Я боюсь ядов, в особенности, когда тут Пенниман ошивается. Один бог знает, что окажется у тебя в пиве.
Эндрю кивнул.
– Решено. – Он вышел из гаража на свет божий. Пакет он бросил в другой бачок и оттащил его в другой конец двора, подальше от гаража, чтобы люди из Борю по дератизации не залезли в него, когда приедут за дохлым опоссумом.
– Я оставил удочку и коробку со снастями в гостиной, – сказал Пиккетт, вдруг вспомнив об этом.
– Так сходи за ними. А я пока свои соберу. Не хочу сейчас в дом возвращаться.
Почему-то мысль столкнуться нос к носу с Розой наполняла его страхом. Он подождет, пока все не уляжется.
Только Пиккетт собрался в дом, как входная дверь захлопнулась и появилась миссис Гаммидж с сочащимся ситечком от кофейника, полным горячей кофейной гущи. Она улыбнулась им.
– Не могу вылить это в раковину, – сказала она. – Засорится септик.
– У нас нет септика, – Эндрю улыбнулся ей в ответ. – У нас нормальная канализация.
Она пересекла двор, сняла крышку бачка, только что передвинутого Эндрю, посмотрела подозрительно внутрь, потом вытрясла гущу.
– В этом бачке нет ни одного опоссума, – веселым голосом сказала она, нагибаясь, чтобы поднять крышку. Она установила крышку на место с громким хлопком и поспешила в дом, бормоча что-то про «бедняжку Наоми» и «уж так испугалась». Потом ее голос смолк.
Дверь хлопнула еще раз, и Пиккетт застыл на месте, глядя на пустое крыльцо. В его глазах появилось то пустое, опасное выражение, которое означало, что он что-то замыслил и начинает прозревать. Он погрузился в заговоры, участником которых был, собирал их, разбирал, думал о рыбе-собаке, об ассасинах, и огнях в небе, думал о Маниуорте и Пеннимане, думал о дядюшке Артуре, который едет посреди туманистой ночи по нефтяным полям на своем красном автомобиле с электроприводом, автомобиль подпрыгивает на ухабах, а дядюшка вглядывается в темноту, вероятно, ищет в ней характерное сияние взявшегося вдруг словно ниоткуда фонаря, который в миг просветления откроет ему тайную борьбу международных банков, нескончаемые махинации правительств. Он резво развернулся и отправился в дом за удочкой.
Глава 3
Лишь круги бегут упрямо,
Ничего там больше нет…
Что бы ни происходило, оно вызывало ощущение ночи вокруг происходящего, ощущение, что двадцать веков сражений и предательств, цивилизаций и подвижек континентов приближаются к неумолимому концу. Что-то завершало полный круг, сутулясь на ветру с востока. Ветер был горячий и разреженный, ветер пустыни с запахом полыни и речного русла срывал дранку по ночам, разбрасывал листья платанов и нес на себе морскую пену, слизнув ее с хребта холодного северного волнового вала, налетавшего на сваи пристани и обрушивавшегося на почти безлюдный весенний берег.
Ветер бесплодно трепал газету в руках Жюля Пеннимана, который сидел за столом красного дерева близ старой пристани и пил черный кофе из пенополистироловой чашки. Он сидел там, лениво попивая по глоточку кофе и над верхним краем газеты поглядывая на океан, а душой чувствовал, что в мире что-то ослабло, что-то пробудилось и накатывает на него или катит вместе с ним через бесцельные мили. Он улыбнулся и погладил бороду, потом вытащил ниточку из колена своих белых брюк. Он слышал глубокое хриплое дыхание того «что-то» в ветре, словно играл невпопад рехнувшийся оркестр. За всем этим слышался намек на то, что первый ангел уже вострубил, и в ближайшие дни дождь с градом, огнем и кровью может случиться в буквальном смысле[39]. Он надеялся, что так оно и случится.
Кофе в чашке Пеннимана был ужасный – возможно, его заварили еще ранним утром, а потом просто подогрели на плите. Эндрю Ванберген приготовил чашку хорошего кофе, нужно отдать ему должное. Но теперь это не имело особого значения для Пеннимана, кофе был всего лишь кофе. Он пил его, потому что должен был чем-то заполнить желудок, этого его организм еще требовал. Он хотел бы увидеть, как мир избавляется от своих маленьких глупых привычек. Если бы это было в его силах – а вскоре это, возможно, будет в его силах, – то ему придется очистить берег от песка, истереть в порошок морские раковины и замешать в цемент. Он замостит все – вот что он сделает. Его оскорблял вид мидий, усоногих и морских звезд на пристани, оскорблял не меньше, чем солнечный свет. Громкий смех невидимого рыбака на пристани прошелся по затылочной части его мозга, словно нож с зубчиками для очистки рыбы от чешуи.
Он всего месяц назад вернулся из своей поездки на Средний Восток. Его монетки были спрятаны, ждали того дня, когда он завладеет всеми. Всего лишь одна из остающихся пяти беспокоила его, и он подозревал, что каким-то образом, где-то в античности кто-то сделал эту монетку неузнаваемой. Но, так или иначе, он ее найдет. Кто-то знал, как она выглядит и где находится, вопрос был только в том, сколько времени ему придется потратить, прежде чем он понемногу-потихоньку выдавит из них эту информацию.
Не он единственный чувствовал что-то в воздухе. В последние месяцы в прессе – и вовсе не в таблоидах, а в крупных городских изданиях – стали появляться странные истории. В пикап, принадлежащий малоизвестной курьерской службе, запрыгнула коза, сдвинула рукоятку стояночного тормоза и поехала вниз по склону холма, остановилась она, только врезавшись в дерево, выпрыгнула в открытое окно за секунду до того, когда в машине вспыхнуло пламя и начался пожар, в котором машина сгорела дотла. Две свиньи около месяца назад ворвались в пончиковую, стянули с полдюжины пончиков в глазури и удрали через парковку в бар молочных продуктов драйв-ин[40]. Они принялись рыть там землю и остановились, только когда испуганный бармен дал им молока. Когда их наконец выпроводили с парковки, они нашли себе другое довольно сложное развлечение на асфальте парковки – подбрасывать и ловить пончики своими пятачками. Потом стали поступать сообщения из Хантингтон-Бич; сообщалось о гиппопотаме, который появился в одно туманное утро и очень быстро исчез навсегда. В Мексике тридцать китов выбросились на берег.
Журналисты, в отличие от Пеннимана, находили все эти происшествия довольно забавными, а Пенниману они слишком уж однозначно напоминали одержимых и гадаринских свиней[41]. Словно какая-то невидимая рука пробуждала природу из долгой летаргии, словно существовали какие-то контрзаговоры и божественные комплоты, видимые ему не до конца, либо им непонятые.
Кто-то должен был явиться и занять места Маниуорта и Ауреуса. И когда Пенниман разделается с Пфеннигом, в мире появится человек, непреднамеренно готовый занять и его, Пфеннига, место, если какая-либо из монеток найдет его. Хитрость состояла в том, чтобы признавать их, когда они появлялись, а они непременно должны были появиться – один из них имел неотслеживаемую монетку. Они тысячи лет работали как один, все Смотрители, и все это время чья-то тень затмевала их усилия. Случались тайные визиты, исчезновения монет, возвращения монет после долгого отсутствия во владение обезьянам или в сумки опоссумов – все это было какой-то теневой симфонией, которой дирижировал… кто?
Пенниман знал тайну человека, который дирижировал оркестром, он знал, кто на самом деле надзирает за процессом. И еще он знал, что этот человек хочет искупить свою вину, не позволив монетам соединиться в одних руках. Это было благородное деяние, длящееся уже две тысячи лет. Но предполагаемая личность оставалась для Пеннимана загадкой. Нельзя же просто найти в телефонном справочнике Сил-Бич имя «Искариот, Иуда» и прийти к нему по названному адресу. Он мог быть мэром, или мастером по ремонту телевизоров, или, даже еще вероятнее, бродягой, который спал сейчас у стены бетонного сортира под пристанью. Он мог назвать себя кем угодно. Существовали определенные тесты, которые выдавали идентичность Смотрителей, но хозяин Смотрителей тестированию не поддавался, за исключением случая отлова его ночью при свете луны. Что ж, он довольно скоро даст знать о себе, кто бы он ни был. Пенниман его вынудит. Он форсировал это событие уже двести лет, собирая и пряча монеты. Отдавая одну, чтобы в другом месте получить две, он не останавливался ни перед какими формами жестокости, покупая и продавая королей и президентов, складывая серебряные монетки в стопки, одну на другую. И теперь горшочек был почти полон. Почти.
Все приходило в расстройство, и это вполне отвечало интересам Пеннимана. Он иногда (а в последнее время все чаще) предпочитал белый шум музыке по радио. Он находил хриплый, хаотический крик ночного ужаса и затыкал уши, чтобы не слышать вялого смеха человеческих существ, изображающих веселье. Он нащупал фляжку в кармане пиджака и допил остатки розового антацида[42] с привкусом мела. У него возникло ощущение, что по коже на его затылке ползут мурашки, и несколько секунд ему казалось, что он дышит пылью. Он чуть ли не чувствовал, как ползет его пульс, словно усталый, проржавевший двигатель. Трясущейся рукой он нащупал стеклянный пузырек в кармане брюк, вытащил его, впился взглядом в остатки эликсира на донышке и отрицательно покачал головой, словно в недовольстве. Потом с гримасой на лице допил содержимое пузырька, завинтил крышку и убрал пузырек в карман.
Остатки кофе он вылил на землю и кивнул человеку, приближающемуся к нему по песку. Он почувствовал, как эликсир из пузырька потек по его венам, укрепляя его. Человек, приближавшийся к нему, был жутким занудой и к тому же помешанным на всяких летающих тарелках. Он настаивал на том, чтобы Пенниман приходил в местное литературное общество, и не желал слышать ответа «нет». Пенниман не исключал, что этот человек знает больше, чем говорит, что он Смотритель, что у него есть монетка. Может быть, монетка и сейчас лежала в его кармане. Может быть, он владел ею, не зная, что она такое. Может быть, он и есть тот, кого ищет Пенниман?
Пенниман показал на стул и привстал, словно в приветствии. Он пошарил в кармане, где лежала серебряная монетка в четверть доллара и подмигнул человеку, а тот сел с широкой идиотской ухмылкой на лице.
– Вот посмотрите-ка, – сказал Пенниман, крутя монетку в пальцах. Монетка вдруг исчезла словно чудесным образом, а потом Пенниман, изображая огромное удивление, извлек ее из уха человека.
Прямо посередине пристани на старом, ржавом вертлюге, который раньше был выкрашен в веселенький красный и белый цвета, стояла подзорная труба, которую в ясный день можно было навести на море и увидеть остров Каталину. Можно было повернуть подзорную трубу на север к гавани Лос-Анджелеса или на юг, на нефтяные поля Хантингтон-Бич. Высокий старик с коротко подстриженными волосами уронил в щелку десятицентовик и навел трубу на берег, потом медленно настроил фокусировку. Неподалеку от телескопа стояла похожая на гольф-мобиль небольшая красная машина с электроприводом, у нее, как у старого «кадиллака», уменьшенного шаманами-урбанистами, двадцать процентов объема занимало внутреннее пространство, а восемьдесят процентов – всякие наружные навороты. Ездил этот мобиль на двенадцативольтовой аккумуляторной батарее, которая сейчас была подключена к электросети для зарядки. Кататься по пристани дозволялось только людям почтенного возраста. Или тем, у кого было плоховато с ногами.
Артур Истман прищурился, прижавшись глазом к трубке подзорной трубы. По лицу человека, которого он разглядывал, трудно было что-то сказать, кроме, пожалуй, одного: этот человек ждет кого-то и чего-то. В ветре чувствовалось какое-то отчаяние, медленный треск судорожного векового поворота к концовке, тихий шепоток переворачиваемых последних страниц книги. Дядюшке Артуру это сильно не нравилось. Следующая неделя покажет. Он развернул подзорную трубу в другую сторону и оглядел море. Ничего.
Время на пользование подзорной трубой кончилось, и Артур сошел с невысокого помоста, на котором была установлена труба. Он мог бы пройти по пристани, посмотреть, какой улов у рыбаков. Ветер был для него полезен. В этот момент он увидел племянника Наоми, Эндрю Ванбергена, который ловил рыбу у лавки, где продавали наживку, вместе с молодым Пиккеттом, оба они громко смеялись. Они явно еще не заметили его. Пожалуй, лучше к ним не подходить. Пиккетт опять начнет задавать свои бесконечные вопросы. Варево в кастрюле уже закипало, и при нем орудовало слишком много поваров. Ему не требовался Пиккетт, он мог и сам на нетвердых ногах подойти к вареву с солонкой. Он был хороший парень – оба они были хорошими ребятами, – и их время еще придет. Но пока оно еще не наступило. Пусть себе удят рыбку.
Садясь в свою машину, он отметил, что Жюль Пенниман завязал разговор с одним из глупых как пробка друзей Эндрю. Пенниман пребывал в отчаянии, но отчаянные люди в то же время самые опасные. Он донимал парня фокусами с монеткой. Дядюшка Артур задумался на минуту, потом снова повернулся к бескрайнему морю, а потом медленно поехал по пристани и вскоре оказался на Главной улице.
Доктор посетил тетушку Наоми тем же днем ближе к вечеру.
– Она пережила сильный испуг, – сказал вполголоса доктор, когда Эндрю, приоткрыв дверь, засунул в комнату голову. Доктор вышел на площадку и прикрыл за собой дверь. Эндрю грустно покачал головой, пряча за спиной пакет с шоколадными конфетами. Доктор молча снял очки, потом неторопливо и тщательно протер их лоскутом ткани и надел, прищурился, снял опять и протер еще раз, превращая свои действия в некий драматический спектакль. Эндрю, едва сдерживаясь, недовольно смотрел на него.
– Постельный режим – вот что бы я порекомендовал. И, конечно, покой.
Этот доктор был мошенником. Эндрю сразу это понял, он видел это по выражению глаз доктора, которые, казалось, говорили: «Я ничего ни о чем не знаю, а потому напускаю на себя очень мрачный вид». Он идеально подходил для тетушки Наоми, которая только и мечтала о таком бесхребетном враче. Порядочный доктор просто посоветовал бы ей полежать в кровати, перестать хныкать, вышвырнуть котов и неделю проветривать комнату.
У доктора почти не было подбородка, словно он родился в кровосмесительном браке или в своем эволюционном развитии отстоит на одно поколение от рыб. Его волосы разделялись на два симметричных куста: он был совершенно лыс надо лбом и на самой макушке, а потому начесывал редкие волосы с серединной полоски назад и вперед, отчего возникало впечатление, будто он носит какую-то редкую разновидность иностранных шляп.
За вызов на дом он требовал какие-то заоблачные деньги, но тетушка Наоми охотно их отдавала. Эндрю это вполне устраивало, потому что в противном случае именно ему пришлось бы везти тетушку к доктору через весь город. Эскулап называл себя доктор Гарибальди, носил черный костюм и галстук, несмотря на удушающую жару.
– Ей необходимо делать упражнения, – сказал доктор, кося глаза на Эндрю, словно посвящая его в тайну, которую тот не должен никому раскрывать.
Эндрю кивнул.
– Постельный режим и упражнения, – сказал он. – А как насчет шоколада?
Доктор категорически покачал головой.
– Ни в коем случае. Для нее это слишком питательный продукт.
– Алкоголь?
– Не больше бокала сухого белого вина с едой.
– А что с ней конкретно? – спросил Эндрю. – Кроме того, что она инвалид?
– Понимаете, – сказал доктор, – неспециалисту это непросто понять. Вены и артерии – это маленькие… назовем их туннели, по которым – что? – Ну, скажем, путешествует кровь. – Он провел кольцом из пальцев по предплечью другой руки, как бы машина, проезжающая по как бы туннелю. – Вы следите? – спросил доктор. Эндрю улыбнулся и кивнул. – Когда мы молоды, сосуды обладают определенной степенью эластичности, наподобие резиновой трубки.
Эндрю широко раскрыл глаза, словно пораженный глубиной познаний доктора в области анатомии.
– Я начинаю понимать, – сказал он. – Значит, эластичность?
– Воистину так. Давление, видите ли. Сердце работает, как насос…
– Насколько я понимаю, у этого есть библейский прецедент – у этой эластичности. В Бытии, если я не ошибаюсь.
Доктор смотрел на него пристальным взглядом, словно не вполне его понимая.
– Моисей, – сказал Эндрю, – бродил где-то в кустарнике, так там сказано? Искал что-то. Не помню что – откормленного тельца, кажется. Мы можем найти это в Библии. Там сказано, если я правильно помню текст, что он привязал свою задницу к дереву и прошел полмили.
Доктор уставился на него. Эндрю улыбнулся. Громкого смеха это, вероятно, не стоило, но стоило более чем шести секунд глазения. Впрочем, ничего из этого не вышло, доктор просто продолжал глазеть. Он думает, я спятил, подумал Эндрю. Такое случалось с ним довольно часто. Это что-то вроде опоссумов в чайной ложке. Без чувства юмора мир не строился. Мир воспринимал себя слишком уж серьезно. Он как-то раз в шутку сказал механику на бензозаправке, что с «рычагами Джонсона» в его «метрополитане» что-то не так. Механик отер грязные руки о комбинезон и посмотрел на него точно таким же взглядом, как сейчас смотрел доктор. «Нет никаких таких рычагов», – сказал ему механик и покачал головой, словно говорил этим: из всех идиотов, каких я видел за свою жизнь, никто из них по глупости и вполовину не мог с тобой сравниться.
Доктор открыл свой саквояж, заглянул мельком в него и пошел к лестнице.
– И никакого кофе. В особенности кофе. Кислота может разрушить слизистую ее желудка. И кофеин! В общем так: ей нельзя волноваться. Ни в коем случае. Я ей выписал валиум. Покой – вот что ей, бедняжке, нужно. Насколько я понимаю, сегодня утром она переволновалась. Какое-то животное пробралось в ее комнату.
– Верно, – слегка пристыженно отозвался Эндрю. – Это был опоссум. Коты его ночью порвали в клочья. Я слышал, что опоссумы теперь мигрируют – перебираются на юг. Пишут, ледниковый период наступает – вон в «Сайантифик Американ» была статья. Не читали?
– Да… То есть читаю, когда могу. Я занятой человек – вызовы на дом и все такое. Вы говорите о котах? – Он снова протер очки, посмотрел на Эндрю и снова двинулся к лестнице. – Я приеду через неделю. И держите этих животных, коты они или нет, подальше от ее комнаты.
Эндрю следом спустился на первый этаж, размышляя о том, что, если бы он был плешив, он вытатуировал бы что-нибудь у себя на макушке, на самом верху, чтобы увидеть можно было бы, только если он наклонится. Он мимолетом задумался о том, что бы такое можно было написать фломастером на плеши Гарибальди, но вряд ли доктор дался бы, может, только во сне или мертвым. А если бы он был мертв, то вся задумка Эндрю лишалась смысла, разве что дала бы повод подивиться и призадуматься коронерам и близким членам семьи. Что-нибудь совершенно лишенное всякого смысла было бы наилучшим вариантом. Если ты собирался сделать какое-то дело, думал он, глядя, как доктор Гарибальди входит в общую комнату, делай свое дело. Тебе нужно написать на голове человека какие-то слова, не имеющие здравого смысла. Ты должен написать что-нибудь такое, что не имеет здравого смысла. Тут могли бы пригодиться всякие лишенные смысла словечки. А если их еще и зарифмовать, это будет еще лучше, поскольку создавалось бы впечатление, будто они что-то значат. Он мог представить себе ничего не подозревающего Бимса Пиккетта, вдруг замечающего такую надпись на макушке доктора. У него глаза на лоб будут лезть, пока он не упадет лицом в кусты.
