то и дело. Я умерла в 2011-м, и у меня поэтому нет документов. Ни паспорта, ничего. Свидетельство о смерти где-то было, но его кто-то взял, может, кто-то из родственников, но я не знаю кто. Да и потом, если бы и не взял, ну вот как бы ты меня устроил интерном по свидетельству о смерти, ты вообще думаешь головой?
– Да, я сказала Вадику, что умерла в 2011-м, – сказала мне Катька, когда пришла пожаловаться на Вадика. – А что мне было еще делать, если он не хочет меня брать на работу без документов, а я действительно, допустим, умерла? Что мне ему нести? Да и если бы я сохранила каким-то образом паспорт, все равно не было бы смысла, я уже давно не на учете в налоговой, все эти индивидуальные номера. Лучше бы, блин, подумал, что делать. Можно же как-то восстановить учетные записи, наверное. Хотя я читала когда-то статью о том, как люди, которых ошибочно признали мертвыми в бюрократическом смысле, потом годами отстаивали свое право функционировать как живые, система вообще не заточена на то, чтобы возвращать мертвых в общество, даже если они умерли по ошибке. А если не по ошибке? Что тогда?
Катька уже не пожирала это ужасное печенье (наверное, я больше никогда не смогу есть именно это печенье – оно казалось мне теперь каким-то навсегда зараженным), я с неделю назад именно ради нее позаботилась о том, чтобы в офисе всегда были питательные закуски – хумус с крекерами, нарезанные дольками органические яблоки в порционных пакетиках, чипсы из сладкого картофеля, еще какая-то дрянь. Она пила кофе и заедала его моцарелловыми палочками из мешочка на десять палочек – одна, вторая, третья. Видимо, у Катьки была моцарелловая диета или моцарелловая же недостаточность.
– Я узнаю у знакомых, кто может сделать документы, – наигранно-бодрым голосом сказала я и возненавидела себя тут же за эту интонацию. – Наверняка кто-то поможет. Не волнуйся. Я тебе верю.
Я знала, что прежняя Катька – если ей не поверить – может специально убить себя, чтобы мы поняли, что зря, ох зря, мы выкатили ей этот неподъемный, предательский мысленный вотум (она читала подобные вещи по интонации, по взгляду, и паническая мнительность в ней сочеталась с болезненной, безошибочной и безжалостной, как нож, интуицией). Более того, если она особенно упрется, то запросто убьет себя в 2011-м году, она такая.
– Мне не нужно, чтобы другие, – ответила Катька. – Мне нужно, чтобы ты взяла меня на работу, неужели не понятно? Почему вы все такие? Какие-то, сука, беспамятные, ну.
– Катенька, – сказала я. – Я очень плохо помню все наше совместное прошлое, и мне от этого так же больно, как и остальным ребятам, поверь. Наверное, мы стали уже взрослые, старые, разочаровали тебя, ты нас явно не такими представляла. Но давай ты и правда сделаешь документы и мы подумаем, как тебе помочь. И вот, например, хоть я плохо помню – но ты когда-то нам рассказывала про Авдотью – я запомнила именно благодаря имени, редкое имя же – которая работала в паспортном столе и могла подделать из мертвого паспорта любой живой паспорт. Помнишь? Это было тогда, когда у тебя нашлась сестра-близнец в Канаде, а потом оказалось, что просто паспортная ошибка, но потом все же выяснилось, что не ошибка. Авдотья, помнишь?
Катька расплакалась. Видимо, это была последняя капля.
– Как так, как же так! Вы все оказались вообще не такими! – всхлипывала она, закрывая свое пергаментное, желтоватое лицо сведенными кулачками. – Как мне вообще выбраться из этого теперь?
– Катенька, – начала я фразу, которую даже не думала заканчивать.
– Я не вру, понимаешь? Все так и есть, – бормотала она. – Я просто не знаю уже, что говорить, и подумала, что, может быть, надо сказать вам, как есть, и тогда сработает. Я умерла в 2011-м, очень нехорошо умерла, и там выяснилось, что ничего не отработано, вообще все плохо, очень много работы осталось, все нужно отработать, я отрабатываю, но не выходит все равно, ты не понимаешь даже, как это тяжело, ты не была в этой ситуации. Если не отработаю – все. А чтобы отработать, обязательно надо на кого-то из вас отработать, понимаешь? Неужели не понимаешь? Иначе всё. Всё, Олька! Вот вообще – всё! Мне еще повезло, что можно отработать, другие в моей ситуации сразу – всё – а мне разрешили, разрешили попробовать! Потому что вы – вот вы! Понимаешь – вы все! Потому что ни у кого такого не было, а у меня вот были – вы! И мне говорят: ну попробуй, может быть, они помогут, раз они у тебя есть. И теперь вы мне такие – ах, приходи потом, поищем что-нибудь! Вы вообще понимаете?
