Люди, привыкшие к многолюдным столицам, именуют иногда Ашхабад большой деревней. Байрам с ними никогда не спорил. Ему нравились широта прямых улиц, обилие цветников. Нравилось смотреть, как неторопливо, со спокойным достоинством шагают по проспекту люди. Некоторые объясняют медлительность ашхабадцев жарой, но дело не в жаре, ашхабадцы и в лютый мороз никуда не бегут, не торопятся. Видимо, эта неспешность уже вошла в характер города, а Байраму полюбился его характер.
А вот в планировке города, раскинувшегося от Копет-Дага до Каракумов, ему не все было по вкусу. Ему решительно не нравилось, что центр города, и, главное, прос-пект Свободы, застроен по большей части учреждениями и учреждения эти темными громадами застывают по вечерам по обе стороны проспекта. Их черные, слепые окна придают вечернему проспекту мрачный, нежилой вид. Видимо, исправляя ошибку планировки, архитекторы и стали строить здесь кафе и кинотеатры.
Байрам вышел к гостинице и ступил на площадку, уложенную бетонными плитами, площадка была не маленькая — коню размяться можно. Когда он был здесь прошлый раз, рабочие заканчивали укладку плит. Увидев это, Байрам мысленно обругал архитектора. Ну, в самом деле, как можно в знойном южном городе заливать землю асфальтом или укладывать бетонными плитами? Летом мостовая так раскаляется, что не остывает до утра, полыхая зноем, отравляя воздух запахом горячего асфальта На таких площадках надо сажать цветы, а дорожки между ними посыпать битым кирпичом или гравием. Красота, прохлада, чистый воздух… Байрам несколько раз собирался выступить против поклонников этих голых, устланных бетоном площадей, но каждый раз откладывал в сторону перо. Спорить со специалистами непросто, тем более что он незнаком толком с современными принципами и методами строительства.
И все-таки трудно молчать, когда видишь такое. Будь он архитектором, ни за что не стал бы втискивать сюда гостиницу, ставить ее рядом с театром. Эти два здания контрастны по стилю, а главное, восьмиэтажная бетонная махина гостиницы совершенно придавила театр, он кажется нескладным, приплюснутым…
А эти огромные бетонные лохани? Навозили в них землю, цветы посадили, но это не только не украшает площадку, а скорее подчеркивает ее мертвенную каменистость. Даже пересекающий площадь проспект, густо обсаженный деревьями, тускнеет от ее серой пустоты. Впрочем, что теперь возмущаться? После драки кулаками не машут, вовремя надо было отважиться на выступление.
Байрам шагал, тщательно выбирая, куда ступить, — на нем были легкие замшевые туфли. Как все-таки жалко, что вода лужицами стоит на бетоне. Байраму вдруг захотелось вдохнуть запах влажной земли, мягкой, доброй, только что утолившей жажду…
Байрам не спеша поднялся по широким ступеням. Тяжелая дверь распахнулась перед ним, и показалось улыбающееся лицо администратора. Он слегка шаркнул, кивнул головой и сказал, отступая назад:
— Прошу, Байрам Мамедович! Вас ждут, — голос у администратора был приятный, под стать внешности.
Впервые Байрам вошел в зрительный зал не через сцену, а из фойе и подивился его просторности. Он перевидал здесь немало спектаклей, присутствовал на торжественных заседаниях, но всегда сидел или в президиуме, или в первом ряду, у сцены. Каждый раз, входя в ярко освещенный зал, Байрам испытывал какую-то приподнятость, торжественность, сейчас же он ощутил лишь холодную пустоту огромного помещения. Почему-то Байраму показалось, что это от чехлов, надетых на кресла, — снять их, и в зале станет теплее, и сцена сразу приблизится.
У оркестровой ямы за маленьким столиком сидели друг против друга два человека. Лампа под абажуром, стоявшая на столе, казалось, не освещает, а лишь затеняет лица. Скрестив руки на груди, слегка склонив набок голову, Джапар Мейданович снисходительно слушал сидевшего против него длинноволосого парня.
Увидев Байрама, оба встали.
— Прошу познакомиться, — с легким поклоном сказал Джапар Мейданович, показывая на парня, — режиссер нашего театра.
И хотя сказано это было очень вежливо, пожалуй, даже церемонно, Байрам уловил в голосе Джапара Мейдановича иронию. На его широком, матово белеющем лбу Байрам приметил две продолговатые морщины — молодой режиссер явно был не по душе Джапару Мейдановичу.
Байрам с интересом взглянул на парня. Лицо у него было худое, бледное, под припухшими веками большие умные глаза, красноватые от недосыпания. Когда Джапар Мейданович привычно произнес "способный, талантливый", парень нахмурился.
— Последнее заявление, я думаю, можно будет оставить без внимания, — сказал он с кривой усмешкой.
— Ну почему же? — Байрам дружелюбно улыбнулся режиссеру.