Доктор вышел в дверь на крыльцо. Эндрю пожал ему руку, осознав вдруг, что она напоминает гриб, словно, нажми на нее посильнее, и оттуда поднимется облачко спор. Он резко отпустил руку доктора.
– Что касается животных в комнате, доктор Гарибальди, то есть котов. Шерсть, шум и кошачьи лотки, и оставшаяся еда – все это вряд ли полезно для здоровья. Мне будет, конечно, нелегко их выпроводить, но, вероятно, придется это сделать. Мы с женой их так любим, но можем пожертвовать своими чувствами, если это пойдет на пользу Наоми.
Доктор поморщился.
– Если бы речь шла об астме или аллергии, то я бы согласился с вами, – сказал он. – Но тут мы имеем дело с общей, так сказать, ослабленностью организма. Коты – опора для ее слабеющего духа. – Он помолчал, потом откровенно подмигнул Эндрю, наклонился и прошептал: – Она переживет нас обоих, если будет воздерживаться от жирной еды, алкоголя и табака. – С этими словами он развернулся и поспешил прочь к своей машине, похожий на маленькое жирное животное, сурка или енота.
Эндрю вошел в дом и, посвистывая, поспешил назад – вверх по лестнице, по-прежнему держа в руках пакет с шоколадными конфетами. Он два раза постучал в дверь, потом немного приоткрыл ее и заглянул внутрь. Тетушка Наоми сидела на кровати, подложив под спину подушки. Вид у нее был усталый, но кто бы не казался усталым, лежа день напролет в комнате, полной котов? Да что говорить, когда он присмотрелся внимательнее, то увидел, что вид ее свидетельствует не столько об усталости, сколько об унижении и обиде, причиной которых были жизненные обстоятельства, доктора, опоссумы, весь мир.
Вообще-то по внешнему виду тетушки Наоми трудно было сказать, что с ней происходит, в этом и состояла ее проблема. Или одна из ее проблем. Либо так, либо она попросту была тупоголовой. Откровенно говоря, Эндрю так никогда и не сумел ее раскусить. Во всяком случае, полностью. Его мысли о непроницаемых людях никогда не отличались четкостью, как и мысли о восточных ясновидцах, или о людях, объявляющих себя гениями или владеющими сокровенным знанием, или о курильщиках трубок, которых он часто встречал в книжных магазинах или в магазинах, продающих аквариумных рыбок. Их знания невозможно было ясно определить, и, хотя в юности он думал, что для того, чтобы воспринять это знание, ему просто не хватает мозгов, в более зрелые годы в его голову начали закрадываться сомнения.
Одним из таких предметов, не поддающихся обследованию, были страдания тетушки Наоми. То одно, то другое, то третье: приступы боли, ноющие боли, общая апатия. Препараты железа никак не способствовали улучшению ее состояния. От ортопедических подушек ее головные боли только усиливались. На протяжении долгой жизни через ее спальню прошла целая армия докторов. И те, кто уходил навсегда после первого визита, высказывали гипотезу, что ее недомогания носят психосоматический характер. Дядюшка Артур рекомендовал что-то, называемое «массажная кровать», он продавал их вразнос в свое время. Это было какое-то электронное устройство, которое гудело и поднимало рябь в матрасе. Но матрас этот почему-то сломался, после того как Эндрю его смонтировал и с помощью какого-то дефекта в законах физики вызвал обрушение одной из ножек прикроватной тумбочки и невозможность выключения прибора. Услышав зловещие стуки по полу и крики тетушки Наоми, Эндрю прибежал к ней и вытащил вилку из стенной розетки.
Эндрю предпочитал болезни, которые легче поддавались диагностике. Если бы он был доктором, он бы и десяти минут не выдержал с тетушкой Наоми. Как-то раз, обсуждая с Розой смерть мужа Наоми, умершего всего через два года после женитьбы, Эндрю в своей шутливой манере сказал жене: «А кто бы выдержал дольше?» Ничего смешного в этой шутке не было, и Роза смерила его уничижительным взглядом.
В прошлом тетушки Наоми имелись тайны, скелеты в шкафу. Одним из таких скелетов были обстоятельства смерти ее мужа. Миссис Гаммидж знала эти обстоятельства. Миссис Гаммидж и тетушка Наоми крепко дружили в школьные годы, если только такое возможно. Они в конечном итоге рассорились, поскольку обе влюбились в одного человека – в Майлса Лептона, но вышла за него замуж тетушка Наоми. Майлса очаровала история свиной ложки, и в конечном счете эта ложка стала принадлежать ему. По крайней мере, до Розы дошли такие слухи. Миссис Гаммидж, которая в то время, конечно, не стала еще миссис Гаммидж, чувствовала себя обманутой и поклялась отомстить обоим, но Лептон умер, а старые раны стали постепенно залечиваться. Хотя примирение между двумя женщинами состоялось только много лет спустя. Миссис Гаммидж в бедственном положении без гроша в кармане приехала на Запад, и тетушка Наоми снизошла и милосердно приняла ее. Это не понравилось Эндрю. В конечном счете, ведь этот дом принадлежал ему. Это он принял миссис Гаммидж, а репутацию святой в результате получила тетушка Наоми.
Он, улыбаясь, посмотрел на тетушку Наоми.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он, осторожно усаживаясь на краешек кровати. Она открыла один глаз, посмотрела на него, словно в зоопарке на какую-то диковинную зверушку, которая по ошибке попала не в ту клетку. – Кусочек шоколада?
– Не выношу шоколада, – сказала она, вздохнув. – Ты и представить себе не можешь, что он со мной делает.
– Правда? – Эндрю покачал головой, бесплодно пытаясь вообразить. – Я принес трюфели. Совершенно естественный продукт. Никаких консервантов. Я прочел статью о консервантах в шоколаде – это список ядов длиной в полмили.
Наоми несколько секунд пролежала молча, потом открыла глаза и посмотрела на пакет с конфетами. Теплый послеполуденный ветерок раздувал занавески на окне.
– Ты мог бы поправить подушки старой женщине? – спросила она вдруг.
– Конечно, конечно. – Тетушка Наоми приподнялась, и Эндрю взбил с полдюжины подушек, соорудил из них маленький каньон с вертикальными стенами. Она откинулась назад и тут же резко подалась вперед, словно он спрятал кактус в подушках.
– Моя спина, – вскрикнула она, скривив лицо. – Сделай повыше, Эндрю. Я такое не выношу.
– Конечно! – сказал он, не зная в точности, чего не может выносить ее спина. Угодить ей было невозможно, ее непредсказуемые болезни не поддавались лечению. – Ну, вот. Попробуйте. Откиньтесь назад. Чуть-чуть. Как теперь?
Она, ссутулив плечи и сделав кислое лицо, опустилась на подушки, словно в кипящую воду, потом отрицательно покачала головой, неудовлетворенная в терпимой мере. Но переместить подушки еще раз она не потребовала. Она оставила надежду добиться от него хоть какого-то толку. Выражение ее лица, казалось, говорило: «Что ты имеешь в виду, говоря «естественный продукт»»?
– Сметана, – сказал он, – какао и масло. Вот и все содержимое, если не считать ароматизаторов, но они все естественного происхождения: экстракт грецкого ореха, настойки, ягоды. Все очень полезное. Доктор Гарибальди очень их рекомендовал.
Она недовольно посмотрела на него. Эндрю улыбнулся, подумав, что через неделю доктор Гарибальди сам будет рекомендовать ей трюфели. Уж тетушка Наоми приложит для этого все силы. Она взяла конфету в какаовой обсыпке, попробовала на вкус. Потом, не говоря ни слова, кивнула в сторону ночной тумбочки, словно давая ему команду положить туда пакет и оставить его там.
– Я принес их как оливковую ветвь, – сказал Эндрю, слегка пожимая плечами. – Происшествие с опоссумом – моя вина. Если бы не ваши коты…
Она ничего не сказала. Ее можно было принять за мертвеца, если бы она не жевала шоколад.
– Я расставил ловушки по всему дому – что-то вроде линии Мажино. Думаю, теперь могу дать гарантию, что никаких новых зверьков у ваших окон больше не появится. – Наступила пауза, во время которой тетушка Наоми перестала жевать, потом принялась слизывать шоколад с пальцев. Эндрю улыбнулся ей. – Хотите, установим телефон в вашей комнате?
– На кой черт он мне сдался? – Она посмотрела на него так, будто он произнес какие-то нецензурные слова. – Телефон меня с ума сведет, он же будет бесконечно трезвонить. Или ты этого и добиваешься? Я тебя с самого начала насквозь видела и сказала об этом Розе, когда она тебя представила. Телефон.
– Я имел в виду ваш собственный телефон. Не параллельный. Ваш собственный номер. Вы могли бы звонить друзьям. В аптеку. Или вниз. Мы могли бы поставить телефон в комнате миссис Гаммидж. Куда лучше, чем колокольчик на веревочке.
– У меня нет друзей.
– Ну, что ж, – сказал Эндрю, пресекая желание просто пожать плечами и кивнуть. – Остается миссис Гаммидж.
– Миссис Гаммидж, – безразличным тоном проговорила тетушка Наоми, словно ей было больше нечего сказать на тему миссис Гаммидж. Она прищурилась, глядя в пространство перед собой, проживая, может быть, какое-то маленькое событие в давней истории, когда она и миссис Гаммидж были обе молоды и дружили.
– Так что вы тогда хотите? – терпеливо спросил Эндрю. – Телевизор?
Она отмахнулась и от этого предложения.
– Новые очки?
Она сделала вид, что заснула.
– Подписку на клуб «Книга месяца»?
Ее ничто не удовлетворило бы, кроме скорейшего ухода Эндрю и визита миссис Гаммидж. Эндрю пообещал прислать к ней миссис Гаммидж. Немедленно. Ей необходим покой. Он помедлил, пытаясь придумать какое-нибудь вступление к просьбе о тысяче долларов для ресторана. Подошла бы какая-нибудь ложь и только ложь. Он слышал перебранку стаи диких попугаев, атакующих рожковые деревья поблизости. Их тут много собралось в последнее время, штук тридцать, крупные такие амазонские попугаи, из самой Мексики прилетели.
– Я и в самом деле припас для вас один маленький сюрприз, кроме шоколада, – с улыбкой сказал он.
Она ждала, глубоко дыша, обмахивала себя маленьким японским складным веером, лежавшим у нее обычно на ночном столике.
– Я нашел шефа для ресторана. Думаю, вы одобрите. Я как раз вас и имел в виду, когда вел с ним переговоры. Он учился в Париже у Жиро. Возглавлял кухню кондитерских изделий в Пасадене. Да что скрывать – именно он и приготовил эти трюфели. Отчасти именно поэтому я вам их и принес – чтобы вы имели представление о том, какой квалификации люди будут работать у нас на кухне.
Она приоткрыла один глаз, почти незаметно, как жаба, разглядывающая ничего не подозревающую муху. Когда-то давно она создала себе репутацию гурмана, хотя Эндрю не сомневался: она не отличит вкуса вскормленного на молоке теленка от вкуса дойной коровы. Он обнаружил, что она очень даже не прочь выпить, но опять же, может быть, просто из собственной извращенности пришел к выводу, что не имеет особого значения, что ты имеешь в виду, говоря «выпить». Он не сомневался, что миссис Гаммидж, у которой такие же вкусы, заботится о том, чтобы полностью удовлетворять эти потребности тетушки Наоми. Роза же была бы двумя руками за воздержание. Совет доктора Гарибальди нашел бы отклик в душе Розы.
Известие о привлечении французского шефа вроде бы немного оживило тетушку Наоми. Она кивнула Эндрю чуть ли не на манер «хороший мальчик».
– Так ты уже нанял этого человека? Когда?
– Вчера, – солгал Эндрю. Такого человека не было, хотя он мог появиться в любой день. Так что он солгал только наполовину. – Он предупредил своего нынешнего нанимателя, но ему придется поработать там еще две недели в кондитерской. Французская честь, сами понимаете. После этого он перейдет сюда. Я спешу подготовить ресторан как можно скорее. Сейчас там уже устанавливается оборудование, которое вы помогли купить. Но расходы большие – нанять шефов, купить одно, другое, заполнить кладовку. Эти иностранные шефы требуют, чтобы припасы были свежие. Они возражают против закупки консервированных продуктов на рынке. У меня на крючке три разных поставщика, два из них – импортеры. Пиккетт составляет меню. Мы будем благодарны, тетушка, если вы просмотрите черновой вариант.
– С удовольствием, – сказала она. – Излишне говорить, что у меня есть кое-какой опыт в этой области.
– Не сомневаюсь, что есть. – Эндрю вздохнул. – Боюсь только, что меню будет не таким – как бы это сказать? – заманчивым, как вы привыкли. – Он откашлялся. – Как я уже сказал, расходы на шефа и всё…
Она прищурилась, посмотрев на него.
– И сколько ты хочешь?
– Нет-нет, это все не о том. Доктор Гарибальди говорит, что у вас чувствительный организм. Только и всего. А при таких обстоятельствах иностранный шеф ничуть не роскошь. Я так и сказал Розе.
– Сколько ты хочешь?
Эндрю чуть ли не с грустью покачал головой и, ненавидя себя, похлопал ее по плечу.
– Понимаете, – сказал он, – если уж говорить совершенно откровенно, то шефу нужно заплатить за месяц вперед, а кроме этого купить медные миски для смешивания, кастрюли и сковороды. Ни на что другое он не согласен. А еще он настаивает на кофеварке эспрессо. Вы наверняка не будете возражать против этого. Кстати, чашечку сейчас не хотите?
– Ты что – уже ее купил? Эспрессо? Я думала, ты просишь деньги на нее. А ею, оказывается, уже пользуются.
– Нет-нет-нет. – Эндрю рассмеялся и театрально хлопнул себя по коленям. – Я имел в виду маленькую, которая по одной чашке варит. И еще вспениватель молока. Для ресторана нам нужно что-нибудь повнушительнее. Я думал, что подойдет большая чашка, а к ней еще одна с этими трюфелями. Ну и если вы настаиваете, то, скажем… две тысячи. У меня есть все основания считать, что к концу месяца изрядная доля этих денег вернется. Роза говорит, что мы почти готовы к приему клиентов, к концу недели она надеется все закончить. Я нарисовал плакат и пригласил человека, который повесит его над входом, чтобы с бульвара было видно. – Слова насчет возврата денег были формальностью. Тетушка Наоми никогда не просила возвращать ей деньги, что вызывало у Эндрю чувство вины, а потому он проявил двойную щепетильность, предлагая возврат денег, хотя и знал, что никакой возврат невозможен.
Тетушка Наоми устало и механически кивнула, жестом руки выпроваживая Эндрю из комнаты.
– Я сейчас сделаю вам кофе, – сказал он и вышел, насвистывая, спустился по двум лестничным пролетам в кухню. Он любил возиться с кофеварками, мельницами, вспенивателями, даже с термометрами, когда хотел, чтобы все было по правилам. Он засыпал зерна кофе в ручную мельницу на стене, установил измельчение на минимум и намолол почти полчашки кофейной муки, высыпал ее в корзиночку фильтра кофеварки-эспрессо с разогревом на огне. Через несколько минут по кухне начал распространяться великолепный запах, и густая жидкость цвета кофейной гущи в фильтре стала выкипать из глубин кофеварки, а его молочный вспениватель шипел, выпуская пар в отверстие для сброса давления. Он вспенил налитое на треть в кружку молоко, налил сверху кофе, а потом, прежде чем насыпать туда две чайные ложки сахара, вылил остатки кофе с гущей на медное дно сковороды в раковине, понаклонял в одну, в другую сторону. Через двадцать минут медь будет сиять, как новая монетка.
Он поставил кружку с кофе рядом с трюфелями, и тетушка Наоми протянула ему чек. Он видел, что количество трюфелей за время его отсутствия уменьшилось. Чековая книжка исчезла – тетушка прятала ее. Вместе с чековой книжкой в ее тайнике лежал маленький спиральный блокнотик, в который она месяц за месяцем записывала свои траты. Она не раз позволяла ему скользнуть взглядом по ее записям, возможно, тем самым давая понять, что все помнит.
Он заставил себя наклониться и поцеловать ее в щеку. Через две минуты он уже вышел за дверь дома и шел по улице в направлении банка. Две тысячи – в два раза больше той суммы, на которую он надеялся. А ведь он мог бы и три попросить. Но если бы он попросил, а она рассмеялась ему в лицо, то все бы его задумки с шоколадом и французским шефом пошли бы коту под хвост. К тому же, если бы она выписала чек на бóльшую сумму, банк вполне мог бы отложить выдачу денег на неделю для проверки чека. Их не вполне удовлетворяло то, как он ведет свои банковские дела. Банкиры не спешили спекулировать на сомнительных новых бизнесах. У банкиров было слабое воображение, вот в чем состояла истина. Еще одна истина состояла в том, что две тысячи не сразу пойдут на оплату счетов. А счета в последнее время накапливались очень быстро. Вполне вероятно, что некоторые из их кредиторов в скором времени начнут выражать недовольство. Но, с другой стороны, непримиримость кредиторов может вынудить тетушку Наоми еще немного профинансировать ресторан. Ее завещание ведь уже составлено. Когда Наоми умрет, все ее состояние унаследует Роза. И какая старухе разница, когда отдать им деньги – сейчас или ждать до самого конца.
Так что пока придется обойтись этими двумя тысячами. Если ему повезет, Роза никогда не узнает об этом до тех пор, пока в один мрачный день Наоми не достанет свой блокнотик и покажет Розе, за какого мота она вышла замуж. Но к тому времени Роза уже не сможет вспомнить, на что были потрачены эти деньги в каждом отдельном случае. Да, размер долга, который они набрали, конечно, ее поразит. Но такова жизнь. К тому времени будет поздно – что сделано, то сделано. Без этих долгов не будет никакой гостиницы, и определенно не будет никакого ресторана. Он вечно искал себе оправдания – это было у него в крови. В мире не было ни одного победителя, который не шел бы на риск. И на робость не купишь медных кастрюлей. Но над проблемой французского шефа ему еще придется поработать. Наклейка усов и бороды Пиккетту ничего не даст. Он слышал, что Беллфлауэре есть школа шеф-поваров, и на звонок им, чтобы узнать, есть ли у них свободные выпускники, уйдет всего несколько минут. Он может нанять одного на неделю, чтобы успокоить Наоми и Розу, а неделя закончится – выкинуть взашей и самому стать шефом.
Когда Эндрю ехал на своем «метрополитане» по Коуст-хайвею, прислушиваясь к странному грохотанию в двигателе, день уже клонился к вечеру. В механике он, к счастью, совершенно не разбирался. У него не было времени на такие глупости. У него находились дела поинтереснее и в неограниченном количестве. Да что говорить, он как раз занимался такими делами этим самым вечером. Он заехал к импортерам и дистрибьюторам спиртных напитков «Польски и сыновья» на Бич-бульваре в Вестминстере и уехал от них с двумя ящиками виски, четырьмя дюжинами бокалов обьемом в пинту и большинством предметов из составленного им списка по Гроссману. Багажник и заднее сиденье были забиты полностью, а бóльшая часть денег тетушки Наоми все еще оставалась в его кармане. Он фальшиво насвистывал, поглядывая в боковое окно.
