От бальзама «Чорны бусел» мне действительно всякий раз было плохо. Мы изредка пили его с друзьями в Минске – он был дешевле вина, но благороднее и абсентнее водки – но быстро завязали с этим делом. Последний раз вызвал у меня что-то вроде смутной, вязкой галлюцинации и панической атаки около кинотеатра «Молодость» – может быть, и не было такого кинотеатра в Минске моей памяти, но атака с провалами в памяти точно была; не исключено, что она была связана и с той жуткой, растиражированной в СМИ смертью, и тут даже не важно, что случилось раньше или позже, – моя память безошибочно шепнула: страшно, не приближайся.
– Снова твои мрачные воспоминания как жанр, – хмыкнула Лия. – Бальзам как бальзам, просто, видимо, ты пила его в какие-то черные дни.
– Тогда за них и выпьем – за черные и недосягаемые дни нашей цветущей юности! – улыбнулась бабушка и сделала маленький глоточек. Я взяла рюмочку и выпила ее залпом, потянувшись ледяными пальцами за чаем, – хотя, конечно, по правилам следовало вылить рюмочку не в себя, а в теплый чаек; так, наверное, черные дни нашей цветущей юности, разбавленные монотонной субстанцией взрослой будущей жизни, делают ее то ли немного ярче, то ли просто добавляют полынной горечи.
В ту же секунду я оказалась около кинотеатра «Молодость» с маленькой бутылочкой бальзама «Чорный бусел» в руках. Около меня стояли мои верные боевые подруги Маша и Ядя: юные, курносые и воинственные, как язвенная болезнь.
– Глотни еще, – сказала Ядя. – Сразу все забудешь. Он уже ушел, все, точно. Я видела, на остановку пошел троллейбусную. Как увидел тебя, так развернулся и ушел.
– Да не ее он увидел, все она правильно говорит, – сказала Маша. – Он увидел там у кассы Ясю с Сережей. и сразу же ушел. Он из-за Яси убежал.
– Он из-за обеих убежал, обеим было стыдно в глаза смотреть, он просто не знал, что вы обе тут будете, причем Яся даже не одна, а с мужиком. Пусть дома теперь сидит и никогда не увидит живьем Киру Георгиевну.
– Увидит, – сказала я. – Мы случайно ее на Привозе встретим через четыре года. Но все равно никто никого не узнает, хотя как бы и прецедента не будет.
Ядя покачала головой и забрала у меня бутылочку. У меня закружилась голова, я показала знаками: дай еще, мне плохо, у меня трясутся руки. Ядя показала знаками, пародирующими мои: отстань, ты должна успокоиться, перестань так нервничать из-за этого мудака. Мне хотелось сказать себе: не нервничай, все пройдет, и ты даже не представляешь, как именно оно пройдет, – но никакого доступа ко мне у меня не было. Все было ужасающе реальным: и асфальтовая снежная течь под ногами, и морозный гомон на белом крыльце, и погасшее обшарпанное некогда неоновое слово «Молодость» над нашими головами, и ощущение дрожи в кончиках пальцев.
Мы зашли вовнутрь – я на подкашивающихся ногах; Маша и Ядя поддерживали меня с двух сторон. Я увидела Ясю и Сережу, смущенно кивнула им. Яся улыбнулась и отвернулась. Действие морозного глотка бальзама понемногу отступало, как и этот мучительный флешбэк: я зажмурилась и перебирала ногами, как медленное конвейерное животное, ожидая, когда все наконец-то закончится. Я совершенно забыла, как нужно себя вести, чтобы вести себя правильно. Меня все время тормошили, я чувствовала себя отвратительно, мне хотелось повторять себе: эй, все закончится хорошо, но меня во мне не было, а все, что во мне было, являлось лишь этим намерением хоть как-то сообщить себе, что все закончится хорошо.
– Когда мне станет получше, – наказала я Маше и Яде, – обязательно скажите мне, что я просила себе передать, что все закончится хорошо. Я видела будущее. Его было много. Райские сады, вся брынза Привоза, все собаки Бугаза. Нью-Йорк, Бродвей, апокалипсис. Мы все умрем, но всё увидим.
– Как ты нас уже с этим достала, – сказала Ядя. – Почему бы тебе просто не сделать из этого всего сценарий и не прислать его Кире Георгиевне?
– Потому что она сделает еще один фильм по собственному сценарию, а потом принципиально откажется снимать, вот почему, – ответила я.
– И мы все умрем, – подытожила Ядя и запела. – Мы все умрем, мы все умреееем! Человек смертен, поэтому он умреееет! Биологическая смерть неизбееежна! Мы этот сценарий не будем снимаааать! За нас его снимет зеленая смеееерть!
Я хотела сказать Яде, что ей не стоит выпендриваться, потому что за нее никакая зеленая смерть ничего не снимет, и она уже через пару лет удачно выскочит замуж и родит двойню, но тут я поняла, что я сижу за антикварным круглым столом мореного южного дуба в квартире арт-бабушки моей подруги Лии, и Лия смотрит на меня так, словно меня уже сняла зеленая смерть – причем сняла не как сценарий, а как котика, от ужаса забравшегося повыше на шаткое древо.
– Ты прямо как-то травматизирована этим бальзамом, – сказала она. – Успокойся, это всего лишь алкоголь. Не нужно все так связывать друг с другом. Как ты это называла? Апофения? Так вот, у тебя апофения не творческий метод, а диагноз.