— Главный режиссер просил извинить, его министр вызвал, — с должной торжественностью сообщил Джапар Мейданович. — Но я думаю, это не страшно, мы вполне сможем договориться с нашим юным другом. — Джапар Мейданович слегка кивнул в сторону режиссера. — Взгляни на этот зал, Байрам! — Джапар Мейданович повернулся лицом к залу, обвел взором партер, ярусы и, широко раскинув руки, задрал голову к потолку; казалось, он хочет обнять, охватить руками эту гулкую пустоту. — Гляди на него, привыкай! Целый вечер здесь, в этом зале, будет звучать твой голос, твои стихи! Сейчас здесь холод и тишина. Это не должно тебя смущать. Как только ты выйдешь на трибуну, как только зазвучат твои стихи, зал оживет, затрепещет, вспыхнет, как женщина, в сердце которой зажегся огонь любви! — Джапар Мейданович хохотнул, желая, видимо, несколько умерить пафос своих слов; потом повернулся к сцене и, сразу сменив тон, деловито спросил: — Я думаю, трибуну нужно поставить там? — Он показал в правый угол сцены. — Тебе вообще нужна трибуна? Маяковский читал только с трибуны. Хорошо, с трибуной все ясно. Посреди сцены стол. На нем цветы — букет цветов. А вот кто за столом, это пока еще неизвестно…
— А к чему такая официальность?.. — режиссер пожал плечами. — Зачем все это на вечере поэзии?
Морщины снова обозначились на гладком лбу Джапара Мейдановича, но он не дал раздражению овладеть собой.
— Вы правы, трибуна, цветы, президиум — все это придает происходящему торжественность и некоторую официальность. Да, да, официальность. Ты прямо скажи, Байрам, может, тебе это не по вкусу, сейчас входит в моду новый, так сказать, интимный стиль вечеров поэзии… Нашему юному другу, как видишь, не нравится мой замысел, а я вижу в торжественности обстановки знак уважения к автору. Ну ладно. Значит, так. Здесь стол под красным сукном, там трибуна. Пойдемте, молодой человек, покажите мне трибуны. Я знаю, у вас есть "одна большая, с резьбой по краям… Она подойдет… Побудь здесь, Байрам, мы сейчас вернемся…
Всю дорогу домой Байрам думал о Джапаре Мейдановиче. Зал, сцена, трибуна, молодой режиссер — все это как-то сразу испарилось из головы, а вот Джапар Мейданович… Почему-то Байрам не мог не думать об этом человеке. Сидит, величественно скрестив руки на груди, и снисходительно слушает молодого режиссера… А парень толковый, со вкусом… Откуда он взялся, как он получился, этот Джапар Мейданович? В правлении Союза писателей он работает только три месяца, раньше был где-то в журнале. Больше писал очерки, иногда рассказики. На собраниях и совещаниях Джапар Мейданович всегда говорил об очерке, о том, что надо всячески развивать этот очень важный и оперативный жанр. Видимо, он почитал себя одним из основателей данного жанра, а потому полагал, что вправе писать длинно — очерки у него всегда получались огромные.
И было неприятно, что организацией его вечера занимается этот человек.
Джапар Мейданович всегда был внимателен к Байраму, проявлял к нему подчеркнутое уважение, и все равно его участие в организации вечера портило настроение…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
За стоявшим посреди комнаты массивным продолговатым столом завтракали три человека. Негромко позвякивали вилки. Байрам и Сельби, сидя друг против друга, то и дело поглядывали на дочь. Под их беспокойными взглядами девочка заторопилась, начала быстро отхлебывать из стакана чай.
— Не спеши, — сказала Сельби, — обожжешься. Чай надо пить не торопясь.
— Но я же опаздываю! — Джаннет с тоской взглянула на мать, потом на отца и, вытерев салфеткой рот, вскочила. — Я пойду!
— Подожди, Джаннет. Расскажи папе вчерашнее стихотворение.
Девочка нерешительно взглянула на отца, улыбнулась… Потом выпрямилась, как у классной доски, и, чуть склонив голову набок, стала читать стихи.
— Хватит, дочка. Хорошо читаешь, молодец. Беги!
Байрам притянул к себе девочку, поцеловал в щеку. Сельби протянула дочери портфель.
— Я положила тебе апельсин и яблоко. Пожалуйста, съешь сама.
Джаннет вскинула на мать глаза, но промолчала. Потом обернулась к отцу и заискивающе улыбнулась ему, рассчитывая заручиться поддержкой.
— Мама, можно я после школы посмотрю телевизор? Сельби нахмурилась.
— Джаннет, раз и навсегда оставим этот разговор. Придешь из школы, будешь играть гаммы, ты же вчера не сделала урок по музыке. Потом надо прочитать сказку, рассказать ее. Телевизор ты можешь смотреть только в субботу и в воскресенье.
Джаннет опустила голову и, не взглянув на родителей, вышла.
Байрам озабоченно посмотрел ей вслед.
— Зря ты ее так, Сельби. Ребенок есть ребенок. Она должна и поиграть, и телевизор посмотреть, тем более детскую передачу.
— Насчет телевизора ты меня не переубедишь. А играть, пожалуйста, пусть во дворе играет, на улице ей делать нечего. Чем меньше случайных контактов, тем лучше. Не возражай, Байрам! Ради бога, не возражай. Воспитание дочери лежит на мне, и я не хочу, чтоб у нас получилось как у Кара Мурадовича. Детей никто не хотел приструнить, они им теперь на голову садятся. Старшая даже школу бросила. И мальчик, вот увидишь, из него тоже ничего путного не получится…
В спальне зазвонил телефон.
— Пей, пей чай, я сама!
Байрам допил свой стакан, поднялся из-за стола.
— Это Джапар Мейданович, — сообщила Сельби, входя в комнату. — Озабочен чем-то… Сказал, сейчас придет.