Теплая погода, казалось, доживала последние часы. Небо над океаном посерело, ветер стих. Заходящее солнце отбрасывало длинные тени на заросшие сорной травой, заболоченные руины лодочных мастерских и обитые вагонкой домишки. Он проехал мимо груд проржавевших якорей, нагромождений крашеных буйков и чего-то, похожего на старый бетонный мост, теперь обрушившийся и погрузившийся в мелководье соленых болот Болса-Чика. Военно-морская оружейная база Сил-Бич находилась справа в обширном пространстве, которое, вероятно, использовалось как пастбище и сельскохозяйственные угодья, усаженные между травянистыми пригорками оружейными бункерами, похожими в смутной дали на зловещих жаб. В некоторых пригорках имелись широкие деревянные двери, едва видимые за травой и плетьми дынь, растущих прямо у дверных косяков. Что скрывалось под травой и плетьми, оставалось загадкой.
Он сбросил скорость, перекатываясь через неровности, съехал на обочину. Несколько человек стояло у придорожного ларька, продававшего весной и летом клубнику, кукурузу и томаты, а осенью – тыквы, выращенные на государственной собственности, которая использовала фрукты и овощи как своего рода умное прикрытие. Фанерные листы на петлях закрывали передок ларька, торговлю к вечеру уже свернули, а потому покупатели – пара семей с детьми, судя по их виду, – ничего не покупали. У них на уме явно было что-то другое. Вплотную за машиной Эндрю остановилась еще одна, из нее высыпали с полдюжины ребятишек и с криками побежали мимо его «метрополитана», следом за ними вышла крупная женщина в платье мешком, она тяжело зашагала следом за детьми, пытаясь криками привести их в подчинение.
Эндрю последовал за ними из чистой страсти к приключениям, что наверняка одобрил бы Бимс Пиккетт. Он увидел постер, рекламирующий – подумать только! – поиски сокровищ. Постер отсылал к сходной рекламе, размещенной в газете Пиккетта «Сил-Бич Геральд». Реклама в газете несомненно стала причиной появления здесь множества любопытствующих, прикативших на своих машинах. Сокровища, как утверждалось в постере, в бесконечном множестве будут зарыты в землю, и публика в ночь на воскресенье двадцать четвертого числа может попытаться отыскать их при лунном свете. Разрешается пользоваться маленькими фонариками, но ничем более мощным; счастливчики смогут оставить себе найденное. Сообщалось также, что среди спрятанных сокровищ есть бриллиантовое кольцо в герметично закрытом стеклянном флаконе и стеклянное пресс-папье в деревянной коробке, талоны на два обеда в «Морской кухне Сэма», талоны эти, как предположил Эндрю, были закопаны сами по себе, без всяких коробок. Было зарыто также пятьсот детских игрушек и настоящий сундучок с кладом – кристаллами кварца и плавикового шпата, пакеты стразов и стеклянных бусин. Никаких карт искателям сокровищ выдано не будет. Искатели должны приезжать с собственными лопатами.
Эндрю вспомнил о подобной акции в прошлом. Когда это было… почти тридцать пять лет назад. В центральной части округа Ориндж такая практика применялась довольно часто, когда огромные пространства, занятые апельсиновыми рощами и фасолевыми полями, отдавались под застройку, отчего стоимость земли повысилась настолько, что мелкие фермеры уже не могли себе ее позволить. Некоторое время фермеры взяли себе моду вскапывать свои земельные участки руками горожан. Они закапывали в землю стопки одноцентовиков или чего-то в таком роде и позволяли ордам людей, приехавшим из города, за одну ночь проделать работу, на которую у фермеров обычно уходила неделя. Эндрю всегда считал такие акции сомнительной затеей, хотя саму идею и одобрял, потому что поиск при свете луны ненастоящих сокровищ на заросшем травой пастбище неизменно ассоциировался с тайнами и романтическими приключениями. Это взывало к его чувству… чувству чего? Он не мог толком объяснить.
Он сел в машину и поехал домой, размышляя над этим. Два десятка лет назад такие акции имели хоть какой-то смысл, тогда сотни фермеров владели небольшими земельными участками – всего два-три акра – вдоль дорог, ведущих на юг и к берегу, и продавали, устраиваясь на обочинах, плоды своих трудов, зарабатывая себе на пропитание. Но те времена давно прошли, и теперь оставшиеся сельскохозяйственные угодья принадлежали могущественным компаниям по продаже недвижимости, которые вопреки всякой логике ради каких-то призрачных налоговых выгод продавали небольшие участки земли фермерским хозяйствам. Больше никто не вскапывал землю вручную.
Тем не менее это никак не означало, что в рекламируемых раскопках при лунном свете есть какой-то тайный мотив. Нужно будет проверить, есть ли в его рассуждениях логика. Удивить человека не составляло труда. В глубине души он подозревал, что Роза иногда с трудом мирилась с ним. В лучшем случае она была довольно ординарна. В отличие от него. Его выходки утомляли ее. Он это знал и хотел как-то изменить. Но иногда они, казалось, обитали в разных мирах, разных вселенных. Ее вселенная была аккуратно расчерчена. Улицы, которые, казалось, уходили на север и юг, и в самом деле уходили на север и юг все семь дней в неделю, а если фермер высаживал тыквы, так это потому, что просто приближался Хеллоуин и он мог продать их с прибылью. Мир Эндрю был прорезан улицами, которые делали резкие повороты и петляли. В самое неподходящее время на его мир опускался туман, который словно хотел скрыть изменения в ландшафте. Фермеры горбились над грядками, сажая тыквы, и ползучие плети покрывали пригорки, в которых лежало неведомое оружие, хитрым образом спрятанное от глаз спутников, пролетающих по небу и в свою очередь невидимых с земли по причине дальнего расстояния.
И хотя он не сомневался, что легко понимает ее мир, четко видит его, он в такой же степени не сомневался, что она о его мире имеет весьма отдаленное представление. Он считала его безосновательно легкомысленным, беспричинно эксцентричным. Его проявления энтузиазма были для нее тайной, закрытой книгой. В худшем случае он был жестоким, совершенно спятившим, что его мало волновало, думал он, ведя машину. Гораздо хуже было то, что она считала его инфантильным со всеми его кофеварками, книгами и пресс-папье, его любовью к пивным кружкам, сухим завтракам и странной машине, за рулем которой, сказала она ему как-то раз в сердцах, не должен сидеть ни один взрослый мужчина. Но он-то относился к этому очень серьезно. На этих мелочах держался его мир. Если их брать по одной и исследовать, то они могли показаться глупыми и легкомысленными, но если взять их разом и выбросить на помойку, то что останется? Ничего такого, ради чего стоило бы жить. Куча всякого бессмысленного мусора для старьевщика. Вот в чем было все дело, а Роза никак не хотела это понимать. Она делала вид, что понимает, когда он пытался ей объяснить, но в ее глазах и голосе появлялось что-то такое, отчего он чувствовал себя шестилетним мальчонкой, который показывает маме свою любимую игрушку. И одна только эта мысль приводила его в бешенство.
Он вел машину, испытывая некоторую жалость к себе и забыв включить фары. Он не мог рассказать Розе о той чепухе, что ему рассказывал Пиккетт о Смотрителях. Она восприняла бы это как свидетельство чего-то. Один господь знает, что случилось бы, если бы она узнала о том, как бесстыдно он выудил две тысячи долларов из тетушки Наоми, тогда как должен был только наладить отношения. Теперь он еще наобещал французского шефа и потратил четверть выклянченных денег на экзотический напиток, а Бимс Пиккетт отправился в Ванкувер, чтобы набить багажник своего «Шевроле» коробками «Витабикса», а расходы на бензин оплатить кредитной карточкой компании, против чего Роза категорически возражала, считая, что карточкой следует пользоваться только в крайних случаях. Он вовсе не хотел давать карточку Пиккетту, но кошелек Эндрю был совершенно пуст, когда Пиккетт уезжал. Теперь деньги у него появились, но Пиккетт уже уехал. Такова жизнь. Она непредсказуема. Ты считаешь, что путь свободен, сценарий написан, а тут – бах! – появляется какое-то новое обстоятельство, влетает в окно, переворачивает стулья.
Раздался резкий гудок, и встречная машина, чуть было не врезавшаяся в его, свернула на другую полосу. Оказывается, он незаметно для себя выехал на встречку. Он рывком вернул машину на свою полосу, сердце его колотилось, как сумасшедшее. Роза за рулем всегда была внимательна. А он, по правде говоря, не очень. Он с ней даже не спорил, когда она говорила ему об этом. Единственный человек на земле, который водит машину хуже, чем он, говорила она, это дядюшка Артур, которому стукнуло целых девяносто два года.
А еще она выражала сомнение в том, что ему следует так часто встречаться с Бимсом Пиккеттом. У Пиккетта создалась репутация человека, верящего в заговоры и угрозы, и Роза понимала – хотя никогда вслух об этом не говорила, – что и Эндрю заразился тем же. Пиккетт верил в теорию, согласно которой очевидное на самом деле, вероятно, было обманом, истина была скрыта, и до нее ты добирался, игнорируя то, что называлось здравым смыслом.
Эндрю вел машину, а мысли его снова уплывали куда-то. Он размышлял об их полном событий утре, о трюке с опоссумом и подозрениях Пиккетта относительно миссис Гаммидж. Правда состояла в том, что Пиккетт был самым скептическим из всех скептиков на земле. Он чуть не сбил одного опоссума в это самое утро в кафе близ пристани, после того как выбросили другого опоссума в мусорный бачок и отправились на рыбалку. Клев был так себе, но все же они поймали несколько скумбрий, а в начале десятого, когда клев прекратился, они положили рыбу в брезентовый мешок, засунули мешок за сиденья и отправились завтракать в «Прихватку». За барной стойкой сидел человек по имени Джонсон, макал ломоть белого тоста в яичные желтки. Они знали его по книжному магазину, куда приходили какое-то время на заседания литературного общества.
Джонсон видел все насквозь. Его ничто не могло удивить. Он не знает никаких «сожалений», утверждал он дружеским, хвастовским тоном на заседаниях общества и мог в один присест выпить кружку пива, после чего чмокал губами. Он сидел за стойкой «Прихватки», макая в яичные желтки ломтик тоста, потом откусывал половину и глотал, почти не пережевывая. Пиккетт не выносил его, и Эндрю увидел, что он, не откладывая в долгий ящик, собирается разобраться с Джонсоном, хотя Эндрю намеревался пройти мимо, только кивнув, и сесть в другой части кафе, чтобы не видеть этого типа. Пиккетт же, подкрепленный четырьмя часами морского воздуха, хотел сразу же и окончательно расставить все точки над i.
Джонсон читал старые номера журналов по научной фантастике и как-то раз наткнулся на эссе, которое начисто опровергало энтузиазм Пиккетта, подпитывавшийся теорией летающих тарелок, «выставляло его в глупом виде», сказал Джонсон с улыбкой. Он кивнул Эндрю и показал на пустую стойку. Эндрю не любил сидеть за стойками, ему казалось, что там он слишком заметен. Но Пиккетт сразу же сел, ухмыляясь Джонсону, который своим занудным тоном принялся рассуждать о неопознанных летающих объектах.
– Примечательно то, – сказал Джонсон, вытирая лицо салфеткой, – что, когда эти штуки появляются, их всегда описывают, согласуясь с существующими реалиями. Вы меня понимаете?
– Нет, – ответил Пиккетт.
– Я говорю, что сто лет назад на них никто и внимания не обращал, верно? Но тогда они были похожи на возы с сеном, а потом они приобрели крылья и пропеллеры, а еще гребные корабельные колеса. Я читал отчет одного человека из Су-Сити в Айове, так он утверждал, что видел воздушный корабль – обратите внимание, это случилось в девяносто шестом году прошлого столетия – в форме индейского каноэ с наполненным газом шаром наверху. По словам того человека, корабль сбросил якорь, который зацепился за обшлаг его брючины и поволок по коровьему пастбищу.
Джонсон улыбнулся и рассмеялся про себя, грудь его со всей силой заходила вверх-вниз. Он уставился на то, что оставалось от яйца на его тарелке, словно в первый раз увидел, потом разрушил его уголком тоста.
– Коровье пастбище!
– И все же я не вполне понимаю, – сказал Пиккетт, – что вы хотите этим сказать. История забавная, но…
– Правда забавная? – спросил Джонсон, обрывая оппонента. – Сосредоточьтесь, подумайте. Понять смысл нетрудно. Правда.
Пиккетт сидел с каменным лицом.
– Понимаете, – сказал Джонсон, размахивая тостом, – дело в том, как воспринимались эти штуки в тысяча восемьсот девяносто шестом году. В девятьсот двадцать пятом ничего не изменилось, только исчезли каноэ, воздушные шары и пропеллеры. Тогда НЛО превратились в надутые ракеты, какие можно увидеть в журналах. Потом появились тарелки, а теперь – цилиндрические корабли из полированного металла, двигающиеся с очень, очень большой скоростью. Что дальше? Вот в чем вопрос. Все это выдумки, игра воображения, надувательство. Если бы дела обстояли иначе, то в описании НЛО наблюдалось бы постоянство. Как бы то ни было, в этом суть того эссе.
– Кто его написал? – спросил Пиккетт, сидевший совершенно неподвижно, лишь перемешивая сахар в чашке.
– Азимов[43]. С ним трудно поспорить. Непробиваемая логика, как мне представляется. Всю эту уфологию убивает наповал одним ударом. Что скажете?
Он подался вперед, чтобы увидеть Эндрю, сидящего за Пиккеттом, и обращая свой вопрос к нему.
– Безусловно, – согласился Эндрю. – Этот вопрос можно закрывать.
Пиккетт посмотрел на Эндрю, потом повернулся назад к Джонсону, начиная закипать. Эндрю это видел. Еще минута – и он взорвется. Его споры с Джонсоном всегда именно этим и заканчивались. Поэтому-то он с Пиккеттом и ушел из литературного общества. Пиккетт разогревался настолько, что хотел непременно с ним разобраться, но дальнейший разговор только доводил его до бешенства, и Джонсон уходил победителем с улыбкой на губах.
– Конечно, они рассказывают о разных объектах, – сказал Пиккетт. Им принесли завтраки, и Эндрю начал есть, но Пиккетт к своему и не притронулся. – В этом-то и самая изюминка. Да ради бога, они же просто не хотят выдавать себя. Это все вопрос прикрытия, вот в чем все дело. Я ничуть не удивлюсь, если инопланетяне, которые тащили вашего чувака по коровьему пастбищу, это те же самые ребята, которые шесть лет назад появились в летающем яйце над Сан-Франциско. А почему нет? Если они владеют технологией путешествия между звездами, то уж определенно у них есть технология создания кораблей любого вида, который их устраивает. Да посмотрите вы на Детройт, в конце концов. В понедельник они могут сделать пикап, а во вторник авто с откидным верхом и все такое прочее. И это еще не все…
Но у Пиккетта не было возможности закончить свою речь, потому что Джонсон вдруг перестал его замечать, он уже разговаривал с официанткой и оплачивал свой счет. На стойку он положил монетку в четверть доллара – чаевые, потом поскреб кончик носа.
– Вы знаете, что было в том воздушном корабле? – спросил он, улыбаясь Пиккетту и Эндрю.
Пиккетт моргнул.
– Что? Какой воздушный корабль?
– В Айове – на коровьем пастбище. Свиньи. Вот что сказал тот человек. Это были свиньи. И они украли его деньги – редкую монетку. Так он сказал. Клянусь вам. Его ограбили свиньи. Конечно, вся история рассыпалась на части, правда? Все довольно просто. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы из отдельных деталей сложить цельную картину и докопаться до истины. Как я себе это представляю, у него возникли проблемы со свиньями. Они, вероятно, бежали по дороге и сбросили его в канаву. Это объясняет, почему он был в порванных брюках. И при этом он потерял какие-то деньги, может быть, какую-нибудь серебряную монетку или что-то в этом роде, чего у него не должно было быть, потому что деньги нужны были его жене на покупки. А он решил потратить монетку на бутылку. Признаться в этом он, конечно, не мог, верно? Ведь свиньи все же. Он бы выглядел полным идиотом. Поэтому он выдумал историю – сочинил ее от начала и до конца: инопланетных свиней, якорь, который тащит его по коровьему пастбищу, редкие монетки. Он герой, верно? А не какой-то идиот, не ничтожный придурок, обиженный свиньями. – Джонсон замолчал и посмотрел на них с прищуром, авторитетно кивая головой. – Он, упав в наполненную водой канаву, потерял целый карман монет и изгваздал штаны. И потому придумал этому объяснение, изобретя самую дикую ложь, зная, что люди на нее купятся. Они всегда покупаются, и чем ложь диче, тем легче они в нее поверят. Но заметьте, джентльмены, его жена ему не поверила. Я прав? Да, я прав, сто процентов. Нет ни одной жены, которая не была бы в десять раз проницательнее публики. Что вы скажете, Эндрю?
Эндрю уставился на Джонсона, понятия не имея, как отнестись к этому разговору о свиньях и редких монетах. Но постичь Джонсона было невозможно. Постигать было нечего – ведь Джонсон был недостаточно глубок. Дно можно было разглядеть, заглянув ему в глаза.
– Я думаю, – сказал Эндрю, – что, если выстроить народ вплотную один к одному, они даже до Глендейла отсюда не дотянут.
– Вы настоящий ученый, – выкрикнул Джонсон, вставая. – И ты тоже, сынок, – сказал он Пиккетту, ухватил его руку и потряс, прежде чем Пиккетт успел убрать ее куда подальше. – Мне пора, – сказал он. – Нужно встретиться с одним человеком по поводу лошади. Вы понимаете, о чем я? Вы меня понимаете? Космические корабли – очень интересный бизнес, как ни посмотри. Мы снова возьмемся за него.
Пиккетт начал было говорить, чтобы его слово оказалось последним, чтобы закончить то, что начал.
– Во всяком случае, как я уже говорил, машины с откидным верхом во вторник…
– Да, – сказал Джонсон, направляясь к выходу. – С откидным верхом. В следующий раз за рулем машин с откидным верхом, вероятно, будут сидеть инопланетяне. Свиньи в солнцезащитных очках.
С этими словами он хохотнул и пошел к выходу, помахав им не поворачиваясь, над плечом. Стеклянная дверь за ним закрылась.
Пиккетт оставил холодные яйца на стойке – Джонсон испортил ему аппетит. Они расплатились и ушли, начисто забыв о машине и рыбе, и два квартала до гостиницы прошли пешком. Эндрю пытался завести разговор об успешном эпизоде с опоссумом, но его энтузиазм разбивался о Пиккетта, который заявлял, что убьет Джонсона, что высмеет его в «Геральде», что прежде чем покончить с ним навсегда, он разрушит его репутацию и превратит его жизнь в ад. Уже сегодня днем он, когда отправится на север, начнет сочинять страдальческие письма для публикации их в «Геральде» под именем Джонсона.
– Что ты думаешь про карандашную линию по середине лица Джонсона? – спросил вдруг Пиккетт. – Я бы назвал это свидетельством психического нездоровья.
Эндрю пожал плечами.
– Дополнение к тому бреду, что он несет. Лучше было не спрашивать. Он явно хотел, чтобы ты у него спросил. Наверняка уже давно подготовил идиотское объяснение, чтобы нас высмеять.
Пиккетт кивнул.
– Но он, вероятно, про нее забыл, если и в самом деле нарисовал ее у себя на лице с какой-то целью.
– Ты видел, как он размазывал что-то у себя на лице салфеткой?
– Он слишком распалился, рассказывая историю про коровье пастбище. Не стоило его так заводить. Тебе от этого никакой пользы.
