Тем не менее, он спал спокойно, почти без снов, как если бы не происходило ничего особенного. На следующий день профессор решил поехать на встречу иначе, не в этом праздничном ленточном автобусе номер сто – дошел пешком километр до трамвая, прижимая портфель к груди, ехал в трамвае, но трамвай почему-то сломался.
– Сломался! – со значением повторил профессор вслед за нервной, взвинченной вагоновожатой, выгоняющей людей из трамвая резво и недовольно, как будто это непрошеные гости. Вот оно что! Профессору показалось, что он наконец-то разгадал происходящее.
Он сел в такси, приехал на встречу, но когда уже позвонил в дверь, понял, что забыл портфель в машине. Ситуация понемногу превращалась в чудовищную, но профессор взял себя в руки, объявил аспиранту, что забыл портфель в такси, и прямо от него позвонил диспетчеру, а из нее – таксисту, услышав сбивчивую брань: занят, слишком много заказов. Профессор попросил таксиста привезти портфель прямо сейчас, он заплатит (аспирант начал нервно показывать знаками: я заплачу, не переживайте), но таксист выругался: если каждому привозить, работы не будет, подождете! Профессор диктовал адрес, встревоженный аспирант наливал чай медленно-медленно прямо на стол: тоже волновался.
Через неcколько часов бесконечного перечеркивания строчек профессор перезвонил в службу такси, чтобы узнать, закончилась ли смена у таксиста, но мрачный диспетчер, немного задумчивый, будто сам удивлен происходящим, сообщил, что таксист, его друг, поехал отдавать портфель вечером после работы, чтобы, так сказать, лично, из рук в руки (вероятно, рассчитывал на какое-то вознаграждение), но ехал со смены уже пьяный, выпил с этим самым другом прямо в диспетчерской после работы, бывает, поэтому был не за рулем, а сел в автобус, чего там, всего пять остановок, но вот незадача: заснул там, в автобусе, и забыл портфель.
– Автобус номер сто? – неуверенно спросил профессор.
– А какой еще, – нехорошим голосом ответил диспетчер.
Профессор замолчал. Было понятно, что молчать он намеревается долго.
– Мы сейчас поедем в автобусный парк, – сообщил диспетчер, – Я его подвезу, не беспокойтесь. Пятница, вечер, бывает. Сами будто портфелей не теряли. То есть вы же его и потеряли изначально, нет? Все в лучшем виде будет, не беспокойтесь.
Профессор положил трубку, в самом деле, одолжил у тревожного аспиранта некоторую сумму денег, которой тот размахивал, как несуществующей распечаткой исчерканной, исковерканной диссертации, и уже на другом такси примчался в автопарк.
Скамейку с плачущим, раскачивающимся туда-сюда, как на похоронах, молодым человеком он увидел сразу, издалека – особым, новым, но уже привычным за эти три дня, чутьем гигантской хищной птицы, протяжно, как боль, кружащей над неясной, неопределенной, зато целехонькой, не изорванной еще когтями в клочья крошечной душой мышонка в траве.
Профессор потянулся к молодому человеку, который в ужасе, рыдая, отшатнулся от него, как от призрака, прикрывая лицо портфелем.
– Берите, – пьяным запинающимся голосом забормотал он, – берите, забирайте, простите ради бога, берите все, меня уже нет, мне не важно, забирайте, мне не надо, не надо, просто не приходите больше.
Профессор взял портфель обеими руками, вцепившись в него, как в кожаный руль невидимого автомобиля (а вот был бы автомобиль, мрачно подумал он, возможно, всего этого бы и не случилось, автобус виноват, транспорт всегда предает человека, всякая вещь, работающая по расписанию, изначально лжет), но вдруг свернул не туда, резко крутанул, забрал влево, подумав: ладно, оставлю ему, раз так. Наверное, надо оставить. Невыносимо смотреть.
Всунул портфель в дрожащие пьяные руки, шарящие в воздухе, попытавшись сомкнуть их поверх блестящего в свете луны влажного замка.
– Держи, держи уж, – зачем-то по-отцовски примирительно сказал профессор. – Если совсем не можешь, чего тут. Бери.
Молодой человек обнял портфель и завыл, не веря своему счастью. И так воет, и иначе воет, подумал профессор, нет никакого покоя несчастной душе.
– Все, все, – он похлопал молодого человека по плечу, – не бойся. Больше не встретимся никогда, слышишь?
И почувствовал себя лживым зеленым автобусом.
Молодой человек тихо плакал, елозя ногами по грязи. Было очевидно, что это слезы облегчения.
Профессор приехал домой, позвонил аспиранту и извинился, сказав, что портфель, кажется, пропал безвозвратно, так что правки придется внести снова. После этого снова позвонил жене на дачу, послушал ее велеречиво истеричные рассуждения о том, стоит ли в такую слякоть сажать японскую грушу, про внуков уже не спрашивал, какая разница, сколько внуков и как их зовут, сколько ни есть, все счастье и боевое продолжение этой родовитой, шумящей бессмыслицы, сколько ни было ее, этой жизни, все в ней сложилось, прожил – передай другому, или не передавай, можно не передавать, как выяснилось, все можно, когда больше нечего терять.
Действительно, это была его первая и последняя потеря. Уже потом, на защите, что-то дернуло, полыхнуло фейерверком в груди, какая-то фраза царапнула огнем узнавания, но мысленно сказал себе: литература, так и не вычеркнул.
