ерого кирпича. В целом все было похоже на ее повторяющийся сон о том, как она возвращается домой лишь для того, чтобы не обнаружить в выцветшем, монотонно гудящем мертвом городе ни малейшего отпечатка жизни. Вот оно что, подумала она, глядя из окна такси на нескончаемую вереницу серых башен, чередующихся с серыми, картонными деревьями, так тут я не жила только потому, что здесь и не живут! Не живут здесь!
Что же он тогда здесь делал все эти годы, подумала она – а тоже, наверное, не жил. Верная тонкогубая страдалица, родившая ему легион белокурых лживых наследников, не в счет. Попробовала пожить на чужой территории, влететь бледным мотыльком в чужое, мучительное, неловкое вспышечное пламя исчезновения навсегда, жадный и мгновенный пожар нежизни, чтобы застыть в этом пламени на десятилетие воображаемого существования – получилось, но, как видим, ненадолго. Что такое эти десять лет, подумала она, ничего же не изменилось, все такой же город.
Хотя город был совсем не такой. Больше всего он был похож на серый мешок с тьмой, которым ее хорошенько огрели по затылку. И отправной точкой этой метафоры был не добротный, ядреный поэтический мешок тьмы, а само намерение и усилие этого мстительного тяжелого удара – месть, подлость, предательство.
Позвонила брату, брат немного удивился – но, быстро взяв себя в руки, встретился с ней около ее бывшего дома, немного смущенно передал ключи (оказалось, что квартира так и осталась пустой – не было нужных документов, не получилось сдать или продать), неловко обнял птичьей, высохшей своей крошечной рукой – нет, показалось, нормальная рука, просто все предметы и объекты здесь казались ей несоразмерно большими или маленькими, видимо, шок.
– Ты уже получила все документы, поэтому приехала продать квартиру? – холодно спросил брат, вкладывая дрожащими пальцами в ее огромную ладонь такие же гигантские, перемотанные колючей проволокой ключи, похожие на стаю стальных акул.
Она кивнула. Подумаешь, ложь.
Я приехала, потому что обещала быть рядом, когда.
Ну, или надо было просто зайти к терапевту, но это теперь какая-то другая реальность: терапевт? Нет, не помню.
Адрес его можно было не выяснять, она помнила его, как пятью пять и семью девять. Да он такой и был: пятьдесят пять, семьдесят девять, все перерыто, перекопано, такси дальше не идет.
Сидела до глубокой ночи на лавочке у подъезда, пытаясь определить, кто из выходящих – та самая супруга-страдалица, верный лев, отважный почтовый голубь, готовый десятилетиями оплакивать и умасливать слезами родные изломы прежде такого гибкого позвоночника. Выбегала, как оказалось, дважды, приводила откуда-то задумчивых, скользких, как играющие рыбы, тонкозапястных медовых деток, кому-то звонила, потом провожала сиделку, вот оно что, сиделка, сбор денег, сколько кинуть на счет, да сколько угодно, ребята, соберем, спасем.
Уйти не было сил – так и заснула на лавочке. В шесть утра проснулась от мучительного воя птиц, вскочила и зажала себе рот, чтобы не заорать, – кошмар сбылся, вдоль одуванчиковых сияющих тропинок двора помчались серые комковатые тени, и тяжелый жизненный мешок невозможности с размаху, как гильотина, лупит ее по плечам.
Боже, что я здесь делаю. Кому позвонить, чтобы. Кто, как.
Порылась в сумке, нашла авиабилеты. Все хорошо. Предательство, помноженное на выполненное обещание, обозначает отмену предательства и отмену фактически всего – и если этой душной скамеечной ночью он не снился ей беспомощный, страдающий, превращенный в коллективную надежду на чудо, это не значит, что не было коммуникации – мозг слаб и неверен, у него нет сил помнить все эти судорожные телеграммы, когда под ребра впивается сухая морщинистая доска скамейки, на которой мы когда-то давно взахлеб целовались, как будто заранее прогоняя этот тяжелый, болезненный сон.
Увидела около сорока неотвеченных звонков от мужа, перезвонила, строго сказала: говорила же, уехала домой на день-два, срочное дело, скоро вернусь.
Дура идиотская, выл в трубку муж, как ты вернешься, куда ты вернешься, у тебя же визы нет, ненормальная ты.
– Ты же мой муж, сделаю визу как-то, – неуверенно сказала она. – Скажу, к мужу еду.
Господи, заорал муж, да ты совсем тупая, это так не делается там, там вообще ничего с этим не делается, ты шутишь? Ты, может, шутишь просто? Иди в посольство срочно, объясняй, что там у тебя, эй, слышишь? Срочно иди, может, получится как-то объяснить еще, даже суток ведь не прошло, может, еще можно вернуться?
– Ой, ну что, ладно, что ты, – замялась она, – Не бывает же так, чтобы не впустили. Ну в крайнем случае приедете сюда вы с Сабриночкой, квартира же вот есть.
Какое приедете, куда приедете, в эту грязь, в этот кошмар, в этот дикий сон, из которого я еле выбрался, орал муж, ты меня разыгрываешь, этого не может быть, это просто какая-то шутка, это тебе психолог твой сволочной посоветовал меня разыграть, да? Ты же не можешь вот так взять и все разрушить, это же безумие то есть, он тебе просто посоветовал притвориться, симулировать безумие, да?