– Я продам его обезьянам, – сказал Пиккетт, садясь в свой «Шевроле». – Пока.
Он завел машину и под рев мотора умчался с кредитной карточкой Эндрю в сторону Коуст-хайвея, а дальше – Ванкувера. Вернуться он собирался приблизительно через неделю.
День уже давно перевалил за полдень, когда Эндрю обнаружил, что оставил свою машину у пристани. Он притрусил назад, открыл багажник. Там лежала рыба, бездвижная, как украшения из папье-маше. Он вывалил ее из мешка на землю в проулке за рестораном «У сеньора Пробки», и его тут же окружило с полдюжины котов. Он помахал им на прощанье и отправился в «Польски и сыновья», чувствуя себя чемпионом милосердия.
И вот он припарковал машину у бортового камня, приехав наконец домой, после чертовски долгого дня. Он оставил идею покрасить гараж, хотя и собирался сделать сегодня, – он найдет на это время завтра. Спешка никогда не приводила ни к чему хорошему. Улица уже погрузилась в темноту, а окно тетушки Наоми было закрыто, дабы никакие ночные животные не проникли через него в дом. Эндрю запер машину. Сейчас было неподходящее время выгружать покупки. Он дождется, когда Роза уляжется спать. Он скажет ей, что был в Беллфлауэре – разговаривал со студентами – будущими шефами. Это история была ложью от начала и до конца. Но все же он позвонил в школу шефов и узнал фамилию подходящего для него кандидата – молодого француза, выросшего в Лонг-Биче, но еще сохранявшего следы акцента.
Туман наносило волнами, он оседал на крышах и между домов. Ночь отлично подходила для какого-нибудь саботажа с котами, но он, вероятно, уже перегнул палку с опоссумами. Да что говорить, он и без того весь день испытывал судьбу. Может быть, ему стоит лечь пораньше. Осчастливить Розу. Это свидетельствовало бы о том, что у него сохранились остатки здравомыслия. Он поднялся на крыльцо, напевая что-то себе под нос и вполне удовлетворенный состоянием дел. Но тут он непроизвольно подпрыгнул, увидев Пеннимана, – тот сидел в плетеном кресле на веранде и покуривал свою трубочку. Выглядел он слишком уж ухоженным и неподвижным, как восковая статуя или хорошо сохранившийся труп, и Эндрю показалось, что над стариком висит рыбный запах, словно он объелся тресковой печени. Пенниман вытащил трубку изо рта и показал на пустое кресло.
– Садитесь, – сказал он.
Глава 4
Подобным же образом камень с небольшими кругами на поверхности хорош в том смысле, что может приносить подобные монеты, а если же кто-то находил большой камень и множество маленьких под ним, что подобно свиноматке и ее приплоду, то он не сомневался, что подношение монетки этому камню принесет ему ту самую свинью.
Эндрю уставился на Пеннимана, покуривавшего трубку на темной веранде. Внезапно его переполнили страхи Пиккетта с его видениями рыб-собак и тайных сообществ. Табак в чаше трубки Пеннимана горел ярко и напоминал глаз, повисший в воздухе вечернего полумрака. Эндрю открыл дверь и заглянул внутрь, включив свет на крыльце.
– Я дома! – прокричал он, чтобы Роза не думала, что он вернулся позже, чем вернулся.
Роза ответила ему откуда-то из дома.
– О-о, – сказала она.
Эндрю повернулся к Пенниману и пожал плечами.
– Решили посидеть в темноте?
– Да, – последовал ответ. – Я нахожу ее странным образом успокаивающей – темноту. Это как в утробе. Или во гробе. Занятная штука – язык. Он полон таких созвучий. Наводит на размышления. Правда?
– Конечно, наводит. – Эндрю сел напротив него, с этого места он мог видеть через окно Розу, которая не сидела без дела на кухне. Зрелище это носило утешительный характер, хотя и вызывало у него смутное чувство стыда, и он вдруг поймал себя на том, что судорожно вспоминает, куда задевал все свои малярские принадлежности. Утром, пока жара еще не началась, нужно будет сходить в гараж. Много времени на это не уйдет.
Около кресла Пеннимана валялась сегодняшняя газета. Помятый лист лежал в полутьме поверх стопки, словно Пенниман прочел в нем что-то, ему не понравившееся, и смял в ярости. Было в ней что-то странное, что привлекло взгляд Эндрю. Он наклонился, чтобы разглядеть получше, и обнаружил, что это никакой не помятый газетный лист, а пухлая рыбка-оригами с маленькими колючими плавниками, сложенная из листов «Геральд», отведенных под комиксы. Вид этой рыбки вызывал у Эндрю тревогу, хотя почему, он не мог сказать.
Туман клочьями двигался по газону, заволакивая деревья, растущие у бортового камня. Дул мягкий океанский ветерок, под его порывами скрипели ветки деревьев близ свесов веранды, а ветерок летел дальше, вздыхал в кустах и нескошенной траве, закручивал туман в вихри. Легкий туманец почему-то идеально подходил к белому костюму Пеннимана и его дымящейся трубке. Он смерил Эндрю заговорщицким взглядом и сказал:
– Я некоторое время прожил на Востоке. – Он кивнул на рыбку-оригами, словно объясняя свои слова. – Изящные вещицы, верно? Как лепестки цветка. Густой туман отчасти рассеется к ночи, как спешащие годы, как сама жизнь. – Он вздохнул и устало взмахнул рукой, возможно, очерчивая контуры жизни.
Эндрю кивнул. Он не выносил Пеннимана. Этот человек вел себя так, будто находится на сцене.
– А я так и не освоил умения складывать бумагу, – сказал Эндрю. – Даже колпак не смогу сложить.
Пенниман уставился на него, словно в ожидании еще чего-то, чего-то философского, словно упоминание бумажных колпаков само по себе не могло быть сутью откровения Эндрю. Рука Эндрю подрагивала на колене. Он широко улыбнулся.
– А вот сестра у меня умела. Она могла сложить… что угодно.
Пенниман раскрыл кулак, сопроводив это действо изысканным движением запястья. На его ладони лежала монета в четверть доллара. Он посмотрел на Эндрю широко раскрытыми глазами, словно говоря: «Смотри, что будет». Одним ловким движением большого пальца он подкинул монету и успел перевернуть руку, так что монета упала на тыльную сторону ладони, и тогда он принялся перебрасывать ее с костяшки одного пальца на костяшку другого, потом вернул ее в ладонь, покатал там недолго и ухватил большим и указательным пальцами, щелкнул ими так, что монетка исчезла в рукаве его пиджака.
Эндрю пребывал в растерянности. Он не мог не отдать должного Пенниману – проделано это было очень ловко, но он совершенно не понимал, что Пенниман хотел этим сказать. Тем не менее он улыбнулся и достал собственную монетку – пятицентовик, побалансировал им на кончике пальца. Ему показалось, что их встреча на террасе переходит в своего рода соревнование, испытание ума, или гармонии, или логики, словно они были конкурирующими учениками в некой школе уникальных личностей или боевых искусств, где их обучают бесшумно ходить по рисовой бумаге или стоять на одной ноге, как болотная цапля.
Пенниман кивнул, глядя на стоящую ребром на пальце Эндрю монетку, потом одобрительно улыбнулся, когда Эндрю согнул вытянутую руку в локте и позволил монетке скатиться по наклоненному пальцу на край ладони, потом по предплечью и с локтевого сустава в воздух, где Эндрю успел ее подхватить. Он поклонился, подражая актеру на сцене. В конечном счете Эндрю превзошел Пеннимана с его перекатыванием монетки по костяшкам пальцев. А исчезновение монетки в рукаве вообще было выполнено чисто по-любительски. С этим любой бы справился.
Пенниман молчал. Он снова изящным движением руки извлек из небытия свои четверть доллара и с мрачным видом вроде бы затолкал монету себе в ухо. Потом с выражением неожиданного удивления выплюнул ее изо рта, потряс в сжатой в кулак руке, разжал пальцы и, казалось, был поражен, не увидев монетку на ладони.
Ну, это совсем дешевка, подумал Эндрю, пытаясь вспомнить, какие еще фокусы с монеткой он помнит. В какой-то обувной коробке, связанной шпагатом, у него лежал десятицентовик с приваренным к его ребру гвоздем. Можно было забить гвоздь до основания в пол, а потом смеяться и показывать пальцем на тех, кто пытался поднять монетку. Он сделал себе заметку на память: найти эту монетку и разыграть Пеннимана, когда тот ничего не будет подозревать. Но в данный момент от этой монетки с гвоздем не было никакой пользы. Он безрезультатно вспоминал какой-нибудь другой фокус. Он мог вставлять четвертаки в глазницы, а десятицентовики в нос или уши, но это не произведет на Пеннимана никакого впечатления. Ни на кого не произведет, если уж на то пошло – этакая вещь в себе. Сбивая людей с толку, всегда можно получить какую-то выгоду для себя. По крайней мере Пенниман задумается: что Эндрю хотел этим сказать. Впрочем, в заталкивании десятицентовика в собственный нос было некоторое унижение собственного достоинства.
Долгие размышления Эндрю, казалось, утомили Пеннимана, он уже больше не мог ждать ответного выстрела Эндрю. Он достал пенни из кармана рубашки, подержал монетку некоторое время перед лицом Эндрю, потом наклонился над чашей своей трубки и аккуратно бросил монетку в нее – и она почти целиком накрыла тлеющий табак. Эндрю ждал, недоумевая, что в голове у этого человека, черт его побери. Пенниман подмигнул ему, и в этот момент монетка занялась огнем – вспыхнула в одно мгновение, потом погасла, затем умерла, казалось, поглощенная табаком. Пенни исчез. Пенниман очистил трубку и поклонился, как бы признавая себя победителем.
Эндрю проявил вежливость, с сожалением пожав ему руку, втайне кипя оттого, что его провели за нос с этим сгоревшим пенни. Это явно был дешевый муляж, купленный за пятьдесят центов в магазине приколов – пенни, выпрессованный из сухого табака медного цвета. Вот почему он держал эту «монетку» в пиджачном кармане, а не брючном – чтобы не размялась. У Пеннимана, вероятно, была целая горсть таких пенни, он доставал их и сжигал в чаше своей трубки, чтобы производить впечатление на незнакомых людей, влиять на конкурентов в мире импорта и экспорта. Может быть, он купил эти штуковины на Востоке, когда устал обучаться искусству оригами.
– Вы славный парень, – сказал Пенниман, хлопнув себя по коленям и откинувшись на спинку кресла. – Вы – как это сказать? – игрок. Мне нравятся такие качества в людях. Таких, как вы, редко встретишь. Все так серьезны и деловиты, черт побери. – Последние слова он прорычал шутки ради, потом набил трубку, закурил и выдохнул к крыше веранды огромное облако дыма. – Вы поездили по миру?
– Ну, не очень, – сказал Эндрю, закипая. – На Среднем Западе был. Вернее, сюда приехал со Среднего Запада. В Канаде некоторое время пожил. Иногда нам с Розой удается съездить в Сан-Франциско. Мы любим Сан-Франциско.
Пенниман кивнул.
– У меня есть знакомые в Чайнатауне. Некоторое время сам там жил. Но за пределы континента вы не выезжали?
– Только в Канаде побывал… – начал было Эндрю, но замолчал, поймав себя на глупости, и внутренне побледнел. – Нет, я бы, конечно, хотел поездить по свету, но с этой гостиницей и всеми делами…
– Как это верно. – Пенниман вздохнул. – На вид вы – вылитый европеец. Поэтому я и спросил. И покрой брюк у вас европейский – этакий небрежный. Напоминает юг Франции – виноградники, мощеные улицы, согбенные старики, сады на задних двориках. Средиземноморье. Греческие рыбаки. – Он замолчал, печально покачал головой, словно вспоминая, потом скорбным голосом проговорил: – Старею я… старею. Обшлага брюк приходится подворачивать. – Он прищурился, молча глядя на Эндрю, оценивая его. А Эндрю подумал: не ткнуть ли его пальцем в глаз. Пенниман с видом успешного человека, умевшего сносно выражать свои мысли, сидел, откинувшись на спинку. – А ваши волосы – такие взъерошенные. Вы это специально делаете? Так и задумано? Это… это… да, ваш образ. Вы меня понимаете?
– Не совсем. Нет. Просто я не причесываюсь – только и всего. Пустая трата времени – расчесывать волосы. – Своими последними словами он хотел уколоть Пеннимана, но, еще не успев их произнести, понял, насколько они мелочны. В какую бы игру они ни играли здесь, на веранде, Эндрю проигрывал и знал это.
– Я хотел сказать, что немногим хватит мужества ходить с такими волосами, как у вас. Только и всего. Я вами чертовски восхищаюсь. Гори оно все огнем. Что он может знать, этот мир?! – Он снова покачал головой и уставился в доски пола, все его выражение, казалось, говорило, что он понял эту простую истину слишком поздно, что его маникюр и ровная бородка были ничтожным проявлением тщеславия, всего лишь детской боязнью опуститься.
Эндрю разгадал эту недостойную шараду. Но в болтовне Пеннимана не было ничего такого, что могло бы оправдать Эндрю, у которого зрело желание ударить того по сопелке или даже открыто его оскорбить. Пенниман неожиданно повеселел, словно вспомнил вдруг, куда положил двадцатидолларовую купюру, которую уже считал потерянной. Или вспомнил свое имя, которое начисто забыл некоторое время назад. Он снова достал четвертак. – Еще раз, – сказал он, помахав рукой, которая сжимала эту монетку. – Нет, давайте уж в духе здорового азарта. Я ставлю доллар на то, что вы не сможете это повторить, а в качестве гандикапа я вам покажу сначала этот фокус. Если хотите попытать счастья, то мы оба поставим по доллару. Если вы решите, что вам это не по силам, то мы квиты. Что скажете?
– Поехали, – согласился Эндрю, который мог себе позволить потерять один доллар, имея в кармане тысячу четыреста долларов от тетушки Наоми. К тому же он знал толк в фокусах с монетками. Он возьмет денежки Пеннимана и пойдет прочь, припевая.
Пенниман, держа монету плашмя между двумя указательными пальцами, прижал ее ободком ровно к середине лба, а потом покатил вниз по носу, пересек губы, дошел до подбородка. Всего лишь ловкость рук – и ничего более. Пенниман привстал и сунул монетку в карман брюк.
– Принято, – Эндрю достал доллар.
Пенниман извлек долларовую купюру из кармана рубашки, помахал ею и сунул обратно в карман, словно не сомневаясь, что она там и останется, а купюра Эндрю через минуту присоединится к ней.
– Возьмите мою, – сказал Пенниман, доставая из кармана брюк четверть доллара и протягивая Эндрю, который тут же зажал ее между двумя указательными пальцами, приставил ко лбу и медленно покатил вниз точно так, как это сделал Пенниман – до самого подбородка. Он мог бы, если бы захотел, докатить монетку до воротника рубашки, но посмотрел на Пеннимана взглядом, который, казалось, передавал эту мысль. Пенниман нахмурился и пожал плечами, потом протянул Эндрю свою долларовую купюру. – Не многие смогли бы, – сказал он. – У вас твердая рука, сэр. Твердая рука.
– Послушайте, – сказал вдруг Эндрю, разглядывая четвертак Пеннимана, который все еще оставался у него. – Это же серебро. Не потеряйте.
– Серебро? – переспросил Пенниман, изображая удивление. – Черт меня побери… – Он вытянул руку с монетой так, чтобы на нее, на голову Джорджа Вашингтона, попадал тусклый свет лампочки, висевшей на террасе. – Надо же. И сколько такая может стоить? Доллар?
– Пожалуй, – сказал Эндрю, пожимая плечами. – Что-то около этого.
Пенниман в напускном удивлении широко раскрыл глаза.
– Подумать только, – сказал он. – Целый доллар. – Он убрал монетку, снова устроился в кресле поудобнее и улыбнулся, словно приглашая Эндрю предложить какое-нибудь новое бесхитростное состязание.
В этот момент на глаза Эндрю попалась газета, под оригами частично были видны строки рекламного объявления, приглашающего открыть охоту на сокровища. Он поднял газету, прочитал объявление целиком, поклявшись себе, что больше не произнесет ни слова, пока Пенниман не скажет ему что-нибудь – что-нибудь уважительное. В объявлении он не нашел ничего, что объясняло настоящую цель этой акции. Это явно имело целью продвижение какого-то товара. Может быть, какое-то благотворительное мероприятие местного значения арендовало на ночь землю сельскохозяйственного назначения. Ага, вот оно – мелким шрифтом. Вход для взрослых – пять долларов, для детей – три доллара. Сколько машин, набитых людьми, приедут на эти раскопки с лопатами, торчащими из привязанных сундуков, приедут только для того, чтобы узнать, что им придется платить за поиски сокровища, что они могли бы взять три, а то и пять долларов, положить их в копилку и в свое время купить себе сокровище, не запачкав землей рук? Но им будет поздно отступать. Им придется потратить деньги, иначе их дети, настроенные на поиски золота при свете луны, зальют слезами родительские машины до самых крыш.
Из рекламы возникало впечатление, что деньги будут потрачены на хорошее дело, впрочем, что это за дело, в рекламе не говорилось. Реклама была написана в несколько либеральных политических тонах и намекала, что деньги пойдут на борьбу со всемирным голодом, за мир во всем мире, за всемирное здоровье – понятия слишком туманные и не поддающиеся четкому определению.
– И что вы об этом думаете? – спросил вдруг Пенниман, и Эндрю от неожиданности вздрогнул и уронил газету.
– Что? То есть я хотел сказать, не знаю. Похоже на развлекуху какую-то – откапывать сокровища и все такое. Такие вещи в детстве мне понравились бы.
– Я это понял, как только прочел рекламу. Я сказал себе: в этом есть что-то, что может понравиться Эндрю Ванбергену. Это взволновало бы его… – Он замолчал и улыбнулся. – Вы ведь наверняка читали Стивенсона, да?
Эндрю кивнул, размышляя, что за этим последует.
– Я так и знал. «Остров сокровищ». Я его прочел, когда мне было тринадцать. Мальчишкой я читал и эссе Стивенсона. В них нет ничего выдающегося. Теперь-то я это понимаю. Но когда я был подростком, они меня очаровывали. Весь этот авантюрный оптимизм и переменчивые настроения. Игры в солдатиков с деревянными мечами – вот что всегда приходило мне на ум, когда я читал его творения. Да уж. Мечты-мечты. Ничего материального. Хорошо для детей. И в самом деле, на кой черт детям что-то материальное. Наложим на него запрет. Давайте все снова читать детские книги и пиратствовать на морях, а? – Он энергично кивнул, а потом перешел на пиратский язык и закончил, выкрикнув «Каррамба!», что могло стоить ему жизни, если бы Роза с кухни не позвала Эндрю. Кипя и улыбаясь сквозь зубы, Эндрю кивнул и, оставив Пеннимана на веранде, пошел в дом, бормоча что-то себе под нос.
Он услужливо выключил свет на веранде, пусть Пенниману привидится какая угодно утроба у гроба. Этот тип каким-то образом сообразил, что Эндрю не прочь отправиться на поиск сокровищ. Сказать, как он догадался, было невозможно, но он целенаправленно издевался над Эндрю – тут сомнений быть не могло. Весь этот разговор о приключениях и растрепанных волосах. Идиот. Ничего выдающегося! И неважно, что большинство его слов были правдой и что Пенниман так и источал ложь и фальшь. Поэтому-то в Пеннимане и было столько презрения. И уж если говорить о презрении, то он и Эндрю презирал. Правда всегда представлялась подходящим объектом презрения тому, кто по природе был лжив. Да ну его к черту! Это не отвадит Эндрю от поиска сокровищ. Он еще возьмет с собой Пиккетта. И уговорит Розу пойти с ними, тут и к бабке не ходи. Они возьмут полуночный ланч и бутылку вина. Сыр. Копченые устрицы. Сардины. Корзиночки с клубникой.
