— Прекрасно, — сказал женский Голос. — В конце концов, это субъективно: хороший рисунок или плохой. Пусть хороший, и все было прекрасно, и ни за что не было стыдно. Верю. Почему не верить хорошему человеку. Но забавно, как он распорядился премией.
— Как хотел, так и распорядился, — заметил мужской Голос. — Его право.
— А мать ему по-прежнему посылала деньги со своей пенсии.
— Это не ваше дело, — процедил Юс сквозь зубы.
— Но он же помогает матери. Приезжает, — возразил мужской Голос.
— Раз в полгода? Когда он последний раз хоть что-то помог ей сделать?
— Это не ваше собачье дело! — крикнул Юс.
— В самом деле, это совсем не наше дело, — сказал другой Голос, старческий, чуть скрипучий, усталый. — Наше дело — преступление, совершенное этим человеком. Он убийца. Он трех человек расстрелял. Хладнокровно.
— Это неправда!
— Его взяли с поличным на том самом месте, откуда он стрелял. С автоматом, из которого стрелял.
— Это не я! — крикнул Юс, чуть не плача.
— А кто же?
— Наверное, кто-то, улетевший по воздуху, — сказал женский Голос. — Кто-то, кого можно было не заметить рядом с собой на Площади.
— Я не стрелял! Не стрелял! Не стрелял! Не стрелял! — кричал Юс, извиваясь, колотясь головой о подушку. Потом, обессилев, затих.
Голоса некоторое время молчали, пережидая, когда Юс успокоится, потом заговорили снова. Они вытаскивали на свет всю его жизнь, перебирали, показывали ему же — и он видел, что там только грязь, никчемная, жалкая грязь. Они говорили — и Юс корчился, и грозил им, и умолял прекратить, и бился в истерике. А они говорили, пока каждое слово не стало будто толстая тупая палка, тычущая в воспаленный мозг. Пришел рассвет, и в окна под потолком вползло солнце. Но Голоса не исчезли. Сон не ушел никуда, вторгся, подменил собой явь, окружил несчастного Юса.
Когда солнечный луч добрался до Юсовой кровати, в комнату вошел Психолог. Был он среднего роста, средней упитанности и средних лет, с дрябловатым, ничем не примечательным лицом и бесцветными, ничего не выражающими глазами. С его приходом Голоса умолкли, и Юс подумал, что наконец проснулся.
— Здравствуйте, Юзеф Казимирович, — сказал Психолог дружелюбно. — Я — ваш психолог. Как вы себя чувствуете?
— Плохо, — ответил Юс. — Мне очень плохо. Меня мучают кошмары. Я не могу здесь. Пожалуйста, выпустите меня отсюда. Мне плохо, плохо!
— Успокойтесь, пожалуйста. Ведь я — ваш психолог, — сказал Психолог. — Я пришел, чтобы помочь вам.
— Мне плохо здесь! — крикнул Юс.
— Успокойтесь, прошу вас. Увидите, все будет хорошо. Я помогу вам. Вы здесь для того, чтобы вам стало лучше.
Юсу показалось, что Голоса тихонько засмеялись.
— Я понимаю, вам ваше положение кажется сложным, почти безвыходным, — сказал Психолог, пристально глядя на Юса мертвыми и гладкими, как объективы, глазами. — Но если вы проявите добрую волю, мы сможем помочь вам.
— Выпустите меня, а? — тоскливо попросил Юс.
— Разве вы не понимаете серьезности вашего положения? Вас обвиняют в убийстве трех человек, — сказал бесцветным голосом Психолог.
Юс закричал.
Затих он только тогда, когда прибежавший парень уколол его в шею шприцем с темно-коричневой жидкостью.
Через две недели Психолог, бывший, помимо этого, майором семнадцатого дробь «В» отдела охранки, сказал собравшимся на совещание коллегам:
— Это брак. Больше работать с ним я не считаю возможным.
— Я прочел ваш рапорт, — сказал начальник отдела. — И кто, по-вашему, виновен в случившемся?
— Те, кто на тестировании не понял, что имеет дело не просто с шизоидом, а с самой настоящей шизофренией. Кто не сравнил показатели с клиническими данными.
— Это прежде всего ваша вина, — сказал заместитель начальника, отвечавший за тестирование. — Материал был перспективнейший. Но работать следовало осторожнее, а вы пустились с места в карьер и все испортили. И не в первый уже раз, между прочим.
— Он же психопат. Он держался только потому, что привык себя дисциплинировать. Работать каждый день. А под стрессом все пошло вразнос. Разве вы не видели?
— Что я видел? Я видел его отклик, я видел тонус на пике, я видел реакцию — это же уникум. Если бы его довели, он не уступил бы Седьмому!
— Седьмой — кэмээс по биатлону. А этот просто психопат. Маломерок. Это не тот отклик. Возможно, на пике он бы и не уступил Седьмому. Но сколько бы он держался там, и контроль над ним — вот в чем дело. Я считаю, что нельзя.
— Теперь нельзя, — вставил заместитель.
— Всегда было нельзя, — сказал Психолог. — И всегда было бы, как сейчас, — пароксизмы истерики с полной ремиссией между. К тому же он патологически боится боли. Он трус. И в истерику его срывают не заложенные ключи, а страх. А боится он всего.
— И в первую очередь вас. Этого у него уж точно раньше не было, — заметил заместитель, усмехнувшись.
