– Вас послал сеньор Летт? – спросил я.
– Si, si,– ответил он с обаятельной улыбкой.
Мы стояли и смотрели на бабочек, паривших над красными цветами. Я судорожно ломал голову, подыскивая нужные испанские слова.
– Que lindo,– сказал Луна, указывая на бабочек.– Que bichos mas lindos![18]
– Si,– сказал я. Мы снова замолчали, дружелюбно улыбаясь друг другу.
– Вы говорите по-английски? – спросил я с надеждой.
– Нет, очень маленько,– сказал Луна, разводя руками и робко улыбаясь, словно был сокрушен этим ужасным пробелом в своем образовании.
Его знание моего языка, видимо, ненамного превосходило мое знание испанского. Оба мы могли понимать довольно сложные фразы на чужом языке, но сами были способны только валить в кучу существительные и глаголы, без всякого соблюдения грамматических правил.
– Вы... я... идти Хельмут,– вдруг предложил Луна, махнув тонкой рукой.
Я согласился, пытаясь сообразить, что такое хельмут; слово было для меня новое и могло означать что угодно: от реактивного двигателя нового типа до самого низкопробного ночного кабака. По мелодично стонущей, поскрипывающей и шелестящей бамбуковой аллее мы пришли к длинному низкому красному кирпичному дому, стоявшему на большом лугу, над которым возвышались гигантские пальмы. Вокруг нас носились колибри, трепеща и шурша крылышками, сверкая и переливаясь всеми тончайшими оттенками цветов, которые можно увидеть только на мыльном пузыре. Луна провел меня через занавешенные марлей двери в большую прохладную столовую. Там, сидя в одиночестве в конце громадного стола, поглощал завтрак человек лет тридцати с льняными волосами, живыми голубыми глазами и обветренным красным насмешливым лицом. Когда мы вошли, он поднял голову и одарил нас широкой проказливой улыбкой.
– Хельмут,– сказал мне Луна, показывая на этого человека с таким видом, словно был фокусником и только что выполнил особенно трудный трюк. Хельмут встал из-за стола и протянул мне большую веснушчатую руку.
– Привет,– сказал он, раздавливая мою руку в своей.– Я Хельмут. Садитесь и позавтракайте со мной, а?
Я сказал, что уже завтракал, и Хельмут снова принялся есть, одновременно разговаривая со мной, а Луна, сев на стул по другую сторону стола, томно развалился и стал тихо напевать.
– Чарлз говорил мне, что вам нужны животные, да? – сказал Хельмут.– Что же, мы здесь мало интересуемся животными. Животные, конечно, есть там, в горах, а здесь, в селениях, я не знаю, что нам удастся найти. Думаю, не очень много. Когда я кончу есть, мы поедем посмотрим, а?
Когда Хельмут с огорчением убедился, что на столе ничего съедобного не осталось, он затолкал нас с Луной в свой большой автомобиль и по пыльной дороге, которая при первом же дожде, очевидно, превращается в клейкую грязь, повез нас в деревню.
Деревня оказалась довольно типичной, стены хижин были возведены из неровных обрезков пиленого леса и покрашены известкой. Вокруг каждой хижины был садик – клочок земли, окруженный бамбуковой изгородью. Кое-где в садиках виднелись странные наборы старых жестянок, чайников и сломанных бочек с посаженными в них цветами. От дороги садики отделялись канавами с грязной водой. У калиток через канавы были перекинуты грубо сколоченные шаткие мостики. У одного из таких сооружений Хельмут и остановил машину. Мы с надеждой вглядывались в густые заросли гранатовых деревьев, усеянных красными цветами.
– На днях я, кажется, видел здесь попугая,– сказал Хельмут.
Мы вышли из машины и через шаткий мостик прошли к бамбуковой калитке. Хлопнув в ладоши, мы стали терпеливо ждать. Вскоре из маленькой хижины вылетела стайка шоколадных карапузов, одетых в драные, но чистые рубашки. Они выстроились в ряд, словно армейское подразделение, приготовившееся к обороне, и, как по команде, засунув в рот пальцы, стали рассматривать нас черными глазами. За ними показалась мать, невысокая, довольно красивая индеанка с робкой улыбкой.
– Входите, сеньоры, входите,– пригласила она, делая знак рукой, чтобы мы вошли в сад.
Мы вошли. Луна, присев на корточки, стал тихо разговаривать с обрадованными ребятишками, а Хельмут, излучая благожелательность, неотразимо улыбался женщине.
– Этому сеньору,– сказал он, крепко стискивая мое плечо, словно боясь, что я могу убежать,– этому сеньору нужны живые bichos, а? На днях я проезжал мимо вашего дома и увидел, что у вас есть попугай, самый обыкновенный и довольно уродливый попугай. Я не сомневаюсь, что сеньору он не понравится. Но мне все-таки хочется показать ему эту ни на что не годную птицу. Женщина рассердилась.
– Это красивый попугай,– заговорила она визгливо и негодующе,– это очень красивый попугай, это даже исключительно редкая птица. Ее поймали высоко в горах.
– Чепуха,– твердо сказал Хельмут,– я много раз видел таких птиц на рынке в Жужуе, и они были настолько обыкновенными, что их отдавали буквально даром. Этот несомненно из таких же.