– Любой творческий метод – это диагноз, девочка моя, – назидательно сказала бабушка. – Я вас оставлю на 15 минут, мне нужно срочно позвонить моему страховому агенту, потому что мы тут как раз пытаемся разобраться со всеми этими картинами.
Когда бабушка вышла из гостиной, я сказала Лии, что у меня случилось что-то вроде флешбэка невероятной мощи: то ли воспоминание, то ли путешествие, то ли – предположим – перезапись.
– Я поражаюсь тому, как ты вообще функционируешь с такой впечатлительностью, – вздохнула Лия. – Ну что там такого было? Мужик какой-то бросил? Мне вообще кажется, что ты все придумываешь. Ты не похожа на человека, которому нравятся мужики. Может, тебе просто выгодно так считать про себя?
– А что, если, скажем, у этого бальзама вышла какая-нибудь, предположим, бракованная партия? Ты только представь. И вот эта бутылка – из той самой партии. С той самой травкой. И когда ты выпиваешь рюмочку – твое сознание оказывается внутри тебя ровно-ровно в тот момент, когда ты выпивала ровно-ровно предыдущую рюмочку. Представила? И вот представь, что это длится буквально несколько минут – ровно столько травка действует на нейронные связи. И у тебя есть только эти несколько минут – но что можно сделать за несколько минут? Скажем, спасти мир за несколько минут – вот что бы ты сделала? Вот выпей свой бальзам – посмотрим, что будет.
– Ничего не будет, даже если и так, – ответила Лия. – Потому что я никогда раньше не пила эту дрянь. Даже в те несколько лет, когда я жила в Риге – хотя я была подросток тогда и должна была что-то пить, – не пила. Мама приносила какой-то бальзам, который ей дарили на работе в посольстве, но не такой, в глиняном горшке.
– Ну или, предположим, это не путешествие в предыдущую рюмочку, а просто перезапись, – продолжила я. – Скажем, бракованная партия бальзама позволяет тебе перезаписывать собственные воспоминания – но только те, которые относятся к предыдущей рюмочке.
– Может, у тебя просто эпилепсия? – предположила Лия. – Иногда приступы так и происходят, в виде флешбэков ретравматизирующих воспоминаний. Ты как будто переносишься в прошлое и видишь все с пугающей отчетливостью.
– И перезаписываешь, – подтвердила я.
– Нет, это фигня, – сказала Лия. – Мне кажется, что про это уже много кто писал. Придумай что-нибудь другое, это не катит.
И выпила залпом свою рюмочку.
– Офигеть, – сказала Лия. – Это работает. С ума сойти. Это работает. О боже мой, боже.
И посмотрела на меня так, как на меня никто никогда не смотрел.
– Ты жива, ты жива, с тобой все в порядке, – зачарованно бормотала Лия. – Офигеть, не может быть, не может такого быть.
– В смысле? – спросила я.
– Это не воспоминание, это не эпилепсия, прости, пожалуйста, я всегда думала, что ты ненормальная и придумываешь какой-то бред, чтобы меня впечатлить, прости, – затараторила Лия и тут же залилась слезами. – Господи, так не бывает. Так не бывает.
И кинулась ко мне обниматься, счастливая и верная, как собака. По моему лицу текли ее слезы, и это был первый раз, когда мое лицо касалось ее лица, для меня, и, вероятно, последний – для нее.
– Быстро, быстро, слушай внимательно, – сквозь всхлипывания рыдала неожиданно теплая, податливая, нежная Лия мне прямо в ухо. – Это правда, я не знаю, как тебе удалось это сразу понять, это и правда какая-то бракованная партия, чертова травка. Когда ты умерла, а ты умерла, не перебивай, я сразу вспомнила эту твою штуку про бальзам, потому что меня жутко мучила вина перед тобой, я так над тобой издевалась, я не знаю почему, просто мне казалось, что мы с тобой ужасно похожи, и в то же время это меня так бесило, просто слов нет, прости, прости, короче, когда ты умерла, я поехала к бабушке, и у нее все еще стояла эта бутылочка – год назад, год назад это было, когда мы к ней заходили – и я выпила маленький стаканчик – и я ровно тут! ровно в год назад, понимаешь? Это невероятно! И ты живая, живая!
Лия принялась покрывать меня мокрыми, рыдающими поцелуями – лицо, шею, руки.
– Твоя смерть была ужасной, – сказала она. – Пожалуйста, не умри, когда доживешь до нее. Это случилось 9 марта, ты подавилась зеленой булочкой, именно зелененькой, с зеленым чаем. У меня на глазах. В кондитерской. Напротив библиотеки. Я пробовала сделать этот захват, мы все там что-то пробовали, растерялись ужасно, ничего не помогло, ты умерла, пожалуйста, прости меня, если можешь, если бы я знала, что так будет, я бы никогда не вела себя с тобой так ужасно, ты меня простишь? Простишь?
Это была какая-то совершенно другая, незнакомая мне Лия. Та, которую я знала, никогда не вела бы себя так.
– Конечно, прощу, – сказала я. – Ничего же ужасного еще не случилось.
– Получается, я спасла тебе жизнь, спасла же? – затараторила Лия, хватая меня за плечи всеми своими мягкими, как ночь, бледными руками. – Ты же запомнишь это, правда? Ты не будешь есть эту булочку? Ты не пойдешь со мной в кондитерскую 9 марта? Просто скажи мне: нет, нет, я не пойду с тобой никуда – хорошо? Скажешь? Обещаешь?