– Что? – спросила Роза. – Отнеси-ка эту тарелку тетушке Наоми, хорошо? Миссис Гаммидж ушла куда-то.
– Хорошо. Да я ничего. Просто говорил вслух.
– Вроде ты что-то про устриц говорил. Помнишь, у нас пикник был на утесах в Мендочино, мы тогда ели копченых устриц и шоколад?
– Да, помню, – с улыбкой сказал Эндрю. – Тебе тогда понравилось. Ты была счастлива.
– Я и сейчас счастлива, – сказала она, потом замолчала, словно в недоумении приглядываясь к нему. – Что это у тебя на лице?
– Что? У меня?
– Посмотри в зеркало.
Он посмотрел в зеркало над кухонной раковиной. И увидел, что по его лицу, начиная со лба, по носу и подбородку проходит линия, начерченная то ли графитом, то ли угольной пылью, то ли еще чем-то. Он мгновенно понял – трюк с четвертаком. Пенниман надул его, выставил дураком. Пенниман натер зубчатую кромку монеты, вероятно, карандашным грифелем, а потом обманом вынудил Эндрю прокатить монетку по лицу. Эндрю убьет этого мерзавца, он его… Эндрю вдруг вспомнил Джонсона, когда тот в «Прихватке» стирал с лица похожую линию. Он согнулся, размышляя, что бы это могло означать, чуть не сунул руку в курицу для тетушки Наоми.
– Что с тобой такое? – спросила Роза, выдвигая стул.
Эндрю отмахнулся от нее.
– Ерунда, – сказал он. – Просто меня потрясло, когда я увидел это. Я, понимаешь, разговаривал с человеком в школе шефов в Беллфлауэре и все это время выглядел как идиот. Одному богу известно, что они там про меня подумали.
– Я тоже не знаю, что про это можно подумать, если уж на то пошло.
– Да ничего это. Эксперимент, только и всего. Я читал книгу по психологии. У некоторых сумасшедших совершенно асимметричные лица. У нормальных людей – лица нормальные. Есть некоторые мелочи, один глаз косит чуть-чуть, на волосок. Но сумасшедшие… раздели их лица пополам – или, скажем, лучше фотографию – разрежь ее пополам и… Понимаешь, это просто завораживает.
Роза кивала, пока он говорил, она вроде бы с пониманием отнеслась к идее разрезáть фотографии лиц сумасшедших пополам или что уж там предлагал делать Эндрю, словно очень ясно представляла себе, зачем он, поняв, в чем состоят характерные лицевые особенности психов, провел линию посредине своего лица, а потом сел за руль и поехал куда-то.
– Еда для Наоми совсем остынет, – сказала она, похлопав его по руке.
Эндрю начал было отирать лицо кухонным полотенцем, но Роза вырвала полотенце из его рук и дала ему бумажное, а кухонное повесила на ручку холодильника.
– Я только что достала чистое, – сказала она. – Мне бы хотелось, чтобы у тебя вошло в привычку пользоваться бумажными полотенцами. Утираясь кухонными, ты только добавляешь мне работы.
– Хорошо, – сказал Эндрю. – Что-то я совсем растерялся. – Он принялся бумажным полотенцем стирать линию с лица, только размазав ее. Да и ладно, ему так или иначе сегодня нужно принять душ. У него вдруг возникло ощущение, что он неделю не менял одежду. Чертов Пенниман. Завтра Эндрю покажет ему трюк с монеткой, прибитой к полу, чтобы и другие видели. Он громко рассмеется и покажет на него пальцем, потом схватит его пальцами за нос и отправит собирать вещи. Обойдутся они без двух сотен его вонючих долларов. Он сдался и, скомкав бумагу, бросил ее на стол, потом вышел из кухни в гостиную с тарелкой для тетушки Наоми, незаметно выглянув на веранду. Пенниман исчез.
Дверь в спальню тетушки Наоми была открыта, хотя в спальне стоял полумрак. Решив, что тетушка не спит, Эндрю широко распахнул ее плечом, просунул внутрь голову. «Обед», – сказал он веселым голосом. Наоми сидела в кресле, смотрела в маленькое слуховое окно, выходившее на океан. Сюда негромко доносился шум прибоя, в который вкраплялись звуки чьих-то шагов по тротуару, но увидеть что-либо, кроме сероватого тумана, через открытое окно было невозможно. Кот терся как бы по-дружески о ногу Эндрю.
– Курочка от Розы, – сказал Эндрю, ставя поднос на стол. – А еще рис и… что-то еще. Похоже на баклажан, порезанный на квадратики. – Он улыбнулся в затылок тетушки Наоми, спрашивая себя, жива ли она вообще. Он поймал себя на том, что ненароком гладит кота, а потому посмотрел на него жестким взглядом и разогнулся. – Что-то там увидели?
– Туман слишком густой, – ответила тетушка Наоми, не поворачивая головы. – Я люблю смотреть на океан. Жаль, что на крыше нет вдовьей дорожки[45]. Я бы целые дни проводила на крыше, наблюдая за океаном.
– Зачем? – спросил Эндрю. – Ждете своего корабля?
– Боюсь, мой корабль ушел много лет назад. Но что может ждать меня там, никто не знает. Ты не читал эту историю в газете о ките, который пытался проплыть вверх по течению Сакраменто-ривер? Как они его называют – какое-то глупое имя? Если бы они это понимали, то задумались бы о том, что везенье переменчиво. Не знаю, понимают ли они, куда он направляется.
– Не знаю, – сказал Эндрю, пытаясь придумать что-нибудь забавное – какой-нибудь нелепый пункт назначения для их сбившегося с пути кита, если тот, конечно, и в самом деле сбился с пути. Тетушка Наоми, видимо, придерживалась на этот счет другого мнения. Но в данный момент он не был расположен шутить. Каким-то образом присутствие старухи, вглядывающейся в туман и разговаривающей о существах, прячущихся в море, притупляло чувство юмора. Ему пришло в голову, что вот сейчас она повернет к нему свой ухмыляющийся череп и скажет ему все, что о нем думает. Этакая сценка из фильма ужасов на ночь глядя.
Она вдруг действительно повернулась к нему, посмотрела странным взглядом, потом охнула и полупривстала, будто ухмыляющимся черепом был он сам, а не она. Он протянул руку и включил прикроватную лампу, но вид его освещенного лица напугал ее еще сильнее, она откинулась подальше от него, и несколько мгновений его не покидало чувство, будто она собирается выброситься из окна.
– Кто это с тобой сделал? – спросила она.
Эндрю не знал, что ей ответить. Он прикоснулся к щеке и пожал плечами.
– Не понял, – сказал он. Он сведет все к шутке – вот что он сделает. Ему это мгновенно стало ясно, как божий день. Она рехнулась. У нее галлюцинации. Она смотрела на него, а видела – что? – может быть, ее давно умершего мужа, или святого Августина, или директора школы, в которой училась. Он был совершенно бессилен, если сталкивался с такими вещами. Да и не его это дело. Она ведь в конечном счете была не его тетушкой, а Розы. Он позовет сюда Розу. Она знает, как поступать в таких случаях. Она в таких делах просто волшебник. Впрочем, она скажет, что с ума ее тетушку свела эта история с опоссумом. Если когда-нибудь всплывет, что он…
– Эта линия у тебя на лице, – сказала она. – Кто это с тобой сделал?
Линия, подумал Эндрю. Конечно. Значит, она не сошла с ума.
– Никтоэтого со мной не делал, – ответил он. – Я читал книгу о шизофрениках. До чего же странное и пугающее дело – симметрия лиц. Правда. И вот…
– Книги. Никаких книг ты не читал. Кто-то сделал это с тобой, а ты даже не догадываешься почему. Ты как ребенок. Скажи мне. Кто это сделал? Она жирная – эта линия? Должна быть жирной.
Эндрю снова начал закипать. Кто она такая, чтобы называть его ребенком? Она чуть с ума не сходит, видя эту линию у него на носу, но при этом ребенком называет его. Правда, утром она дала ему две тысячи долларов, разве нет? Он задумался об этих деньгах у него в кармане, о ящике с алкоголем, о шансах выудить у нее еще тысчонку через несколько дней, после того как он представит ей французского шефа из Лонг-Бича. Лучше было попридержать свою гордыню. Старики нередко наносят людям оскорбления, даже не подозревая, что кто-то воспринимает эти оскорбления всерьез. И, ко всему прочему, она ведь была права, разве нет?
– Мистер Пенниман, – сказал он. – Да, эта линия жирная. Я собираюсь ее смыть.
– Пенниман!
– Да. Сыграл со мной этакую шутку. Четверть доллара, измазанные карандашным грифелем. Очень смешно. Детские шуточки. Мы с ним валяли дурака на веранде.
– Да. Серебряная монетка в четверть доллара.
Эндрю уставился на нее, на него накатила волна каких-то совершенно новых эмоций, почти накрыла его с головой.
– Как вы узнали?
Она отмахнулась от его вопроса.
– Узнала, и все. Держись от него подальше. Все, что он тебе говорит, насыщено смыслом. Люди вроде Пеннимана не ведут пустых разговоров. Теперь я знаю, кто он такой. Поверь мне на слово и не приближайся к нему. И вот тебе, – сказала она, обмакнув салфетку в стакан с водой на столике рядом с ее кроватью. – Попробуй – удастся ли тебе стереть это с лица.
Эндрю улыбнулся и взял салфетку. Разыграй ее, подумал он. Ничего не говори. Он принялся стирать линию с лица, потом посмотрел на испачканную салфетку, затем в зеркало над туалетным столиком и стер остатки, после чего поблагодарил тетушку Наоми, протянул ей салфетку и развернулся, собираясь уходить.
– Постой, – сказала он, впившись взглядом в его лицо. – Окажи мне огромную услугу. Сможешь?
– Что угодно, – ответил он.
– Принеси мне старую серебряную ложку из буфета для фарфора. Ту, которую Роза называет свиной ложкой.
Озадаченный Эндрю поспешил вниз по лестнице и через минуту вернулся с ложкой.
– Я хочу подарить эту ложку.
– Розе? – спросил Эндрю.
– Нет, тебе. Несмотря на наши разногласия, я очень даже уверена, что ты – человек чести. Слушай меня внимательно. Эта ложка теперь принадлежит тебе. Она долго принадлежала мне, но теперь я отказываюсь от нее. Она принадлежит тебе. Ты хочешь, чтобы она была твоей?
Эндрю моргнул, глядя на нее. По правде говоря, он не очень хотел владеть этой ложкой. У нее была странная история, и она представляла собой умеренно интересную реликвию, но вряд ли чего-то стоила. Просто собирала пыль. Он поднес ее к свету и уставился на изящные бороздки на вогнутой поверхности. Они, казалось, переходили на черенок ложки, где размер знаков уменьшался, вытягиваясь к концу. Ложка была довольно тонкой, ее вполне можно было согнуть двумя пальцами. Серебро было теплым, почти горячим, но объяснялось это тем, что горячими были его руки, подумал он. Занятная была ложечка. Она всегда очаровывала его. Он держал ложку в руке, и она чуть ли не казалась ему волшебной палочкой. Он вдруг понял, что не хочет с ней расставаться. Что хочет ее сохранить. И почти с такой же неожиданностью он ощутил огромную усталость. А как иначе – он же не спал полночи, а потом проснулся с рассветом. И спина у него плохо сгибалась. Горячий душ ему не помешает. Напротив, освежит.
– Я бы хотел, чтобы она была моей, – сказал он. – Я ее положу назад в буфет.
– Благослови тебя господь, – улыбнулась ему тетушка Наоми одной из своих редких улыбок. Улыбка была еще и искренней. Неожиданно Эндрю почувствовал к ней расположенность, одновременно удивляясь налету грусти, приправлявшей ее улыбку. Это особенность возраста, догадался он. Что ж, печаль всегда будет приправлять твою улыбку, когда ты стоишь на пороге могилы. Это была тоска – и есть тоска – по ушедшему времени. Эта ложка вызывала у тетушки Наоми приятные воспоминания. Это все, что осталось у нее от покойного мужа, если не считать, конечно, денег. Последнее, что ее связывало с фермой в Айове. Она внезапно понизила голос и сказала:
– Но на твоем месте я бы не стала класть ее назад в буфет. Я бы нашла для нее более безопасное место. На самом деле она гораздо дороже, чем ты думаешь… она очень-очень старая. В некотором смысле она даст тебе знать о своей стоимости. Сам увидишь. А пока положи ее куда-нибудь в безопасное место.
Эндрю улыбнулся ей. Теперь она обретала какие-то мистические свойства в его глазах.
– Она у меня будет в безопасности, как дар божий, – сказал он. А потом, услышав, что Роза зовет его снизу, он приподнял несуществующую шляпу, прощаясь с тетушкой Наоми, и вышел на площадку. Запутавшийся во всех этих тайнах, ложку он засунул в карман. Он был на полпути вниз, когда ему пришло в голову, что Наоми могла слышать его разговор с Пенниманом на веранде. Они оба ахнули, когда увидели серебряный четвертак. Наверняка слышала. В конечном счете она не обладала сокровенным знанием, просто хотела произвести на него такое впечатление.
Роза стояла в гостиной с телефонной трубкой в руке. Это был междугородный звонок – из Ванкувера. Эндрю, озадаченный, взял трубку, предполагая услышать в ней голос Пиккетта.
Но звонил не Пиккетт. Звонил человек, который назвался Август Пфенниг – дилер, занимавшийся монетами, книгами и антикварными вещами, звонил он из своего магазина на набережной. Он спросил, не из айовских ли он Ванбергенов и не связан ли он узами брака с айовскими Зволенветерами, а когда Эндрю на оба вопроса ответил положительно, Пфенниг вздохнул с облегчением, словно наконец-то нашел то, что давно искал. Фамилия этого человека была смутно знакома Эндрю, он ее встречал где-то, может быть, в журнальных статьях, и запомнил из-за необычности звучания. Пока человек болтал что-то в трубку, Эндрю изо всех сил пытался вспомнить, но никак не мог подобрать лицо к этому имени.
Говорил Пфенниг медленно, тщательно подбирая слова, как это свойственно расчетливым старикам. В голосе к тому же слышалась фальшивая веселость, но Эндрю сразу распознал холодный, напускной интерес торговца. Он не выносил торговцев, в особенности таких, которые болтали об общих друзьях – ведь это сразу выдавало лжеца. Интересно было, однако, то, что человек звонил аж из Канады. Впрочем, это не гарантировало, что он не собирается всучить тебе что-нибудь. Может быть, лампы накаливания – по какой-нибудь филантропической акции, продажа одной лампы за пятнадцать долларов, пожизненная гарантия – будет светить, когда вас уже положат в гроб и вы будете жить с червями.
Но человек не продавал лампы накаливания. Он, напротив, покупал и ничего не продавал. Он занимался скупкой ценных ювелирных изделий и библиотек. Он с большим трудом отыскал Эндрю. После смерти его шурина, сказал Пфенниг, он почти потерял связь с Южной Калифорнией, и сказал он об этом так, будто Эндрю должен был знать, кто такой этот его шурин.
– Что ж, – продолжил Пфенниг. – Я буду рад возобновить прежнее знакомство. Дела нынче не ладятся, верно? Года уплывают так быстро.
Эндрю согласился с этим утверждением, полагая, что разговор так или иначе подошел к концу, что Пфенниг, кто бы он ни был, позвонил из далекого Ванкувера просто поболтать. Может, он был одним из старых школьных друзей Розы, случайным знакомым из Ориндж-Сити. Эндрю прикрыл микрофон и прошептал имя Розе, которая стояла в ожидании, снедаемая любопытством. Роза пожала плечами и отрицательно покачала головой. Эндрю в ответ тоже пожал плечами. Голос звонившего смолк, в трубке воцарилось молчание.
– Прошу прощения, – вежливо сказал Эндрю. – К сожалению, пропустил, что вы сказали в конце. Плохая связь.
В трубке раздалось тяжелое дыхание, будто человек на том конце провода очень сильно переволновался.
– Мне плохо, – неожиданно сказал голос. – Я… болен. Прикован к постели. Если бы вы могли говорить громче…
Эндрю в раздражении заговорил прямо в микрофон и грубым тоном.
– Я спросил: «Что вы хотите?»
Снова послышалось тяжелое дыхание, и несколько секунд Эндрю казалось, что разговор полностью запутался и его можно заканчивать, но тут Пфенниг продолжил.
– Я пришел к заключению, – сказал он, – что вы коллекционер, и загорелся надеждой что мы с вами можем кое-чем обменяться. Я делаю это предложение не денег ради, а руководствуясь принципами коллекционирования.
Эндрю кивнул. Вот оно, значит, что. Не ради денег, а ради спортивного интереса. Он звонит из Ванкувера в братском коллекционерском духе. Пфенниг продолжал вещать, спрашивал, есть ли у Эндрю семейные библии, псалтыри, может быть, голландские переводы старых молитвенников. Дальше он говорил о кулинарных книгах и томах, посвященных медицинским снадобьям, книг, описывающих домашние медицинские средства. Ничего такого у Эндрю не было. У него был распадающийся на страницы экземпляр «Кулинарной книги Белого дома», но Пфеннига это не заинтересовало. «Не входит в круг моих интересов», – сказал он и продолжил дальше о предметах искусства, ремесленных гончарных изделиях и чеканной меди.
– У меня есть розвиллская ваза, – услужливо вставил Эндрю. – С рисунком фуксии – зеленый и розовый цвета. Довольно редкая вещь. Но я не хочу ее продавать.
– Жаль, – сказал Пфенниг и прищелкнул языком. – Мой шурин говорил, что у вас могут быть какие-то старинные монеты. Что у вас есть по этой части?
Эндрю задумался. У него где-то лежали остатки старой детской коллекции монеток в один цент и с полдюжины монеток по десять центов, расплющенных под колесами поезда на железнодорожных путях, но кроме этого…
– Вы уверены, что вам нужен именно я? – спросил он. – Может быть… Один родственник моей жены собирает монеты. Он постоянно говорит, что хотел бы найти «кудрявый четвертак»[46]. Но дороговато, если бы раза в два подешевле.
– Нет, я говорю о по-настоящему старых монетах, – сказал Пфенниг, а затем принялся описывать интересующую его монетку – лицо с ястребиным носом с одной стороны, а с другой какая-то таинственная руна. Монетка серебряная, но не такая затертая, как можно было бы подумать с учетом огромного возраста. Теперь серебра такого качества почти нет, их осталось совсем немного.
– Мне искренне очень жаль, – сказал Эндрю. – Я, по правде говоря, мало что понимаю в коллекционных монетах…
– То есть вы мне говорите, что у вас нет такой монеты?
– Именно, мистер…
– А в прошлом? Может, она у вас была, но вы ее продали?
– Нет, я в самом деле…
– Вы подумайте. Я готов отдать за такую монету приличные деньги. Больше, чем тот человек, с которым вы имеете дело сейчас. Ни в коем случае не продавайте монету ему. Я буду на связи.
– Нет у меня никаких монет! – начал Эндрю. – Какой еще человек?
Но Пфенниг уже повесил трубку, и тут же раздался тональный сигнал.
– Кто это был? – спросила Роза.