– Сеньор ошибается,– сказала женщина,– это самая необыкновенная птица, очень красивая и ручная.
– Не думаю, чтобы она была красива,– сказал Хельмут и важно добавил:– А что касается того, что она ручная, то сеньору все равно – пусть она будет дикой, как пума.
Я почувствовал, что мне пора вмешаться в спор.
– Э... Хельмут,– неуверенно начал я.
–Да,– сказал он, поворачиваясь ко мне и глядя на меня глазами, в которых еще горел отблеск битвы.
– Мне не хочется вмешиваться, но не лучше было бы сначала посмотреть птицу, а потом уже торговаться? Я хочу сказать, что она может оказаться и самой обыкновенной, и очень редкой.
– Да,– сказал Хельмут, пораженный новизной этой мысли,– да, давайте посмотрим птицу.
Он повернулся и посмотрел на женщину.
– Где же эта ваша жалкая птица? – спросил он.
Женщина молча показала через мое левое плечо, и, обернувшись, я увидел попугая, который с интересом смотрел на нас, сидя среди листьев на ветке гранатового дерева всего футах в трех от меня. Стоило мне взглянуть на него, и я понял, что он должен стать моим, потому что это была редкость – краснолобый амазон, птица по меньшей мере необычная для европейских коллекций. Для амазона он был, пожалуй, мелковат, но зато оперение у него было красивого травянисто-зеленого цвета с желтыми подпалинами; вокруг черных глаз у него были белые кольца, а на лбу – очень яркие алые перышки. На ногах, там, где кончались перья, он, казалось, носил оранжевые подвязки. Я жадно глядел на него. Потом, попытавшись сделать бесстрастное лицо, я обернулся к Хельмуту и с нарочитым безразличием пожал плечами. Я уверен, что это ни на мгновение не могло обмануть владелицу попугая.
– Это редкость,– сказал я, пытаясь передать модуляциями голоса отвращение к попугаю,– я должен заполучить его.
– Вот видите? – сказал Хельмут, снова переходя в наступление.– Сеньор говорит, что это самая обыкновенная птица и что у него уже есть шесть таких в Буэнос-Айресе.
Женщина глядела на нас очень недоверчиво. Я стараются напустить на себя вид человека, который уже обладает шестью краснолобыми амазонами и больше в них не нуждается. Женщина колебалась, но потом пошла с козыря.
– Но этот попугай говорит,– торжественно сказала она.
– Сеньору все равно, говорит он или нет,– быстро отразил ее натиск Хельмут. Мы все подошли к птице и собрались в кружок возле ветки, на которой она сидела. На этот раз попугай смотрел на нас безучастно.
– Бланке... Бланке,– ворковала женщина,– como te vas?[19] Бланке?
– Мы дадим вам за него тридцать песо,– сказал Хельмут.
– Двести,– отрезала женщина.– За говорящего попугая двести – и то дешево.
– Чепуха,– сказал Хельмут,– почем нам знать, что он говорящий? Он же до сих пор ничего не сказал.
– Бланке, Бланке,– страстно ворковала женщина,– поговори с мамой... говори, Бланке.
Бланке смотрел на нас задумчиво.
– Пятьдесят песо, и учтите, мы даем эту кучу денег за птицу, которая не говорит,– сказал Хельмут.
– Madre de Dios[20], но он же болтает весь день,– чуть не плача говорила женщина.– Он говорит чудесные вещи... это лучший попугай из всех, каких я только слышала.
– Пятьдесят песо, и больше никаких,– решительно произнес Хельмут.
– Бланке, Бланке, говори,– взывала женщина,– скажи что-нибудь сеньорам... пожалуйста.
Попугай зашелестел зелеными крыльями, склонят голову набок и сказал отчетливо и медленно:
– Hijo de puta[21].
Женщина остолбенела, она стояла с открытым ртом и не могла поверить в вероломство своего любимца. Хельмут глубоко и удовлетворенно вздохнул, как человек, знающий, что битва выиграна. Медленно, с нескрываемым злорадством он повернулся к неудачнице.
– Так! – прошипел он, словно злодей в мелодраме.– Так! И это, по-вашему, говорящий попугай, а?
– Но, сеньор...– тихо произнесла женщина.
– Довольно! – оборвал ее Хельмут.– Мы уже достаточно наслушались. К вам пришел иностранец, чтобы помочь вам. Он дает вам деньги за никчемную птицу. А что делаете вы? Вы пытаетесь надуть его. Вы утверждаете, что ваша птица говорит. Вы стараетесь выманить побольше денег.
– Но она действительно говорит,– неуверенно запротестовала женщина.
– Да, но что она говорит? – шипел Хельмут. Он замолчал, вытянулся во весь свой рост, набрал полные легкие воздуха и проревел:– Она говорит этому великодушному, доброму сеньору, что он сын шлюхи.
Опустив глаза, женщина водила пальцами ноги по пыли. Она была побеждена и понимала это.
– Теперь, когда сеньор знает, каким отвратительным вещам вы научили эту птицу, я думаю, что он от нее откажется,– продолжал Хельмут.– Я думаю, что теперь он не предложит вам даже пятидесяти песо за птицу, которая оскорбила не только его, но и его мать.
Женщина бросила на меня быстрый смущенный взгляд и вернулась к созерцанию большого пальца своей ноги. Хельмут повернулся ко мне.