гнуть», — сказал себе молодой ливеец.
Они подошли к дому старосты. По правде сказать, молодой ливеец не слишком хорошо понимал, почему за этим строением закрепилось такое название. Староста — это, как говорили, вроде наместника или градоначальника, а хижину от прочих не отличало ровным счетом ничего, ну разве что конских хвостов перед дверями побольше висело. Однако, в отличие от Малана, ему подобная простота скорее нравилась.
Из тени под забором донесся мощный зевок.
— Эй, засони! — позвал старшина. — Подъем!
— А тут никто и не спит, — заметил голос рядом. Второй часовой уже стоял за их спинами, держа руку на мече.
— Никто, — подтвердил его напарник, выходя из тени и вновь зевая.
— Вижу, что никто, — заметил старшина, указав на светлую щель в ставнях.
— Да снова князь с девкой этой приблудной, — махнул рукой тот, что подошел бесшумно.
Малан осклабился:
— Могуч наш князь! Но девка хороша, это точно. Видал я ее — кожа белая-белая, в точности как у царей.
— Глупо это. Будь она хоть из лунного царства, эта девка, даром она не нужна на войне, — возразил первый стражник. — Опять наутро князь будет смурной. Два часа назад к Белгасту снова славиры приходили, — добавил он. — Нам, понятно, не докладывали, с чем прибыли, но и так ясно: Мадуф близко…
— Раскомандовались нами эти славиры, — проворчат старшина.
— Это их земля, — сказал второй стражник, уже не зевая. — Славиры нас приютили. Можно и послушать их за это.
— Хотя бы до поры, — негромко прибавил бесшумный. — Пока не окрепнем.
…Ожидание боя. На долю молодого ливейца выпала пока только одна битва — в далеком и безвозвратно утерянном Белгастуре. Он тогда не знал, что князь решил оставаться в городе до последнего. И хорошо, что не знал, а то мог бы и струсить. Многие струсили, и еще до начала боя от четырех крыльев личной стражи князя осталось всего полтора. Потом, на верейской переправе, и позже, в преддверии Согры. князь вел себя осмотрительнее, точно рассчитывал время, когда самому вступить в бой. После обеих стычек Малан подходил к нему, хлопал по плечу и говорил что-нибудь вроде: «Ну что, малец, хлебнул доли личного стражника?» «Малец» кивал, но называть себя повоевавшим не спешил. Какое там «хлебнул», считай, в стороне отсиделся. А в городе Малана не было: князь его тогда с каким-то поручением отослал…
«Наверное, поэтому сейчас так страшно», — размышлял он, стоя на посту. Теперь все будет по-настоящему. Гибель передового отряда предупредила Мадуфа о близости врагов, и у него теперь одна надежда: что белгастиды еще не соединились со славирами, так что он ударит прямо с марша, всей силой.
Долго и томно тянулась предрассветная смена. Наутро молодому ливейцу довелось наконец увидеть «приблуду» своими глазами. Вышла она под ручку с Белгастом, ежась и щурясь на солнце. Довольно странная девушка — какая-то неряшливая, бледная и, насколько мог судить стражник, ничуть не похожая на изящных белокожих аристократок столицы. Но — красивая. Удивительно, завораживающе красивая. Не лишанка, не славирка… правда, откуда взялась она?..
— Как здоровье, князь? — не удержался Малан. — Что-то на вас лица нет.
Белгаст как будто не сразу понял, потом улыбнулся.
— Ты ошибаешься, мой друг, — ответил он, запахивая плащ. — Мне давно уже не было так хорошо. — Он кликнул помощников, отдал приказы, но сам задержался на крыльце, из-под полуприкрытых век наблюдая, как пробуждается и строится войско. — Что думаешь о славирах? — спросил он вдруг, повернувшись к молодому стражнику.
Это было неожиданно, и тот замялся. Не так уж много он видел славиров. Да и что о них думать? Люди как люди.
— Я еще не определился, — сказал молодой стражник. Малан фыркнул:
— Поживее надо головой работать! Тут и думать нечего, князь, все парни уже спрашивают: сейчас мы союзники, а что будет потом? Конечно, славиры лучше прихвостней Мадуфа, те нас просто вырезали бы, но… Как бы потом не оказаться у славиров вечными должниками.
По лицу Белгаста трудно было понять, как он относится к услышанному, и если он собирался что-то сказать, то не успел. Во двор ворвался вестовой, осадил храпящего коня и крикнул:
— Мадуфиты в пяти верстах! Идут двойной колонной.