Эндрю пожал плечами.
– Не знаю. Какой-то мужчина из Ванкувера – он покупает и продает всякие вещи.
– Ты не должен позволять им так бездарно расходовать твое время. Ты должен твердо говорить, что не хочешь иметь с ними дела, и вешать трубку. Ты слишком вежлив, и это выходит тебе боком – не позволяй людям такого рода расходовать твое время.
– Что ты имеешь в виду, говоря «людям такого рода»? Какого рода был этот человек? Это какой-то старый знакомый. Откуда я мог знать? «Люди такого рода»! Я всего лишь проявляю вежливость. Так я воспитан. Ничто не обходится так дешево, как вежливость.
Роза покачала головой и исчезла в кухне – кажется, она не захотела затевать спор о стоимости вежливости. Эндрю шагнул к кухне, намереваясь продолжить разговор. Он намеревался спросить у Розы, что она имеет против вежливости. И как, черт побери, она, не зная сути разговора, может знать, что… Но стоило ему подумать о разговоре с Пфеннигом, как его мысли словно застилал туман. О чем они говорили? Может быть, Пфенниг набрал не тот номер. Или Пфенниг принял его за кого-то другого. Ведь наверняка никто не мог рекомендовать Эндрю как коллекционера редких монет.
– Еда остывает, – сказала ему Роза из кухни. Она выглядит усталой, подумал Эндрю, уминая курицу. Открытие гостиницы дело нелегкое. Она уже поместила объявление в «Геральд» и теперь работала не покладая рук – вдруг клиенты объявятся раньше срока. Может быть, для спешки и не было основания, но она определенно была права: для привлечения клиентов может понадобиться некоторое время.
– По рекламе ничего не нарисовалось? – спросил Эндрю, решив не затрагивать тему вежливости.
Роза кивнула.
– Один клиент был. Судя по его виду – чокнутый какой-то. Посмотришь на него – чистый Моисей. Он приходил сегодня днем и разговаривал с мистером Пенниманом на веранде. Я думала, это друг мистера Пеннимана, но выяснилось, что ему нужна «полупостоянная» комната. Так он сказал. Я не совсем понимаю, что он имел в виду.
– Ты ему сказала – две сотни в месяц?
– Нет, до этого не дошло. А если бы дошло, то ничего подобного я бы ему не сказала. У него борода. Посмотрел бы ты на нее. Он похож на Гэбби Хейза[47], и на нем был халат.
– Халат для ванной?
– Нет, какой-то восточный, я думаю. Он сказал, что он член «общества» – не запомнила какого. Он был очарован нашим домом, так он по крайней мере сказал, в особенности твоими книгами. Он еще сказал, что в доме особая атмосфера. Видел бы ты его шляпу.
– Мои книги? Ты показывала ему мои книги? Какую шляпу?
– Это шляпа из тех, что не имеют названия, она похожа на старомодный клоунский колпак. Обычный конус с круглым низом и острым верхом.
Эндрю кивнул, ему все еще не нравилось то, что было недосказано про его книги, но хоть, слава богу, Роза не сдала ему комнату. Только этого им еще и не хватало – фанатика какого-то неведомого происхождения. Может быть, он атлантидец. И чего таких людей влечет в Южную Калифорнию, на побережье, в маленькую гостиницу?
– Так ты его выпроводила?
– Нет, я его не выпроваживала. Скорее уж мистер Пенниман отбил у него желание.
– Опять Пенниман! И две сотни в месяц как сдуло. Зачем эта скотина Пенниман сует свой грязный нос…
– Ничего он не совал. Ты бы сам не сдал комнату этому типу. Хотя постой. Ты бы сдал. Из вежливости, я думаю.
Эндрю вспылил.
– То, что я бы сделал, не имеет… а Пенниман не должен совать свой нос в наши дела. Нам не нужны его грязные деньги, вонь розовой воды и рыбьего жира по всему дому.
Роза встала и молча принялась убирать тарелки. После долгой минуты молчания она спросила:
– Почему ты так настроен против мистера Пеннимана? Не потому ли, что он стрижет и причесывает волосы?
Волосы Эндрю являли собой немыслимый клубок. Против этого он ни слова не мог возразить. Ему давно пора было постричься, потому что волосы его выглядели как встрепанный ветром куст. Как-то раз он занялся подсчетом, сколько часов провел он перед зеркалом, приводя в порядок свои волосы, размышляя, может быть, что если он уложит их как-то иначе, то увидит в них кого-то другого, настоящего Эндрю Ванбергена, уверенного в себе, твердого, как скала, способного пройти по улицам, запутанным паутиной, и не оставить следов. Но его волосы никогда не шли ему на помощь. Маленькие кудряшки завивались на концах прямых прядей, которые словно замирали в воздухе вокруг его головы, делая ее похожей на сломавшиеся мультяшные часы с поломанной пружиной, торчащей наверху. Часы, потраченные им на то, чтобы как-то намочить и уложить их, прибавляли к этому времени еще год с четвертью. Ну, точно не больше.
Роза позванивала тарелками в раковине.
– Не нужно бояться людей, если они не похожи на тебя, и поэтому ты не можешь их понять, – сказала она. – Иногда ты, кажется, презираешь все, что не можешь понять.
– Я? – сказал Эндрю. – А разве не ты не захотела сдавать комнату этому бородатому бедняге только потому, что он пришел в шляпе? Кому какая разница, кто что носит на голове. Да я бы и не заметил его шляпу. Я бы, может быть, даже позавидовал его шляпе. Да пребудет божья благодать с каждой шляпой.
Мимо них прошла миссис Гаммидж, маленькая и седая, согнутая и напевающая что-то себе под нос. Она остановилась у ящика со всякими кухонными мелочами.
– Я на секундочку, – извиняющимся голосом сказала она. – Не обращайте на меня внимания.
– Отлично, – покладисто проговорил Эндрю. – Так о чем я говорил?..
– У нас где-то есть маленькая пластмассовая коробочка с отвертками? – спросила миссис Гаммидж, скосив глаза на Эндрю.
– У нас? – переспросил Эндрю, широко раскрыв глаза, словно такая постановка вопроса сразила его наповал.
– Сзади, – сказала Роза.
– Ага. – Миссис Гаммидж наклонила голову, глядя на Эндрю. Она смотрела на него чуть ли не сочувственно, словно говоря: «Я знаю, как тебе достается, я и не думала обижаться». – Я ремонтирую замок на дверях ванной, просто у вас пока руки не дошли, мистер Ванберген. Мне нравится решать такие маленькие проблемы.
Он оставил ее слова без ответа, подавив в себе желание швырнуть в нее куриную кость. Когда она ушла, продолжая настаивать на том, что сожалеет о своем «вторжении», он спросил у Розы:
– У нас? Наши отвертки? Какой еще чертов замок? Какое она имеет отношение к дверям ванной?
Роза посмотрела на него холодным взглядом.
– Остынь, – сказала она. – Какая разница? Не будь таким мелочным. Она ничего такого не имела в виду.
После этих слов оба они замолчали. Эндрю ненавидел, когда ему говорили «остынь». Но практически был вынужден подчиниться, когда ему предлагали остыть, потому что, если ты не остывал, то тем самым подтверждал, что тебе следовало бы сделать это. Ты хотел взбеситься, заорать, начать бить посуду, но не мог. Он должен был понять причину. Он пытался заставить себя найти причину, понимая, что из-за миссис Гаммидж полностью потерял нить разговора с Розой. В тишине он слышал пипу, которая верещала на задней веранде, может быть, разговаривала с одним из котов.
– И я не боюсь Пеннимана, – сказал он, понизив голос. – Но я всегда распознаю плохого человека. Я собираюсь его вышвырнуть, вот в чем дело. Он лишил нас двухсот долларов в месяц, а это аннулирует те две сотни, что платит он, разве нет? Мы его вышвырнем и таким образом поквитаемся.
Роза намылила тарелки, смыла пузыри водой, расставила чистые тарелки в сушилку.
– Возмести их – и нет проблем, – просто сказала она.
– Нечего возмещать. Это же не математика. Это… как это сказать? – нравственность. Вот что это такое. Нечего якшаться с дьявольскими силами. Очень скоро всякая гниль начинает казаться нормой. Дай такому человеку, как Пенниман, точку опоры, и оглянуться не успеешь, как он возглавит дело. Он ведет себя так, словно уже здесь хозяин. Выгнал этого бородача! Говорил об оскорбительных бородах.
– Ты закончил есть?
– Что? – спросил Эндрю. – О, да. Пожалуй. Что этому человеку нужно было от моих книг?
– Ничего ему не было нужно от твоих книг. Он просто глазел на них несколько секунд. В библиотеке. Так или иначе, ему понравились книги мистера Пеннимана, а вовсе не твои. Иностранные на средних полках. Он вытащил одну и полистал ее, а мистер Пенниман отнесся к этому крайне отрицательно. Не могу повторить, какими словами он это сделал. Он просто дал понять, что этот человек позволяет себе лишнее. Они не понравились друг другу. Я это сразу увидела. И этот человек сказал, он, мол, решил, что ему не нужна комната, но я думаю, он разозлился из-за книг. Но все равно, когда он уходил, вид у него был такой надменный. Он еще остановился на минуту на передней веранде, и они немного поговорили с Пенниманом, который в общем-то вел себя довольно мило.
– Мило! – сказал Эндрю. – Это каким же образом он умудряется быть милым. И вообще, какое отношение имеет слово «милый» ко всему этому делу?
– Ты, наверно, не знаешь, но мне это нравится. Ничто не обходится так дешево. Умение быть милым.
Эндрю молчал. Прижала она его в угол.
– В общем, этот человек разговаривал на веранде с мистером Пенниманом о всяких фокусах с монетами. Ничего серьезного. Я даже думаю, он это в шутку. Просто хотел прощупать – так люди осматривают дома, выставленные на продажу. Совал нос в чужие дела.
– Вот я и говорю, – сказал Эндрю, – на кой черт этот Пенниман вообще дал нам книги, если не хотел, чтобы люди их смотрели? Эти книги, если уж на то пошло, гроша ломаного не стоят. Ты говоришь – фокусы с монетами?
– Да. Ничего не могу сказать про его книги. Слушай, мне тут еще нужно доделать кое-что, ты не принесешь тарелку от тетушки Наоми?
– Принесу.
Эндрю вышел из кухни совершенно разбитый. Вечер каким-то образом накрылся медным тазом. Боль в спине убивала его. Вероятно, его седалищный нерв не давал ему покоя… Вот как развивался этот день: он приехал домой, богатый и радостный, а потом вдруг не по своей вине зашел в тупик предательства со стороны Пеннимана и миссис Гаммидж. Ну, ничего, он предпримет свои меры в этом направлении. Твой дом, в конечном счете, считался твоей крепостью. Он скинет предателей в наполненный водой ров вокруг крепости. Его все еще беспокоил разговор с Пфеннигом. Одна его половина хотела думать, что произошла какая-то ошибка, а другая нашептывала ему на ухо, что эта фамилия ему знакома, что никакой ошибки не произошло.
Он улегся на кровать в одежде, предполагая переодеться во что-нибудь домашнее и поваляться минуту-другую, перед тем как снова предстать перед тетушкой Наоми. Одному богу известно, в каком виде он ее застанет – сидит ли она снова в трансе и, может быть, вглядывается в затянутую туманом ночь через открытое окно.
Его книги – хорошие книги – стояли в шкафах вдоль двух стен. Здесь были Берроуз и Герберт Уэллс. Вудхаус и Диккенс. Все книги стоили недорого. Он был скорее владельцем книг, а не собирателем. Барахольщиком. Вот точное слово. Он полусидел, опершись на локти на краю кровати и думал об этом. Его книги придавали какой-то смысл его существованию, создавали некую атмосферу. Нет, они представляли собой нечто большее. Они были неким барьером. Они напоминали бетонный фундамент под домом, фундамент этот держал здание его жизни над землей. Они не пускали термитов на порог и не позволяли дому развалиться на части, когда случались землетрясения. Он получал удовольствие, глядя на них, даже будучи в дурном настроении. Пенниман! Одно насекомое под прикрытием все же пробралось внутрь, чтобы грызть половые балки. Пенниман был жуком, не стоило заблуждаться на сей счет, пусть Роза и не видела этого.
Конечно, Эндрю не мог просто взять и выкинуть его. Они бы потеряли слишком много денег. Роза вручила бы ему триммеры для кустов и пылесос и отправила работать по дому, а сама ушла бы, и тогда не было бы никакой гостиницы. Он воображал себя счастливым десять лет спустя, может быть, немного пополневшим, сидящим за угловым столиком ресторана. В камине пляшут язычки пламени, а он держит в руке кружку эля «Басс», проблемы наверху давно решены, шеф занимается кухонными делами, деньги текут рекой. Это был довольно приятный, уютный сон. И уж конечно, он никогда не сбудется, если он начнет выгонять постояльцев.
Он вздохнул, нашел ногами тапочки, скосил глаза на книжные шкафы, встал и, наклонив голову набок, принялся читать названия. Одной книги не хватало, она исчезла. Он не сомневался. Присмотрелся внимательнее, читая заглавия, вспоминая, как стояли книги. Исчезли две книги… три. Его ограбили.
Глава 5
Таким образом, я полагаю, что без риска услышать какие-либо дальнейшие серьезные возражения, пришедшие вам в голову, могу утверждать то, что представляется мне истиной. А именно, что красота была назначена Божеством одним из элементов, в котором человеческая душа неизменно находит опору…
«Какого черта?» – пробормотал он, решив поначалу, что недавно перечитывал отсутствующие книги, а потом забыл поставить их на место. А может быть, он так еще и не доставал их из коробки. Может быть, они лежали в гараже. Но их там не было, и он знал это. Случилось невероятное: книги исчезли. Если вкратце, то этими словами ситуация точно описывалась. Кто-то взял его книги, и у него не было ни малейших сомнений в том, кто он этот кто-то. Полный ярости, он достал авторучку из ящика комода, огляделся в поисках листа бумаги. Ничего не найдя, он вытащил носовой платок из кармана и, сильно растянув его по гладкой поверхности столешницы, написал на нем названия: «Пого» – исчезнувшая книга, к тому же подписанная: Мортону Джонуолли от Уолта Келли[49]. Исчезли и два тома Дона Блэндинга[50] – «Луны хýлы»[51] и «Дом бродяги», обе подписанные, хотя эти подписи почти ничего не стоили. Что еще? Ничего стоящего. Неподписанный экземпляр «Ливерпульской подделки» Уизерспун и экземпляр книги Джерхарди «Под небесами»[52]. Вот как обстояли дела. По крайней мере, на первый взгляд. Кража была странно избирательная – ее совершил либо псих, либо человек, который потратил время на изучение предмета.
Эндрю засунул авторучку в карман, в котором все еще лежала ложка. Он вытащил ложку, посмотрел вокруг – куда бы ее положить, а когда не увидел ничего более подходящего, чем книжный шкаф, сунул ложку туда – за том Чарльза Диккенса.
– Роза! – прокричал он, широкими шагами направляясь к двери. Кража в доме стала последней каплей. – Роза!
Роза вышла из своей комнатки с отрезком ткани в руке.
– Что не так? – спросила она. – Что случилось?
– Кража – вот, что случилось. У меня украли книги.
– Все книги?
– Нет, несколько томов. Он знал, что ему нужно. Этот твой тип в шляпе. Другой никто не мог. Я думал, ты сказала, он только потрогал несколько книг в библиотеке.
– Так оно и было, – сказала Роза. – По крайней мере, пока я там была. Может быть, я думала, что он разговаривает на веранде с мистером Пенниманом, а он пробрался сюда.
– Так оно и было, позволь мне выразить уверенность. Давай-ка с этих пор я сам буду разговаривать с потенциальными клиентами. А то мы скоро без штанов останемся.
Роза повернулась к своей каморке.
– Бога ради, – сказала она. – Разговаривай с кем хочешь.
– Непременно, – прокричал Эндрю, сразу же понимая, что его ответ прозвучал слабо и глупо. Он даже толком сказать не мог, что имел в виду. Но, черт побери, он не позволит, чтобы его кто-то обворовывал, тем более в его собственном доме. К тому же какой-то толстяк в восточном халате и в клоунском колпаке. Куда катится мир? Неужели он сгнивает прямо у него перед носом? Громко топая, он поднялся наверх в комнату тетушки Наоми, готовый устроить ад котам, если они попросят. Но они явно отправились на прогулку через окно, а тетушка Наоми спала в своем кресле. Он взял ее полупустую тарелку и отправился вниз, бормоча что-то себе под нос.
Положив тарелку на кухонный стол, он вышел в задний двор, открыл крышку мусорного бачка, решив, что поторопился выкидывать пакет с ядом, хотя понятия не имел, почему хочет его сохранить, какому человеку или животному собирается его подсыпать. Вора давно уже и след простыл.
Он вдруг понял, что бесцельно расхаживает по дому, словно ожидая в исступленном страхе, что мир сейчас обрушится на его голову, но не зная, чем его подпереть и в каком месте. Но он должен был сделать хоть что-то. Он явно жил в мире, полном крыс, которые с каждым днем наглели все сильнее. Мусорный бачок оказался пустым. Яд исчез. Он в удивлении открыл другой бачок. Опоссум тоже исчез. Вероятно, дератизаторы приезжали за опоссумом, увидели выброшенный пакет и взяли и его. Ну и черт бы с ними.
Он поплелся назад в дом. Часы показывали девять часов самого худшего в общем и целом вечера, какой случился с ним за последние месяцы. Роза в ближайшие полчаса отправится на боковую и первой с ним ни за что не заговорит. Она злилась на него. Но, черт побери, с какого рожна она приглашает ворюг посмотреть его книги – это что еще за дурь такая?! Он прошел в библиотеку и сел, но тут же понял, что не может сидеть. Ему нужно было пройтись, вот что ему было нужно. Прогуляться в тумане. Он любил запах тумана на бетоне, смешанный с запахом океана вдали. Для него это был настоящий эликсир.
Он подошел к двери, потянулся к дверной ручке и тут понял, что не может просто так взять и выйти. Роза решит, что он ушел со злости, а он никак не сможет ее убедить, что выходил проветрить голову. Он развернулся и заглянул в ее каморку – она сидела, вязала чехол на подушку для кресла у окна в библиотеке.
– Решил пройтись немного, – сказал Эндрю, улыбаясь ей.
– Прогуляйся – это всегда на пользу.
– Просто пройтись. Мне нужно обдумать все это.
– Прекрасная мысль.
– Этот тип в халате…
Роза покачала головой и нахмурилась. Потом подняла декоративный чехол и вывернула его наизнанку, чтобы обследовать шов в углу. Больше она не сказала ни слова.
Через секунду Эндрю вышел на улицу в накрытый туманом вечер. Атмосфера была как никогда зловещая – он это чувствовал. Он вдруг вспомнил про две тысячи долларов тетушки Наоми и подумал, что кое-что хорошее сегодня все же случилось.
Но вдруг, словно все ужасные события сегодняшнего вечера увидели свой шанс изгадить этот день окончательно и бесповоротно, деньги в бумажнике вдруг стали тяготить его. Они означали только одно: он целиком и полностью зависит от престарелой тетушки Наоми. Вот взять Розу – сидит у себя в каморке, что-то делает, господи спаси. А он? Бездельник, который выуживает деньги из старой, тронувшейся умом женщины, делая вид, что презирает ее, хотя на самом деле ничуть не презирает. Это он достоин презрения. Это он – гнусная, подлая личность, тут и двух мнений быть не может. Наконец-то Роза раскусила его. Он сможет считать себя счастливчиком, если она теперь когда-либо снова заговорит с ним. Разве она похитила его книги? Напротив, она их разобрала. Они валялись в доме где попало. Роза ни слова про них не говорила. Она протирала их от пыли. Она с удовольствием расставляла их в шкафу. Пока он разбрасывал их где угодно. Не ее вина, если какие-то типы из секретных обществ просачиваются в дом и воруют его книги.