– Да, посоветовал, – смущенно сказала она и положила телефон обратно в сумочку.
Мысленно задала себе вопрос: что чувствует человек, который способен полностью раз и навсегда разрушить свою жизнь, чтобы выполнить обещание, данное так давно, что, возможно, оно уже никому не нужно? Точнее, что он чувствует в той точке, когда он это уже сделал и находится прямо внутри этого надлома, разрыва, отрыва от всего?
Мысленно ответила себе: а ничего он не чувствует. Вообще ничего.
Прогулялась по двору, попросила у каких-то утренних прохожих сигарету, выкурила, вернулась на скамеечку. Оказывается, это так просто – разрушить все. Знала бы, каждый день бы разрушала. Хотя, наверное, она и так каждый день разрушала.
Дальше все было очень просто: его жена уехала куда-то с детьми, видимо, отвезла их по каким-то специальным детским заведениям перед работой; до этого сдала пост сиделке, смешливой пухлой девушке с серьезными глазами, никак не гармонирующими с ее пляшущим, кривящимся в милой птичьей ухмылке шаловливым ртом. Она позвонила в дверь, что-то очень точно и цепко объяснила (даже не расслышала при этом саму себя: сердце колотилось так, что гремело в ушах), поднялась наверх, девушка – пухлая запутанная птичка – открыла и начала извиняться: сейчас-сейчас, я просто посмотрю проверю, а вы, конечно же, потом можете зайти, вы же с Мариной договаривались, да, ну конечно, я понимаю, да, спасибо вам, огромное спасибо вам.
– Нет-нет, Марине вы передадите то, что в конверте, – пробормотала она смущенной птичке, неловко запихивающей деньги под старомодное стекло на маленьком телефонном столике. – А это берите себе, я понимаю, как это тяжело, весь этот уход, я же знаю, сколько это на самом деле стоит, у нас, например, за это совсем другие расценки.
Птичка серьезно кивала, запиналась и путалась, ее рот кривился в клоунской, нелепой ухмылке некоего невозможного счастья, ну что ж, иногда бывает и так.
Через четверть часа птичка, улыбаясь уже немного даже глазами, вышла из спальни и помахала ей рукой: уже можно, можно!
Воздух вокруг вдруг оказался непригодным к дыханию, как утюг или содержимое мебельного магазина: вдохнув пару разорванных в клочья табуреток с торчащими во все стороны щепистыми ногами, она зашла в спальню и тут же узнала его – все ее тело полностью откликнулось мгновенным импульсом отзыва, узнавания, совпадающего кода – и несмотря на то, что, вероятно, в лежащем на этой специальной кровати человеческом мучительном призраке хранилось мало признаков того прошлого, хохочущего и одновременно плачущего человека, упрашивающего ее вернуться, не дурить, не изворачиваться, ее мозг с достойным высшей похвалы царственным спокойствием транслировал ей некую усредненную картинку всех его изображений разных лет. Поэтому человек, лишенный, казалось бы, не только позвоночника, но и примет лица, самых банальных мимических возможностей и еще чего-то важного и человеческого, выглядел роднее всех – на его лице даже переливались, как на дне блюдечка, какие-то радужные жидкие цвета, видимо, таким образом мозг пытался сообщить ей, что в окружающей серости и двухмерности все же есть нечто болезненно контрастирующее.
– Я приехала, – сказала она, вытолкнув из горла эти табуреточные лошадиные ноги, колюче и по-армейски браво гарцующие вокруг ее раскаленного, замедленного языка. – Прости. Я обещала и я приехала. Я помню, что я обещала – где бы ты ни был, где бы мы ни были, я приеду, если. И вот.
К горлу подступила пара неподъемных стеклянных буфетов, доверху набитых фамильным фарфором, и она расплакалась.
Он посмотрел ей прямо в глаза, опустил веки и снова поднял.
– Я помню, – сказала она, вытирая лицо простынкой, на которой он лежал. – Один раз это «да», два раза это «нет», но вначале надо проверить, точно ли ты все понимаешь, и задать пару наводящих вопросов, да?
Да (или нет).
– Хорошо, – и снова высморкалась в простыню. – Хорошо. Ты помнишь, как мы виделись с тобой в последний раз?
Да (или нет).
– В парке, на каруселях. Мы катались на огромной скрипучей дуре, и я страшно орала, но притворялась, что мне страшно, а ты сидел такой серьезный и грозный, вцепившись в поручень, а потом оказалось, что поручень погнулся, так тебе было страшно?
Да (или нет).
– А помнишь, как у нас на улице отобрали вещи и все-все деньги? Ну, тогда, после концерта, мы возвращались пешком через дачный лес, и там подошли такие: бу-бу-бу, срочно нужна сотня на билетик, электричка горит, трубы пылают!
Нет (или да).
– Правильно, у нас ничего не отобрали тогда – ты задвинул им какую-то дикую теорию про горение электрических труб, что они даже предложили нам какую-то таблетку, да, таблеточку?
Нет (или да).
– Ну правильно, не совсем таблетку, они пили лекарство от кашля или от сердца из аптечных пузырьков.