— Во всяком случае, вашей обработки он боится тоже. Как только его отвязали, он попытался проткнуть себе барабанные перепонки. И кто же в этом, по-вашему, виноват? — спросил Психолог, глядя на заместителя.
— Стоп, — начальник хлопнул ладонью по столу. — Тут все ясно. Ваши рапорта пойдут наверх. Кому что причитается, решат там. А сейчас нужно решить, что делать с объектом.
— Он не пойдет в доработку. Он ни под какую схему не пойдет. И публичного спектакля с ним не устроишь, — сказал Психолог. — Параноидальная шизофрения. Клиника. Кокон. Его не научить ничему. Он бесполезен.
— Ваши предложения?
— Выпустить и забыть.
— А если он, по вашей же логике, вернувшись в привычный круг, восстановится? Начнет по-прежнему рисовать, искать заработка, тусоваться в привычном богемном кружке — и никто не заметит в нем никаких перемен? — спросил заместитель.
— Заметят, в этом уж будьте уверены. Он не восстановится. А вернется он в эти стены, только двумя этажами выше, куда пускают на практику студентов мединститута. А там ему поставят диагноз «шизофрения» и запрут на всю оставшуюся жизнь.
— Но он туда не попадет. И тогда не только мне, а всем станет очевидно, что вы попросту не сумели его разработать. Художник — не охранник банка. А вы — всех под одну гребенку.
— Так что вы предлагаете? — спросил начальник.
— Поставить на наружную, сперва без вербального, потом, если все будет нормально, снова пустить на вербальное и попробовать вести.
— Нашу наружную?
— И нашу, и обычную. Пусть на него заведут дело в первом отделе.
— Сейчас мы не можем вести больше трех вербальных одновременно. И тратить на это такие силы — нелепо, — сказал Психолог.
— Это самый перспективный материал, который когда-либо попадал в мои руки, — сказал заместитель. — Самый. Он восстановится, поверьте. И тогда мы займемся им снова. Но уже без вас. Я прошу, — он обратился к начальнику, — позволить. Под мою личную ответственность.
— Хорошо, — сказал начальник, — под вашу личную ответственность. Только ни копейки больше вашей нормы я вам не дам. Хотите крутиться — крутитесь. Своими силами. И без нарушения плана. Срок — месяц. Согласны?
— Но без двух резервных оперативников нам никак, — возразил заместитель.
— Я пошел вам навстречу. И предлагаю все, что могу предложить. Вы не хуже меня осведомлены о нашем положении. И о проценте успешного выхода за последние месяцы. Так что: да или нет?
— Да, — ответил заместитель.
Когда Юс, щурясь от яркого солнца, шагнул на бетонное крыльцо больницы, вокруг все утопало в зелени. Лето пришло внезапное как выстрел. Слякотная сырость весны вдруг сменилась жарой, и через день весь город засверкал свежей роскошно-глянцевой зеленью. Город вокруг Юса лежал яркий, прогретый солнцем, живой, суматошный — и чужой.
Юс осторожно ступил на выщербленные ступеньки. Немного кружилась голова, поташнивало. Он огляделся, пытаясь понять, где находится. Побрел к светофору. На той стороне была остановка. Юс перешел улицу, опасливо озираясь по сторонам, сел на скамейку. Две упитанные тетеньки с пакетами в руках испуганно на него покосились и на всякий случай отошли подальше. Юсу вернули его старую зимнюю куртку. Вернее, то, что от нее осталось после двенадцатичасового битья, двухнедельного гниения в полиэтиленовом мешке и кипячения с хлоркой и содой. Клочья подкладки свисали до колен.
Стену прогрело солнце. Тепло проходило сквозь драный брезент куртки, сквозь ошметки свитера. Живое, сильное тепло — не склизкая от пота духота постели. Юс прижался затылком к стене, закрыл глаза. Мимо прошелестела машина, кто-то рядом презрительно хмыкнул, — Юс не обратил внимания, понемногу соскальзывая в дремоту.
— Парень, эй, парень! Ты что, напился с утра?
Юс открыл глаза. Рядом с ним стояли два патрульных омоновца в пятнистых комбинезонах, с бронежилетами и автоматами.
— Документы есть? Ты чего в лохмотьях? Пугало обокрал, что ли? Откуда ты такой вылез, перекореженный?
— Не трогайте меня, — прошептал Юс.
— Ты чего, не слышишь? Документы! — рявкнул омоновец.
— Не трогайте меня! — крикнул Юс, скорчившись, прикрывая руками голову.
Его схватили за шиворот, встряхнули, как кутенка.
— Обыщи его!
Юса развернули, ткнули лбом в стену. И тут он услышал, как рядом остановилась машина и мягкий равнодушный голос произнес:
— Отпустите его.
— А ты кто такой? — осведомился омоновец. — А, извините. Так точно.
Юса отпустили. Он обернулся и увидел, как кто-то, коренастый и коротко стриженный, одетый в серый костюм, садится в новенький «опель», а оба омоновца стоят вытянувшись. Дверца захлопнулась, «опель» набрал скорость и скрылся за поворотом. Омоновцы некоторое время смотрели ему вслед, а потом один из них, рябой мясистый детина с пуком торчащих под носом волос, сказал Юсу:
— Так ты че, из больницы? Че ты сразу не сказал?
— Леха, ты что, вообще? — сказал второй. — Тебе что здесь, маслом намазано? Нам на второй участок нужно, забыл?
— Да, надо идти, — сказал рябой. — Ты того… осторожнее. Ты нас извини, работа у нас такая.