Еще я подумала, что помню, где живет ее бабушка. Мне на мгновение показалось неплохой идеей приехать к ней, наговорить чего-нибудь с три короба о своей ностальгии, выпросить бутылку – из которой, как мне все еще верилось, в другом, более нежном и драматичном девятом марта, своим распухшим от рыданий ртом отпивает сама Лия, – быстро хлопнуть рюмочку травы болотной и оказаться там, за тем столом, в том единственном моменте из нашего прошлого, который я предпочла запомнить навсегда. И я скажу ей – Лия, это и правда работает, давай ты не будешь делать всего, что будешь делать? Может быть, что-то все-таки получится? Не у нас с тобой как друзей или кого угодно еще – а вообще, с миром и реальностью в целом – может быть, что-то получится? Может быть, если тебе придет в голову соврать эту чушь про булочку просто так, чтобы произвести на меня впечатление, ты не будешь этого делать?
Или наоборот – выпить рюмочку, вернуться в те 15 минут круглого стола рыцарем холодной мести и объявить рыдающей Лии, даже не подозревающей, что мы с ней одновременно отхлебнули из бутылки в навсегда разных мирах: нет, милая моя, я тебя не прощаю, хотя за предупреждение спасибо, а теперь иди назад и мучайся всю жизнь, потому что я сама только что оттуда, и нет тебе прощения.
Но я почему-то поняла, что это не сработает. Я немного завидовала Лии – я тоже хотела бы быть человеком, который спасает жизнь тому, кто его когда-то любил. Спасенному нечего делать в мире, где история пишется спасателями.
Я не чувствовала ни триумфа, ни подъема энергии, только безграничную усталость, безразличие и спокойствие. Вот моя спасенная жизнь, сказала я себе, никому не нужная – видимо, в этом и был смысл твоей рюмочки прощения? Я стояла на перекрестке желтой и оранжевой линий метро, понимая, что такого перекрестка, вероятнее всего, не существует (но я все равно забуду практически все, поэтому почему бы и не перекресток) и мысленно повторяла: вот я, вот моя жизнь, вот гулкие алюминиевые вагоны ездят туда-сюда, все это временно и важно. Я была живее всех, кем я была когда-то, и если единственное место, куда я могу попасть этой бракованной партией, – это лишь тот момент разлома, то, видимо, мне туда лучше не попадать.
После того вечера я окончательно успокоилась. Потом, спустя годы, я иногда встречала имя Лии в прессе – как я (впрочем, не без ее воздействия) и предполагала, она действительно добилась признания, но я не ощущала ни радости, ни зависти по поводу ее успехов. Видимо, пара минут залитых слезами объятий целиком и полностью уравновесились этой липкой экскурсией по булочной долине смерти – и в итоге не осталось ровным счетом ничего. Собственно, я действительно всегда все преувеличивала – и когда я наконец-то вернусь домой, я, наверное, лягу в ту самую траву и прорасту сквозь нее уже иной травой более точного, более правдивого свойства.
Some were born to endless night
Они приходят к нам, потому что иначе им некуда больше идти.
Чтобы получилось прийти, им необходимо не только мучительное ожидание чуда и батареи бутылочных детских слез – но и свинцовая, как черное сияние Вселенной, уверенность ждущего в том, что дождался именно того самого, дождался именно того, кого и ждал, в тот самый день, в тот самый час. С этим у всех обычно плохо. У нас с этим обычно неплохо. Это дорогого стоит.
Но потом умер Принс и пришел Уильям Блейк, и все посыпалось, и все посыпалось.
Мы продавали свою уверенность в собственных ожиданиях и совсем немножечко невинной паутинчатой лунной магии, все это было легко и пусто, иногда стоило копейки и даже не могло покрыть аренды жилья, но некоторые полнолуния получались полновесными, как тяжелые дождевые облака.
Все идеально работало до того самого дня, когда умер Принс, светила самая крошечная полная луна года, и к нам пришел Уильям Блейк – наш камень, наши ножницы и наша бумага.
Мы, как обычно, ехали самым утренним рассветным поездом (иначе некуда девать велосипеды, все засижено сонными рабочими людьми в потном общем костюме «семь седьмого утра»), над рекой поднимался розоватый апрельский туман, тоннель пах тиной и сиренью. Анна-Мария листала Фейсбук и вдруг сказала: «Умер Принс». Мы захотели послушать какую-нибудь его песню, пока в поезде все спят. Как назло, Анна-Мария помнила только Purple Rain, а я – Nothing Compares To You, которую мы в школе пели как «На фиг компресс, на фиг компресс».
Послезавтра мы поймем, на фиг компресс.
В итоге мы вспомнили песню про сливки, в связи с чем тут же начали слушать песню про сливки. Поезд наконец-то проснулся, недовольно зашевелилось пестрое где-то в начале вагона. Мы сказали: «Умер Принс». Когда умер Боуи, мы тоже ехали в утреннем поезде.
– Кто умрет следующим? – спросила я у проснувшегося поезда. – В этом году все ваши кумиры должны умереть. Йоко Оно? Она будет жить вечно. Игги Поп? У него день рождения. Мадонна? Не умирало еще великих женщин в этом году, может быть, она.