– Катенька, – снова начала я ту же фразу, но поняла, что никогда ее не закончу. – То есть нет, Катя, зайчик. Я тебе верю, это раз. Два – нам всем ужасно стыдно и страшно, что мы не можем тебе помочь. Просто понимаешь – мы все работаем в таких компаниях – ну, серьезных – то есть нет, не то. К нам очень сложно устроиться с улицы. Может, попробуй других друзей? Помнишь, у тебя еще была какая-то другая компания? Мы, твои дурацкие однокурсники, из-за своей дурацкий взрослости оказались какие-то не те друзья, Катя. Мы плохие друзья, понимаешь? И теперь мы видим это так отчетливо, что, возможно, как минимум из чувства ужаса и стыда ничем не можем тебе помочь – наверное, чтобы вечно помнить о том, как чудовищно мы с тобой поступаем. Но, черт возьми, были же другие друзья, Катя! Ты же рассказывала нам про них постоянно! Неужели ты у них ничего не спрашивала, не интересовалась? Давай подумаем вместе. Я даже помню некоторых из них, хотя многое позабывала. А этих помню. И неудивительно. Аделина. Артемий. Авдотья. Отличная фантазия, правда?
– Ну, – мрачно сказала Катька. – Давай дальше. Давай. Может быть, сообразишь кое-что.
– Еще был какой-то Амфибрахий, но ты его точно придумала, мне кажется.
– Угу, придумала. Еще Апраксия, – напомнила Катька. – А также тетка Алевтина. И одноклассники Афанасий и Аввакум. Ну?
Я молчала.
– Еще? Авессалом? Или хватит? – сквозь слезы закричала Катька. – Эта компания не подходит! Одноклассников я отрабатываю иначе! Они мне рекомендации пишут. Нужны рекомендации от той компании, предыдущей. А вы – именно вы! – должны меня взять на работу! Ты, Олька. Ленка. Сашка. Юлька. Вадик. Понимаешь?
И тут я поняла, что вообще ничего не понимаю.
– Нет, Олька, ты понимаешь. Ты у меня, Олька, директор лучшего креативного агентства в городе. Ты все понимаешь. А Юлька у меня главный редактор местного – местного! – Vice, между прочим! А Вадик – директор и основатель лучшей в городе фотостудии! Сашка владеет собственным издательством, она у меня вообще круче всех. Ленкой тоже можно гордиться, половина всех сериалов, что тут делается, через ее продюсерскую компанию, между прочим, проходят, разве нет? И после этого всего – после всего, какими вы вышли успешными, красивыми, идеальными – вы не можете меня взять хотя бы полы мыть – чтобы я могла это все отработать? Нет, не можете? Конечно, не можете. Лучше бы подумали, почему все так гладенько, почему у вас имена, как в этих советских книжках дурацких: Ленка, Олька, Юлька, Сашка. Так что, бывает в жизни? Вы думали про это вообще хоть раз? Но нет, так далеко мы думать не можем. Мы только можем думать о том, как они все отреагируют, все эти ваши коллеги, подчиненные, все эти важные для вас фигуры, если вы меня в этом моем состоянии возьмете на работу! Хотя думать вам надо было вообще в другую сторону! Важные фигуры, с ума сойти.
Я извинилась перед Катькой и сказала, что у меня важный митинг через пять минут – пришло сообщение вот только что.
– Врешь, – сказала Катька. – Хотя, с другой стороны, как я могу обвинять тебя или кого-либо из вас, дорогие мои, в том, что вы врете. Все, не справилась. Не вышло. Не получилось. Теперь сами меня ищите, когда поймете, что во всем этом не так. Больше я к вам не пойду унижаться, надоело, пусть все оно горит на хрен, не отработаю так не отработаю, есть в мире и более страшные вещи, чем самые страшные в мире вещи. До свидания, Олька-Олька.
И ушла, хлопнув дверью.
Хотя никогда до этого не хлопала дверью.
Почему-то мне показалось очень важным не соврать ей – пусть она бы вряд ли как-либо об этом узнала – и я решила организовать важный митинг, устроив скайп-конференцию с Вадиком и девчонками, чтобы обсудить с ними одну крайне неприятную штуку, которая пришла мне в голову. Или была ловко вложена в мою голову Катькой.
Но когда я собрала их всех в один костяной веночек – Ленку, Юльку, Сашку и Вадика – поняла, что от того, сообщу ли я им эту штуку – ничего не изменится ни в мире, ни в том, что миром считает наша Катька, ни даже в том, что этим миром по какой-то причине до настоящего момента считали мы. По сути, тот факт, что ничего не изменится от моего сообщения, и был той самой информацией, которую я собиралась им сообщить. И если об этом знаю я – видимо, об этом знают и остальные.
Как и о том, что нам всем придется теперь хорошо поработать, чтобы остаться существовать в этом новом, довольно неуютном с учетом всей этой информации, мире железного зайчика.
Внутри кита пустота
Мне удобнее рассказывать об этом, как о воспоминании, и пусть лучше это будет чужое воспоминание, как бы пересказ. Допустим, подруга юности, предположим, Даша. Что может быть лживого в вездесущести, вездеходности дружественной Даши, бойко бегущей самой узнаваемой, почти заглавной буквой сквозь биографию всякого из нас? Была у вас Даша? Вот и у нас тоже была. Даша-Даша.
Садись, Даша. Терапия не помогает. Мы, предположим, разливаем пьяный грушево-клюквенный компот на скамеечке парка и болтаем; давно не виделись, кому еще расскажешь. Дождя не будет, Даша, автобус не придет.
Дашу беспокоит неприятное воспоминание юности, как бы всю юность ей и отравившее: буквально все, что она может или не может вспомнить, пропитано этим ядом. Даша около полутора лет встречалась с Невицким, допустим, я даже помню этого Невицкого, все-таки одна компания, но дело тут не во мне, я забываю о себе, стоп, меня нет.