А что за история с этими «обществами»? А что с этим дурацким колпаком и халатом? В последнее время в воздухе носилось много чего такого: Пиккетт с его разговорами про рыбу-собаку; Пенниман, сидящий без дела в темноте с видом человека, владеющего сокровенным знанием; тетушка Наоми с ее ложкой и неожиданным страхом перед серебряными четвертаками; а теперь еще и этот атлантидец или кто уж он такой, этот книжный вор. К тому же, казалось, он знал, за чем пришел, словно уже побывал в доме и разнюхал, где что лежит.
Туман становился гуще и влажнее. Дыхания океана в воздухе не ощущалось. Он двинулся по проулку мимо «У сеньора Пробки», а потом свернул на Главную улицу, прошел мимо «У Уолта» и «Прихватки» и с полдюжины закрывшихся уже магазинов, добрался шаркающей своей походкой до самóй старой пристани. Что это все означало. Неужели Пиккетт был прав? И что-то тут заваривалось? Что-то тайное и громадное? Неужели несколько древних стариков контролируют движение мира, а если так, то что им нужно в Сил-Биче? Эта мысль вдруг показалась ему весьма забавной. Он чуть не рассмеялся во весь голос, вот только вечер был такой темный, туманный и тихий, что смех был бы здесь неуместен, он лишь навеял бы ужас.
Но подумать только – что если миром и в самом деле управляют, как опытные кукольники, несколько стариков, которые заставляют остальных резвиться, плясать, кланяться и шаркать ногами, словно человечество участвует в некой разновидности громадного фарса и при этом находится в печальном положении, не позволяющем ему когда-либо познать эту шутку, потому что оно само и есть эта шутка. Ему эта идея показалась вдруг довольно резонной, в особенности в такой вечер, как сегодняшний.
Ну, будь как будет. Какая ему разница? Кто-то ведь должен руководить шоу. Пусть эти бродячие Смотрители и руководят. Эндрю никак не мог открыть и возглавить гостиницу. Все же чертовски правильно, что возглавить мир не поручили ему. А вот у Розы, наверное, получилось бы. В сущности, не имеет значения, кто дергает за веревочки, пока его никто не трогает, пока они дергают за нужные веревочки и не превращают мир в груду развалин. Но они никак не желали оставлять его в покое, верно?
Он вдруг поймал себя на том, что стоит в конце пристани у «Дома наживок мистера Лена» и вглядывается в темноту. Он видел внизу серые воды Тихого океана, накатывающие на берег горбатые волны прибоя, маслянистые и гладкие, почти такого же цвета, что и туман. Поцарапанные металлические перила в капельках тумана холодили его руки, в воздухе стоял запах рыбы. У одной стены Дома наживок вода капля за каплей стекала в громадный чан, здесь рыбаки в более погожие вечера чистили свой улов.
Ему вдруг показалось, что этот дышащий океан символизирует все тайны вселенной. Он вспомнил, что мальчишкой читал отчет о том, как рыбаки ловили сетью латимерию[53] у побережья Восточной Африки. Там был и рисунок черной рыбы со странно расположенными плавниками, крупными чешуйками размером с ноготь большого пальца, с зубастой пастью. Ученых эта находка крайне удивила. Такая рыба вымерла. Ее классифицировали, как ископаемую, а теперь вот одна попалась в сеть, а это означало, что в глубинах океана есть и другие, они плавают там в темных водах среди… чего? Кто знает.
Удивительным было то, что эта находка удивила всех – кроме рыбаков. Они всю жизнь проводили на океане, плавали в лодчонках, вглядывались через борт в моря саргассовых водорослей, сплетшихся в верхних ветвях ламинариевых лесов, смотрели, как заходит солнце, как наступает вечер и из воды поднимается зеленоватая луна, похожая на морскую Венеру, слышали тихие всплески беспокойных существ, которые тревожили поверхность темных вод, а потом снова исчезали на своих глубинах.
Они, вероятно, тысячу раз спрашивали себя, что это за тени, мечущиеся под вечерним приливом, под их ничтожными сколоченными на живую нитку лодчонками. Ничто, появившееся из моря, не должно было их удивлять. Что-то в них кивнуло бы и сказало: «Наконец. Вот оно. Появилось». Так чувствовал Эндрю, словно его самого ничто никогда не удивляло? Инопланетяне, прилетевшие на тарелках, свиньи, приносящие по утрам в дом ложки, открытие, состоящее в том, что Вечный Жид по сей день ковыряется в земле, будто это часовой механизм. Он читал в книге мифов историю одного чародея, который отправился в Средиземном море ловить рыбу на блесну в виде волшебной монеты. Чародей поймал огромную рыбу – самого Левиафана, – и как только она проглотила монету, огромная, темная парная рыба спустилась с небес и проглотила луну. Монеты, монеты, монеты. А теперь этот телефонный звонок человека по фамилии Пфенниг. Эндрю это сводило с ума, но придет время – все встанет на свои места. Все со временем становится на свои места. Либо так, либо не становится.
Эндрю пробрала дрожь. Он забыл надеть куртку. На нем были спальные тапочки, и ему вдруг показалось, будто эта свободная, без задника обувка полна тумана, словно он разгуливал по пристани в паре неведомых природе рыбьих пузырей. Роза уже, вероятно, легла в кровать. Когда он вернется, она будет спать. Его пугала необходимость разбудить ее и наладить отношения. Впрочем, он уже решил, что не позволит грядущей ночи пройти без его предварительных извинений. Во время завтрака над столом не будет висеть тяжелое молчание.
Он развернулся, собираясь направиться домой, и чуть не упал на пристань лицом вниз при виде Пеннимана с тростью в руке и горящей курительной трубкой во рту. От одинокой фигуры Пеннимана его отделяло каких-нибудь пятнадцать футов. Старик в белом пиджаке стоял, согнувшись и опершись на перила, словно улавливая сверкание моря. Эндрю показалось, что Пенниман стоит со спиннингом, рассчитывая подцепить, может быть, камбалу, а потом вытащить ее руками. Свет отражался от того, что было прикручено к концу лески. Что это такое, Эндрю не мог разглядеть, было слишком темно и туманисто. Видимо, Пенниман орудовал своего рода рыболовной приманкой, может быть, блесной на окуня. Эндрю услышал хлопок при ударе блесны о воду, и ему показалось, что в этот миг пристань сотрясло, словно сильная волна ударила по сваям. Конечно, это было простое совпадение, вселенная словно подыгрывала Пенниману, поощряла его позерство и притворство.
Эндрю решил, что даже не станет спрашивать Пеннимана об улове. Он будет игнорировать этого типа и все его дела. Его опускали всякий раз, когда он проявлял интерес к этому человеку. Пенниман, не поворачиваясь, сказал, дернув пару раз леску:
– Прогуляться вышли?
– Точно.
Из Эндрю вышел воздух, словно из покрышки машины, наехавшей на гвозди. Он сразу двинулся в сторону Главной улицы. Он видел утешительный свет уличных фонарей, тускнеющий по мере приближения к хайвею, машину, которая двигалась к пристани, а в какой-то момент свернула в проулок, и огни ее фар исчезли.
– Что-то ищете? – спросил Пенниман у проходящего мимо него Эндрю.
– Нет, просто гуляю. Дышу воздухом.
– Что-то сегодня витает в воздухе, вы так не думаете?
– Туман, – сказал Эндрю, кивнув, и направился прочь, проклиная домашние тапочки на ногах. Ему вдруг пришла в голову мысль, что туман, вероятно, сделал с его волосами что-то совсем уж непотребное, но он прогнал эту мысль, отметив, однако, что туман никак не повлиял на волосы Пеннимана, и недоумевая, почему так. В воздухе сегодня и в самом деле что-то витало, Пенниман верно сказал. И имел он в виду не только туман и темноту. Это что-то прибывало в течение недели, а то и больше, и явно намеревалось прибывать и дальше, пока его черты не проявятся на сером фоне и оно громко не заявит о себе.
В образовавшееся в тумане окно заглянула луна как раз в тот момент, когда Эндрю сошел с пристани на прибрежный песок. Луна словно захотела по-быстрому оценить его, что это за человек, ищущий разгадки тайн. Волна тихонько накатила на берег, сияя нездешним свечением в лунном полумраке; луна на небе казалась необычно бледной, далекой и одинокой, она подмигивала и покачивалась в небе, усыпанном на короткое время звездами, словно отражение сна. А потом туман в одно мгновение заклубился снова и целиком поглотил луну. Эндрю шел к дому, шаркая тапочками по пустынному берегу. Он смутно видел фигуру Пеннимана, сгорбившегося над перилами в конце пристани. В безлунной ночи волны больше не светились, но в воде, под накатывающей прибойной волной виднелось беловатое сияние, словно компания водяных гоблинов собирала мидии со свай пристани в чадящем свете подводного огарка или словно какое-то мерцающее глубоководное чудовище выбралось из подводного грота, привлеченное приманкой Пеннимана.
Дом был погружен в темноту – все уже спали. Пенниман, конечно, убивал ночное время на пристани, чем бы он там ни занимался. А Эндрю стоял перед домом, опираясь на растущее перед домом на тротуаре дерево, и думал над тем, что скажет Розе. Для начала он решил, что выпьет – может быть, немного пива. Он по-прежнему пребывал на грани дурного настроения. Прогулка не до конца исполнила его замысел. Его книги все еще отсутствовали; Пенниман выставил его дураком, а хуже всего то, что он сам себя выставил дураком, из-за какой-то ерунды накричав на Розу.
Он был не прочь раскурить трубку, сейчас она была бы как нельзя кстати – на улице, да еще в такую ночь. Она дала бы ему утешение. Но он числил курение одним из зол, от которого еле избавился, а потому прогнал эту мысль прочь. Он услышал какой-то шорох в кустах и решил, что это один из котов Наоми разоряет цветочную клумбу. Черт бы их побрал. Придется ему заказать противокошачьи отпугивающие коврики. Если он не мог уговорить себя ставить на них капканы, то, по крайней мере, мог дать им понять, кто здесь главный, поставить их на место.
Но это был не кот. Нарушитель его спокойствия появился из куста, и это был опоссум, вынюхивающий что-то своим дурацким заостренным носом. Опоссум был крупный. Вышел помародерничать. Он прошел под домом, содрал лапами сеточное ограждение, защищавшее пространство под полом от набегов всякой живности, и скрылся в темноте. Эндрю обошел дом и оценил ущерб, нанесенный сетке и раме. Защита эта никогда не была надежно закреплена, просто рамы с сеткой были вставлены между землей и полом и держались сами по себе; оказалось, что для решительного опоссума это никакая не преграда.
В мягкой земле вокруг дома он обнаружил множество следов, оставленных этим существом, все ясно как божий день. Может быть, Пиккетт был прав, может быть, ему стоит показать это Розе. Это закрепило бы отношения между ними. Все подозрения отпали бы. Он вставил на место выбитую раму с сеткой и поднялся, рассуждая сам с собой. Ему опоссумы нравились. Ему нравилась мысль о том, что вокруг обитают дикие зверьки, живут в городской среде Южной Калифорнии, словно поросли дикого прибрежного кустарника пастбищные угодья не были уничтожены веком раньше.
Он вспомнил, как в первый раз увидел стаю диких попугаев – птицы пролетели прямо над его головой. Это случилось осенью, несколько лет назад. Было что-то мистическое в этой шумной зеленой стае тропических птиц, летящих по серому небу над Лонг-Бичем, опускающихся, чтобы обосноваться за разбитыми окнами брошенного дома. Попугаи и опоссумы – они были неким неожиданным контрастом к умертвляющей, бездушной технологии нового века.
Он улыбнулся. Вероятно, ему уже поздно приступать к реанимации провальных историй, построенных на опоссуме, живущем под домом. Приняв решение, он снова нагнулся и затер следы, оставленные зверком. Он ни слова не скажет об этом Розе. Возможно, она всерьез воспримет его слова о том, что опоссумы – настоящие монстры, и потребует, чтобы он поставил на них капканы, чтобы духу их тут не было. И еще они так или иначе были козырной картой в рукаве. Когда наступит критический момент и все придут к выводу, что он сошел с ума, он сможет провести их к этому месту и показать, что тут творится. Гнездо опоссумов станет для него оправданием.
Оправдание, впрочем, в данный момент немногого для него стоило. Напротив, подумав об оправдании, он ощутил, как все это снова нахлынуло на него, все проигранные баталии прошедшего дня. Он прошел в кухню и налил себе выпивку. К счастью, алкоголь не входил в число тех пороков, от которых он отрекся. Он открыл дверцу кухонного буфета, обвел глазами ряд бокалов, выбирая между пивным бокалом для пилзнера и хрустальным винным. У каждого были свои преимущества. Правильный бокал был не менее важен, чем правильно выбранный напиток.
Он остановился на бокале вина. Пиво производило на него какое-то омертвляющее действие, а вино – успокаивало. Оно почти сразу наполняло его чувством пропорциональности. Это был какой-то балансирующий эффект, креновыравнивающий. Вот только если он выпивал лишку, то терял равновесие и шел на дно.
Винные бокалы стояли за невзрачными, дешевыми, и когда он стал отодвигать последние в сторону, один упал в раковину и разбился. Эндрю замер, даже дышать перестал, предполагая, что сейчас начнется шум. Прибежит миссис Гаммидж, треща языком, как обезьяна. «Ой, какие мелочи, не переживайте, предоставьте это мне, мистер Ванберген. Я все сделаю. Уронили стаканчик, да? Старит не работа, а забота, так, кажется, говорят», – произнося этот бред, она ототрет его плечом от раковины и превратит все дальнейшее в спектакль, чем окончательно погубит этот вечер.
Но она не проснулась. Ни шуршания, ни шепота, не неожиданно включенного света. Ему придется самому убирать стекло.
Он достал бумажный пакет и принялся очень изящными движениями укладывать в него более крупные осколки из раковины и почти сразу же порезал мякоть большого пальца одним из осколков. Его бросило в пот, он почувствовал, как осколок врезался в его плоть, и боялся посмотреть на палец. Через секунду он поднес его к свету. Вот он где. Если бы он не обрезал ногти коротко, то смог бы вытащить осколок. Но поскольку ногти у него были отрезаны под корень, ему пришлось отправиться за щипчиками. Стараясь ни за что не задеть порезанным пальцем, он открыл дверь в ванную коленом. Потом, держа щипчики в левой руке, он вытащил из пальца осколок, следом за осколком из ранки неторопливо вытекла капелька крови. Он сдавил порезанный палец, опасаясь заражения крови, и, сыпля проклятиями, уронил осколок в мусорное ведро, потом убрал щипчики и вернулся в кухню. Он решил, что больше не прикоснется ни к одному осколку. Нет ничего более предательского, чем битое стекло. Впрочем, вроде бы он уже собрал все крупные осколки. Он включил воду, смыл последние несколько кусочков стекла в измельчитель отходов и включил его. Сразу же раздались страшные скрежет и завывания. Значит, он отобрал не все крупные осколки, подумал он. Измельчение неожиданно прекратилось – измельчитель заклинило на особо крупном осколке.
Он постоял некоторое время в тишине, прислушиваясь к гудению двигателя и бестолково думая, что позволит ему гудеть в заклиненном состоянии, пока тот не перегорит. Он услышит, когда это случится. Достанется ему за поломку на орехи, к тому же придется вызывать мастера, а тот, уходя, наверняка умыкнет еще с полдюжины его книг. Он протянул руку и выключил измельчитель. Он возьмет трубный ключ, вот что он сделает, и выколотит душу из этого гребаного измельчителя. Ему представлялось, что это единственное разумное действие. Правда, так он перебудит всех в доме. А это уж совсем ни к чему. Появится миссис Гаммидж и, подергав провода, включит измельчитель, и тот заработает. Он не пытался измельчать стекло? Не пытался ли он то? Не пытался ли он сё? Не показалось ли ей, что пакет с мусором под раковиной?..
Он, дрожа, открыл дверцу буфета и опять посмотрел на стекло. Бокалы стояли тут, как ряд маленьких хвастливых болванчиков. В них не было ничего такого, что могло бы привлекать, ни даже возраста. Они имели желтовато-зеленый цвет и золотые блестки – представление, что это сделает-таки их привлекательными, могло возникнуть только у недоумка. Ему и Розе подарили их на свадьбу, вероятно, даритель был слеп. Эндрю они никогда не нравились. Их было восемь, и за прошедшие долгие годы разбился всего один – тот, что он уронил в раковину. Если они и дальше будут разбиваться с такой скоростью – по одному каждые пятнадцать лет, – то его уже на свете не будет, а набор останется, по крайней мере, из четырех штук. Эта мысль его ужаснула. Ведь если он до девяноста доживет, то их все еще будет четыре штуки. Он умрет, разбитый и нечленораздельный, а в буфете почти не тронутые употреблением будут ждать эти четыре бокала, зная, что, если не случится сильное землетрясение, они легко простоят еще шесть десятков лет. Ему эта мысль была невыносима.
И он не собирался ее выносить. Он бросил два бокала в пакет – было бы безумием разбивать все семь сразу – и понес их на улицу через заднюю дверь. В гараже он нашел брезентовую сумку и старую, заляпанную краской футболку. Он завернул бокалы в футболку, положил сверток в сумку, потом отнес все это добро на дорожку у задней веранды. С трудом вытащив с клумбы гранитный камень размером с хороший арбуз, он поднялся на веранду и уронил камень на сумку с бокалами. Раздался приятный для уха хруст и звук удара, не звон крохотного осколка, а оглушающий хруст разбиваемого стекла, после чего камень скатился с веранды на траву перед ней. Эндрю казалось, что он наносит сокрушающий удар в буквальном смысле. Ради чего? Может быть, ради искусства. Способности тонко чувствовать. Всеобщих принципов. Он спустился, поднял гранитную глыбу с травы и понес ее на веранду для еще одного удара, а уронил в то мгновение, когда на веранде моргнул свет.
Камень снова с грохотом упал на пол веранды, а потом скатился на траву. Роза с недоуменным видом стояла в дверях. Эндрю улыбнулся ей, чувствуя себя принцем дураков. Он начал было говорить, но у него получилось только мычание и пожатие плечами. Он отчаянно пытался подобрать какую-нибудь ложь, хоть немного похожую на правду. Может быть, рыба в сумке. Он сходил на берег и поймал две камбалы, хотел их убить и почистить. Не имеет смысла оставлять их до утра. Лучше прямо сейчас сунуть в холодильник. Нет, ему никто не поверит, если он скажет, что убивал рыбу камнем размером со свою голову.
– Ты чего делаешь? – спросила Роза без малейшего намека на веселье.
– Ничего, – ответил Эндрю. – То есть я хочу сказать, что пытаюсь воплотить в жизнь возникшую у меня идею о стекле. Идею насчет сотворения всякой всячины из разбитого стекла и расплавленного олова. Эта мысль родилась у меня сегодня вечером на пристани. В Доме наживок продавалась паяльная лампа, чтобы плавить олово на разные блесны. И я подумал, почему его нельзя плавить, придавая ему разные формы, почему не плавить его с примесью цветного стекла? Пресс-папье, подставки для книг, дверные ограничители – всякие такие дела.