Чужие следы
Говорят, увидеть своего двойника – к смерти. Но смерть уже случилась, она была всюду здесь, всюду свойский и тонкий гость, и, когда его двойник взял в руку с запредельно знакомыми часами сыпучую рыжую горсть, к горлу подкатила огромная и скользкая глыба сырой рыбы – словно не мог удержать эту мнимую рыбу, распадающуюся на детали, внутри себя, да и что такое – себя?
Он прилетел на похороны отца издалека, пять часов самолетом, старика он не видел, пожалуй, несколько лет – тот так давно и привычно болел, что перестало необходимым, казалось, летать туда-сюда только для того, чтобы убедиться, что никогда уже не узнает, не почувствует ничего, не поймет, кто и что ему на ухо кричит: уходил по этой тропе так долго и медленно, что казалось, не уйдет никогда, и, когда по-настоящему ушел, будто свернув за поворот, это показалось обманом и немыслимой детской обидой – жить вечно никогда не обещал, сколько помнил его, но умирать вечно пообещал этой своей постоянной бледной гримасой неузнавания, долгим и спокойным угасанием, спокойным медленным спуском вниз по лестнице с бесконечным количеством ступенек – но нет, конечным. Все конечно, все кончено.
Двойник был одет точно так же, как он: белая клетчатая рубашка (он тоже не смог себя заставить надеть черное; смерть – это игра в честное, в белое, в чистое и новое, и так кругом чернота), джинсы и белые же кроссовки (не переодевался даже после самолета). Лицо, возможно, было другим, подумал он – двойник небритый, уставший, весь серый, как пепел, как осиное гнездо.
Рядом с двойником стояли девочки-подростки в синих платьицах, две штуки: оглядывались испуганно, огромные глаза, торчащие птичьи лопатки, такие родные, такие странные, воробьиные, непонятные: это чьи?
Тут же сказал себе: это не двойник, все в порядке. Просто брат-близнец. Наверное, у него был брат-близнец, которого отец с мамой давным-давно сдали в детский дом, и так детей куча-мала, он младший был и еще четверо старших, предыдущих, куда там чертову шестерку прокормить, вот и отдали того, который послабее. Этот и правда послабее – оценивая впалое, осиное лицо двойника, испещренное мучительными морщинами неверия и боли, удовлетворенно отметил он. Потом, наверное, больной отец как-то все-таки сообщил про это братьям, покаяться, может, хотел – и братья его разыскали, этого брошенного сына, привезли к нему. Наверное, они виделись, общались как-то, и отец умер успокоенным, мирным, разрешившим все свои проблемы. Кроме него, кроме него. Тут же отмахнулся: он не проблема, приезжать все эти годы было действительно сложно, почти невозможно, бизнес, семья, дети.
Действительно, дети – вот у него, двойника, явно дочки-близнецы, наверное, это наследственное. У него самого тоже были дочки-близнецы, но эта информация вдруг показалась ему какой-то ложной, туманной, неточной. Дочки ли? Блезницы ли? Что такое – блезницы? Тут он понял, что мышление его путается, блезнится, блажит, будто бы уходит в сторону, обессмысливает слова – видимо, стресс.
Настала его очередь участвовать в этом мутном, странном земляном ритуале (немного расстроился, что в числе последних – и тут братья вытеснили, подвинули, будто не замечали его, не поняли, не простили отсутствия, невозможности сопровождать их всех в этом бесконечно долгом пути по лестнице вниз), он подошел, запустил руку в песочную ржавую горку и вдруг с невозможностью, неверием увидел – будто в злом неостановимом широкоэкранном кино – как застучали, зашуршали жесткие, мучительно ржавые лопаты прямо около его пальцев.
– Стойте, – сказал он, пытаясь оттолкнуть костяшками ладони деловитые занозливые черенки, снующие, как деревянные мыши, между сыпучими, исчезающими песочными стенами, – стойте, я же не успел.
Но его никто не услышал – лопатой чуть не саданули по запястью. Отпрыгнул в сторону, стоял и, успокаивая себя, слушал, как падает на дерево земля. Двойник, напряженный и скрюченный, как контрабас с перенатянутыми струнами, стоял по другую сторону ямы: слева от него теснились дерганые девчонки-близнецы, упрямо отводящие глаза вообще от всего, справа – двое из его четырех братьев, он почему-то не совсем понял, каких именно, но точно знал, что это половина его братьев, и где-то еще была другая половина, поровну, все должно быть поровну.
Поровну! Точно, подумал он, пропавший брат-близнец, и вот они уже, сволочи, с ним контакт наладили, стоят, поддерживают, Вовка вот его уже под руку поддерживает, а ведь чужие же люди. Все принцип, все этот их принцип идиотский – скорей, чужого и потерянного поддержим, чем своего, с которым бегали босоногие тридцать три года назад по этому кладбищу, срывая c нереальной высоты забора будто слитую с ним нитяную, маслянистую алычу, вваливаясь пяткой в раскаленный мшистый муравейник, распихивая по карманам скользкие от дождя конфеты и тугие бордовые пасхальные яички: брат не сдаст, брат не подведет, пока брат такой же, как и ты, подзаборный ветер с полными карманами дождевых карамелек, а не взрослый, осевший, как холм, мужчина с лицом председателя Хиросимы, предателя общего дела, будущего хозяина маленького домика, желтой хатки, где все вместе выросли, а теперь поделят ее наверняка с этим чужим близнецом, фальшивым двойником, явно и завещание подделали, вложили ручку в трясущиеся пальцы, вот и подпись, вот и воссоединение семьи.