– Пол Маккартни, – сказала Анна-Мария. – Вот эта великая женщина. Мы тоже будем ехать в утреннем поезде и слушать, наверное, естердей, фу. Все мои печали казались так далеко, а теперь как будто и не уходили.
Дальше все шло как обычно: мы высадились в тихом сонном городке, дошли до дома, нашли под ковриком ключи. Обычно мы снимали дом или квартиру, но в этот раз не получилось: это был один из тех крошечных богатых городков, где живут пожилые рок-звезды, молодые адвокатские семьи, ввязавшиеся в межпоколенческую ипотеку, и великие писатели-отшельники. В таких городах мы ищем объявления о поиске профессиональных сиделок для животных – всем нужна звериная няня, собачий друг, кошачья бабка-шептуха, кроличий укротитель, крысиный король. Мы профессионалы, нам доверяют всех: аквариум с пестрой кирпичной змеей, стенной шкаф с белочками, больного котенка (Анна-Мария умеет делать уколы котятам), расстроенного, как старое пианино, и такого же пошарпанного пожилого бультерьера (я умею укладывать их на спинку колесиками вверх), карликового серебристого пуделя (мы знаем, на что направлять их злобу, – все наши враги просыпаются по утрам с кровоточащими, опухшими пальцами, будто изъеденными то ли москитами, то ли муравьями), радиоактивных котов после безумно дорогой и опасной для окружающих операции на щитовидной железе (мы родом из страны, где каждый четвертый фактически спал с подобным невидимым котом на груди с 1986 года), манерных, как девицы с филфака, немецких овчарок с будто намеренно фашистскими именами Грета, Герда и Хельга, попугаев жако (мы знаем, на что направлять их мизантропию, – все наши будущие враги проснутся с нашими именами на своих разбухших от тревожных ночных челюстных судорог языках) и морских свинок безмолвия.
У нас есть сайт, страничка на Фейсбуке, нас все рекомендуют. Мы профессионалы, у нас есть пароль.
Но тут все посыпалось. Вначале все шло как обычно: худенькая, немного взвинченная немецкая овчарка Клара, приученная гулять четыре раза в сутки, двое немолодых котов, один гопник и уголовник, второй – робкий старичок в тельняшке, деньги в конвертике в гос-тиной.
Но мы приехали не за этими деньгами, нас интересует другое.
Мы гуляем с Кларой в парке. Играем с котами в веревочку. Чистим кошачий туалет совочком. А потом садимся на велосипеды и едем.
Вначале – в центр, на почту. Там берем все местные газеты и выписываем объявления.
Потом три-четыре часа ездим по окрестностям и внимательно смотрим на все столбы и стены.
Как правило, за один такой рейд мы собираем от трех до десяти объявлений.
В этих маленьких городках все очень любят животных. Иногда им вообще некого любить в этом каменном, застывшем, как вулканическая лава, мире, поэтому они любят животных так сильно, что они уходят или умирают, не в силах вместить в свои маленькие ловкие тела эту громоздкую, отчаянную любовь. Любовь им жмет. Они уходят прочь. Попугайчики улетают. Коты просачиваются через каминную трубу. Собаки уплывают по реке с дикими гусями, как заколдованные мальчики. Морские свинки едят своих собственных дочерей, друг друга и самих себя.
Мы делаем так, чтобы они к нам приходили, и возвращаем их хозяевам. Это наш маленький передвижной бизнес, путешествующий цирк, потустороннее велосипедное братство имени Альберта Хоффмана и святого Франциска.
Анна-Мария умеет разговаривать с котами – я умею разговаривать с собаками. Я знаю имя любого животного – Анна-Мария умеет делать так, чтобы им не было страшно. Я отвечаю за физику (синхронистичность как принцип, зависимость результата от наблюдателя, появление объекта в релевантном пространстве и изъятие его в этот самый момент из иных, нерелевантных пространств), Анна-Мария отвечает за любовь.
И мы обе знаем, что делать с этой любовью, которая жмет и от которой хочется уйти, уплыть и съесть собственных дочерей. Делается это так: голову животного нужно осторожно обмотать полотенцем и сжать руками, чтобы оно не боялось. Потом нужно сказать пароль, и любовь уйдет через твои руки в землю. Главное, не быть в кедах или резиновых сапогах, может долбануть. Лучше стоять вообще босиком. Животное отдает любовь спокойно, с готовностью, как корова. Выдоенное в землю, избавленное от неподъемной любви животное становится чистым, пустым, счастливым и освобожденным, забывшим свою сущностную неполноценность и временно вернувшимся в счастливое бытие без человека и его любви и всех его прочих гадких чувств.
Потом мы звоним хозяину и возвращаем ему чистое, выдоенное животное. Оно потом уже не убегает, потому что мы выдаиваем его без остатка, забирая и возвращая земле ту часть души, которая принадлежит его хозяину, – любви больше не в чем содержаться, некуда вливаться золотой волной невыносимости. Животное идет пустое, как шкаф без стенок, чистые ровные полки, висящие в сияющем пространстве без тросов и гвоздей. Прозрачный продукт, любовь его обтекает, не задерживается, не замещает, не заполняет.