Он улыбнулся ей и спустился с веранды, с очень целеустремленным видом снова поднял камень и вернул его в клумбу.
– Звонил Пиккетт, – сказала Роза. – Он хотел рассказать тебе о паре обезьян, бежавших в Сан-Франциско. Одного человека, явно медиума, посетило видение, как две эти обезьяны едят равиоли в одном из ресторанов Норт-Бич.
– И он позвонил, чтобы сообщить мне об этом? Какой в этом смысл?
– Не могу сказать. Поначалу я думала, что это шутка – обезьяны, медиум, равиоли и все такое, только в этом не никакой «соли». Может быть, я как-то неправильно передала суть того, что он наговорил. Он, казалось, был очарован всем этим. И он предполагал, что ты будешь чувствовать то же самое. Ну, ладно, я иду спать. Услышала шум – вышла посмотреть, что тут творится. – Она окинула взглядом перила веранды у брезентового мешка, потом зевнула, засунула ладони в противоположные рукава халата и скрылась в темноте дома, не сказав больше ни слова.
Эндрю услышал, как открылась и закрылась секунду спустя дверца буфета на кухне. Он посмотрел на брезентовую сумку. Она представляла собой печальный и идиотический предмет, лежащий на затянутой туманом тропинке. Роза поймет, что было у него на уме, и это знание погубит все его дальнейшие усилия по разбиванию стекла. Если один бокал он разбил случайно, то теперь будет казаться, что он сошел с ума и бил бокалы целенаправленно. Он был прозрачен, как упаковка для сэндвича. Придется ему теперь купить на деньги тетушки Наоми формочки для блесен у мистера Лена. Потом ему придется придумать какой-нибудь обманный способ отливки всяких форм из свинца и битого стекла, как он ей говорил. Трудно представить, что произошло бы, если бы у него не было никаких идей, но ему так или иначе нужно было что-то делать. Если он не сделает, то он обречен. Нельзя допустить, чтобы его поймали на лжи. Он должен был вывернуть ложь наизнанку, манипулировать реальностью, пока все не вернется в нормальное русло. Ему удалось с опоссумом. Он сможет повторить и с битым стеклом. Если существует метод справляться с безумием, то никакое это не безумие, разве нет?
Он бросил брезентовую сумку на скамью в гараже и подумал: а не так ли работают Смотрители Пиккетта? Если они осуществляли сильнейшие потрясения в экономике, или политике, или в чем угодно, что запускалось, скажем, с помощью маленькой, пустяковой, расчетливой лжи, или подмигивания в нужном направлении, какой-нибудь горстки гравия, которая, начав скатываться по расширяющемуся склону холма, высвобождает камни и каменные глыбы. Одна из них вдруг попадает по голове какого-нибудь несчастного, облаченного в костюм-тройку банкира, который стоял, размышляя об уровне процентной ставки. Может быть, его убивает на месте, а когда встревоженные коллеги начинают подозревать, что прилетевший из ниоткуда камень несет в себе какой-то смысл, начинается скрытное движение денег в банковские хранилища и из них, а также через электронные ссылки компьютерных сетей, и это происходит до того момента, пока общественность не дознается о происходящем и не предпримет панический набег на банк. И тогда империя начинает погружаться в пыль, обанкротившиеся бизнесмены выпрыгивают из окон, падают правительства в третьем мире, и никто не подозревает, что первые веселые камушки спустил с вершины холма какой-то облаченный в мешковатые брюки старый бездельник, который одной рукой подравнивал розовые кусты, а другой – манипулировал рычагом, обеспечивавшим правильную балансировку вселенной.
Двумя неделями ранее дядюшка Артур купил у торговца вразнос двадцать два тренажера «Экзер-Джени»[54]. В «Праздном мире» на торговцев вразнос смотрели косо. Территория была обнесена высокой стеной, чтобы они туда не совались. Но один проник внутрь, обошел охрану с сумкой, полной этих тренажеров, вожделенных устройств для людей, которые любят снова и снова складываться со страшной скоростью пополам в пояснице, пока не выздоровеют окончательно. Дядюшка Артур купил целую кучу таких тренажеров. Тем самым он, по словам торговца, стал «торговым представителем фирмы на Западном побережье». И теперь эти штуковины были уложены в фанерный ящик, прикрученный к стене его гаража.
Покупку эту дядюшка Артур сделал вечером в день полнолуния. Роза особо выделила этот факт. Дядюшка Артур был стариком. Роза не помнила того времени, когда дядюшка Артур не был бы стариком. В семье все знали, что его возраст вроде бы более всего оказывает на него влияние в полнолуние. В отсутствие луны или в дни, когда она представляла собой тоненький серпик, он казался бодрым, шустрым и осмотрительным. Странное это было дело. Эндрю никак не мог его разгадать, правда, ему в голову приходили соображения, что эта история, возможно, помогает раскрыть более глубокий, чем простое совпадение, смысл слова «лунатик». Так оно иногда и происходило: и в самых безумных легендах нередко обнаруживалось зерно истины.
Дядюшке Артуру не следует жить одному, сказала Роза, имея в виду его лунное помешательство и покупку тренажеров. Семья покачивала головой – бедный старик, опять его напарили. В прошлый раз ему всучили заряжаемые батарейки и устройство для зарядки; устройство взорвалось, будучи оставленным на всю ночь в розетке, начался пожар, в котором чуть не сгорел весь дом.
Пиккетт разбирался в таких делах лучше семьи. Деменция, сказал он, тут ни при чем. Предсказать поведение дядюшки Артура не мог никто, даже Пиккетт, считавший, что знает, кто такой дядюшка Артур на самом деле (что он такое), хотя он и говорил, что никому, даже Эндрю, не может об этом сказать. Почему дядюшка купил двадцать два тренажера, Пиккетт не знал. В чем состояло их предназначение, было тайной за семью печатями. Они вполне могут пролежать в фанерном ящике до судного дня, какое это может иметь значение для меня и тебя? Они лежат там, потому что там они и должны лежать, потому что во всем, что касается дел дядюшки Артура, сказал Пиккетт, нет ничего случайного и бесцельного. То же самое Пиккетт говорил и о тренажерах, и о поздних приездах дядюшки Артура в его красном автомобиле с электроприводом. Не ставь под сомнение его тренажеры – такой совет давал Пиккетт. По крайней мере, таким был его совет до появления Пеннимана. А с появлением Пеннимана он начал все ставить под сомнение.
Конечно, имелись и более простые ответы. Они были почти всегда, но Пиккетт не видел в них никакой ценности. Дядюшка Артур был в свое время крупнейшим торговцем вразнос – ходил от двери к двери, ездил из города в город, из штата в штат, а с годами переезжал с одного континента на другой, бродил по земле, как бродят утильщики, продавал свои товары. Он продавал все, что угодно, если верить словам тетушки Наоми. Не осталось такого крыльца, на которое он не поднимался бы, не осталось такого звонка, в который он не звонил бы. Он собрал в себе достижения десяти обычных торговцев вразнос, и не было на глобусе такого уголка, пусть и самого удаленного, о котором ему нечего было бы вспомнить.
Такие инстинкты в человеке не умирают, подумал Эндрю, бродя по спящему дому с бокалом пива. Вино, стоявшее в холодильнике, исчезло – наверняка опять дело рук миссис Гаммидж. Шел первый час ночи, а у него сна не было ни в одном глазу. Улаживать отношения с Розой после его объяснений на задней веранде стало невозможно. Он сел в библиотеке, принялся разглядывать книги. Нужно почитать что-нибудь, чтобы отвлечься от всех этих дел, решил он. Что-нибудь основательное, чтобы не вызывало тревоги. Диккенс подойдет, какую-нибудь его забавную книжонку почитать. Или «Ветер в ивах»[55]. Как раз то, что нужно. Там такие ему необходимые луга, засеянные клевером, спускающиеся к журчащим речкам. Там говорится о каминах, о Рождестве, о бокалах эля, о пикниках и катании на лодках, о веселых спутниках. Мир вышел из равновесия, и если у Эндрю нет бокала вина, чтобы вернуть его на место, то пусть это сделает книга.
Он открыл книгу наугад – он ее частенько читал, так что мог начать с любого места, начало или конец, для него это не имело значения – и обнаружил, что оказался в главе «Дудочник у ворот восхода». Водяной Крыс и Крот отправились на поиск малютки-выдры, потерявшегося где-то на реке. Близился рассвет. Мир поворачивался к утру. Ветерок, шевеливший кусты, приносил с собой негромкую музыку. Мир был полон ожиданий… чего-то… На мгновение Эндрю показалось, что он знает, чего ждет мир. Он и в самом деле знал, но никак не мог выразить это словами. Такие вещи не принадлежат к тем, что лежат на поверхности твоей памяти, ты их чувствовал позвоночником, может быть, а еще желудком. И то, что ты чувствовал, не походило на мутные махинации людей вроде Пеннимана, это было что-то другое, что-то, недоступное таким людям, как Пенниман, или ненавидимое ими – они не владели и не хотели владеть никакой частью этого, они жаждали его уничтожить. Эндрю, по крайней мере в этот момент, знал, что страстно хочет владеть какой-нибудь частью этого, уж что оно такое есть. Он закрыл книгу и остался сидеть. Поздний час идеально подходил для таких вещей – для духа, так сказать. Когда засветится восходом день с его гаражами, ждущими покраски, с личностями в загадочных головных уборах, интересующимися арендой комнат, это чувство исчезнет, рассеется, уплывет в невидимое пространство. Но он снова столкнется с ним, с этим чувством, и случится это совершенно неожиданно – обещание райских кущ в дуновении ветерка, «место из моей песни-мечты», как сказал об этом Крыс.
Эндрю поднял глаза, удивленный светом из кухни. Часом ранее он выключил там свет. Сейчас, в два или три часа, ночь должна быть в самом разгаре. До него донесся скрежет ножек стула по полу, позвякивание ложки о чашку. Он поднялся и на цыпочках пошел туда. Он вполне может увидеть там Пеннимана. Не слишком ли много Пеннимана за один день?
Но это был не Пенниман. Он увидел тетушку Наоми в халате. Эндрю несколько мгновений простоял с открытым ртом, напуганный мыслью о том, что тетушка вышла из своих покоев. Она так редко покидала комнату наверху, что он уже начал думать о ней, как об одном из предметов мебели, а потому его удивление было не сильнее, чем если бы сверху спустились ночной столик или вешалка в ванном халате и прошлись по кухне. На столе стояло с полдюжины коробок, и она сидела, смотрела на них, вероятно, в нерешительности. Их вид напомнил Эндрю, что он сам умирает с голоду. Ему показалось, что он месяц как не прикасался к еде. Хлопья были бы сейчас очень кстати.
– Здрасте, – сказал он, улыбаясь ей.
Она резко подняла голову вроде бы с удивлением – никак не ожидала, что ее застанут за поеданием овсянки в такой час.
– Решили съесть пиалочку кой-чего?
Она кивнула.
– Так оно и есть.
– Не возражаете, если я к вам присоединюсь?
– Ничуть, – сказала она и кивком указала на противоположный стул. Она вела себя по отношению к нему чуть ли не по-дружески, словно съедание хлопьев было делом бодрящим по своей природе.
– Я сам обожаю «Чириос», – сказал Эндрю, доставая пиалу из шкафа. – Большинство сначала наливает молоко, потом посыпают сахаром. Я делаю это наоборот, насыпаю сахар на дно. Так вы сможете выскребывать его в конце, когда достаете ложечкой остатки молока. Такой метод гораздо вкуснее.
Ему вдруг пришло в голову, что именно от такого метода и остерегала его Роза: не следует вести дурные разговоры с тетушкой Наоми – она их все равно не поймет.
Но тетушка кивнула, словно поняла, взяла коробку «Уит Чекс» и насыпала треть миски.
– Главный секрет в том, – сказала она, – чтобы не насыпать хлопьев до краев. Нужно ощутить вкус каждого колечка. Все дело в умеренности. Не нужно уступать позыву просто набить себе живот чем попало. – Этот совет показался Эндрю заслуживающим доверия. Он со счастливым удивлением обнаружил, что тетушка Наоми владеет неким непреложным хлопьевым знанием.
– А как насчет хлопьев с отрубями? Я всегда говорил, что проблема с ними в том, что они не сохраняют форму. Тут же напитываются влагой.
Она снова кивнула.
– Ты наливаешь слишком много молока, – сказала она. – И они тонут. Наливай меньше, а молоко черпай ложечкой. Половина хлопьев пусть остается наверху и сухими. Я вот заметила, что в «Уитис» они преодолели этот недостаток. Там хлопья держатся дольше. И в подслащенных завтраках тоже. Сахарная оболочка не пускает молоко внутрь. Конечно, пока не растает. Впрочем, я в этот продукт никогда особо и не верила. Я с самого начала считала, что это борьба с недостатком негодными средствами.
Эндрю пожал плечами – противоречить ей ему не хотелось, но сам он предпочитал «Трикс» и «Шугар попс». Но он все еще опасался рассердить ее, несмотря на все растущее свидетельство ее нормального психического состояния. Его защита подслащенных сухих завтраков может привести к непредсказуемым последствиям.
– А вы помните «Рускеты»? – спросил он.
– Такие маленькие печенюшки из спрессованных хлопьев? Прекрасно помню. – Она помолчала, глядя на него с прищуром. – Ты был сторонником измельчения или нет?
– Противником. Категорическим. Единственный способ их приготовления состоял в том, чтобы распределять их у стенок пиалы, чтобы половина не подвергалась воздействию молока, как вы сами только что говорили, потом я набирал ложкой часть сухих и часть влажных хлопьев. На дне, конечно, всегда было много переувлажненных хлопьев, но с этим ничего нельзя было поделать. А вам случайно не попадался «Витабикс»?
– Много лет уже не попадался, – ответила она, вспоминая. – Я ела «Витабикс» в Лондоне, когда чувствовала себя получше. Увы, я много путешествовала. А когда ты прикована к постели, это становится проблемой. Мир больше не у тебя в кармане.
– Понимаете, – сказал Эндрю, – так получилось, что у меня будет поставка «Витабикса». Для кафе. Мой друг Пиккетт везет партию из Канады. Думаю, что «Витабиксом» смогу вас обеспечить.
– Было бы неплохо. Нынче человеку нечему удивляться, маленьких радостей так мало в жизни.
– Наверно, мой вопрос неприличен, – сказал Эндрю. – Не хочу показаться человеком, лезущим не в свои дела, тетушка, и вы вполне можете дать мне от ворот поворот, но я никогда так и не понимал, что у вас за болезнь. Вероятно, что-то довольно тяжелое, если она так привязала вас к одному месту.
Она отрицательно покачала головой, уставившись на кухонную дверь.
– Это просто крест, – эвфемистично сказала она. – Крест, который я должна нести.
– Понимаю, – сказал Эндрю, который на самом деле ничего не понял. Впрочем, он решил оставить эту тему, опасаясь, что понимать тут особо нечего или что это какая-то женская болезнь с непонятным названием, о которой он так или иначе ничего не хочет знать. – Как шоколадки – понравились?
– Они были неплохи, спасибо. Ты говоришь, их приготовил твой новый шеф?
Эндрю моргнул, глядя на нее. Ложь, казалось, никогда не умирает. У него возник порыв достать бумажник и отдать тетушке Наоми оставшиеся тысячу четыреста долларов и признаться во всем. Но он только охнул, улыбнулся и кивнул, и в этот момент в кухню вошла, щурясь от света, Роза и спасла его.
– Опа! – сказал он. Как же это было хорошо увидеть вдруг Розу. И не только потому, что ее появление позволяло оставить разговор о французском шефе. Это был случай принести извинения.
– Хочешь хлопьев?
Она посмотрела на стол, дружески подмигнула тетушке Наоми и сказала:
– Да, пожалуй. На вид очень вкусно.
Эндрю достал еще одну пиалу и ложку. Предупреждая ее желание, он достал коробку «Грейпнатс» и наклонил над ней голову. Она улыбнулась и кивнула, потом зевнула, прикрывая рот рукой.
– Мы с тетушкой Наоми обсуждали тайны сухих завтраков, – сказал Эндрю.
– Она в этой области большой авторитет.
Несколько минут он ели молча, в кухне стояла тишина, раздавался только звук скрежета ложек по фарфору пиал. В какой-то момент в кухню вошел кот, огляделся. Эндрю наклонился и погладил его, потом поставил свою пиалу на линолеумный пол. Он уже почти сьел хлопья, но сладковатое молоко заполняло пиалу до половины. Кот понюхал содержимое пиалы, потом сел и принялся лакать, прерываясь время от времени, чтобы оглядеться, словно в раздумье о том, почему это не завел такую практику в регулярном порядке и раньше.
– Я закончила, – сказала тетушка Наоми. Она встала и оперлась на свою палку. Выглядела она опасно худой, с ее резко очерченными скулами и аристократическим лицом, по которому было видно, что когда-то она была пугающе красивой. Эндрю поразило ее сходство с Розой. Обе они были высокие и аристократичные, словно происходили из королевской семьи в горах Богемии. Но если Наоми выглядела ухоженной и подтянутой, то Роза была немного растрепанной и простоватой. И если такими были они в его восприятии, то он себе казался немного похожим на тыкву.
– Это было прелестно, – продолжила тетушка Наоми. – Может быть, мы еще так встретимся. Сегодня вечером я чувствую себя гораздо лучше. Лучше, чем когда-либо за последние тридцать лет. У меня словно тридцать лет была горячка и вот кончилась. Спокойной ночи, Розанна, Эндрю.
С этими словами она поковыляла прочь, отрицательно покачав головой Розе, которая хотела было помочь ей подняться по лестнице. Роза не стала настаивать.
– Пора спать, как ты думаешь? – спросила она, улыбаясь Эндрю. – У тебя был трудный день.
Эндрю пожал плечами. Вот в чем была истина.
– И у тебя тоже, – сказал он.
– Поэтому-то я и спала. Ты работаешь на износ, борешься с обстоятельствами. Перестань столько думать. Спи подольше. Почему бы тебе не ходить почаще на рыбалку? Ты помнишь, как мы прежде вставали пораньше, а с рассветом уже были на пристани? Почему мы оставили это занятие?
– Ты ведь не имеешь в виду начать завтра. И с рассветом?
– Нет, не завтра. Но когда-нибудь.
– Когда-нибудь, – сказал Эндрю. – Я никак не думал, что тебе еще нравятся такие вещи.
– Тогда перестань думать, как я уже сказала. Это не приносит тебе никакой пользы. Ты полон каких-то ожиданий – тебя заботят вещи, которые еще не случились и, может быть, не случатся никогда. Ты измотал себя, готовясь к встрече с увертливыми фантомами. Тебе незачем хитрить со мной. Ты ведь это знаешь, правда?
– Конечно, – пробормотал Эндрю, не в силах сказать еще что-то. К тому же он сам все понимал. А вот чего он не знал: почему ему так часто не удавалось это запомнить.
– Ты, вероятно, права. – Он встал, взял пиалы, налил в них воду и поставил в раковину. – Смотри, – сказал он. – Беру бумажные полотенца. Видишь, какой я послушный?
Он оторвал два полотенца, вытер руки и бросил полотенца в мусорное ведро. Роза покачала головой, глядя на него с напускной серьезностью.
Он вдруг почувствовал ужасную усталость. День был долгий. Роза пошла следом за ним, а он заглянул в библиотеку, чтобы выключить лампу для чтения. Импульсивно прочел ей несколько строк из книги, а она взяла ее у него и прочла еще немного про себя, потом поставила книгу на полку и выключила лампу, после чего они оба направились в спальню.