— Правому крылу — за холм! Дать знак славирам! — распорядился Белгаст. Вестовой ускакал. — Коня мне, — обернулся князь к Малану. А потом сказал бледной девушке: — Вот так. Сейчас будет много крови.
Молодой ливеец замер. Хоть он и не мог похвастать большим сроком службы рядом с князем, ни такого выражения лица, ни голоса такого он не то что не замечал — не думал, что они могут быть свойственны Белгасту. Было в его облике что-то неправильное.
А девушка-«приблуда», до того стоявшая у его плеча с безучастным видом, вздохнула и с горечью произнесла:
— Ах, если бы мне нужна была кровь…
Непонятные слова эти вызвали в глазах князя всплеск такой лютой ярости, что молодой стражник похолодел. «Только бы эти двое не вспомнили, что я рядом…» Нет, не вспомнили. Малан подвел коня, Белгаст взлетел в седло, а девушка удалилась в дом.
Когда спустя полчаса все стражники кольцом стояли вокруг князя на вершине холма, старшина наклонился к молодому и шепнул:
— А о чем он со своей приблудой на крыльце разговаривал?
— Да я не разобрал, — рассеянно ответил тот.
Теплые ветры гуляли над равниной. Воды Житы вылизывали насыпь дамбы перед западными воротами.
Внизу шумел город. Кроме людей, обосновавшихся с весны, и новопоселенцев, прибывающих из Нарога по зову Ярополка, здесь нашли приют белгастурцы, изгнанные Мадуфом с родных земель. Ярополк предоставил им временное жилье, благо сурочцы строили Новоселец «на вырост». Но уже сейчас домов не хватало, и десятки палаток покрывали каждую ровную площадку — кроме, конечно, площади перед кремлем и ристалища.
Сперва, пока свежи были в памяти тяготы пути, белгастурцы готовы были молиться на славиров. Но время, теснота и безделье расхолодили их. Лишенные нормальной работы и привыкшие к тому, что их кормят, беженцы размякли, иные начинали дурить. Все реже находились желающие добровольно работать даже ради собственного благоустройства, все чаще случались дикие пьянки…
Тинар и Торопча стояли на крепостной стене Новосельца. Здесь не так угнетала беспокойная многолюдная толпа. Стрелок вглядывался в окоем, лих любовался полетом кречета, который терпеливо выписывал в небе круги.
Парило.
— Никого? — спросил наконец Тинар.
— Обоз идет, стабучский, наверное. А гонца не видать.
Гонца ждали уже третий день. Последний вестник, побывавший в городе, сообщил, что рати Белгаста, Ярополка и Вепря соединились. Если Мадуф не попытался избежать сражения, оно должно было произойти через день, через два.
— Слушай, я тут что подумал, — помолчав, сказал Тинар. — А может, и не будет уже никакой битвы? Я вот все представить пытаюсь: тысячи человек… Не просто человек, а воинов! На свете столько кайтуров, поди, не живет. И вот тысячи человек рыщут в степи, надеясь перерезать друг другу глотки… А ради чего? Не может же Мадуф надеяться, что победит всех?
— Они могут драться просто от отчаяния. В надежде, если повезет, прорваться сюда и взять город.
— Как все это глупо, — покачал головой Тинар. — Ну зачем им город?
— А зачем вся эта война? — спросил Торопча, разумея, что причины войны очевидны.
— Вот и я о том же — зачем?
Кречет по-прежнему кружил над ними. Медленно приближался обоз.
— Жарко, — пожаловался молодой лих, распуская ворот рубахи. — Не сходить ли за питьем?
— Да пошли уже вниз, пожевать тоже не мешает, — отозвался стрелок.
Однако оба остались на стене, словно им и впрямь было важно чего-то дождаться.
Вот на юге появилась темная точка — всадник.
— Наконец-то, — сказал Торопча. — Похоже, гонец. Еще час — и все узнаем…
— Ну час — это ты загнул! — откликнулся Тинар. — Половины того с лихвой хватит, чтобы доскакать.
— А у него конь расковался, — ответил Торопча. — А второй устал. Пока доедет, пока Буевиту доложится, пока мы прослышим — вот тебе и час долой.
— Ну и глаза у тебя! — восхищенно цокнул языком Тинар. — Может, скажешь еще, какого гвоздя недостает коню?
— Отчего не сказать? Трехгранный гвоздь из правого переднего копыта выпал, — ответил Торопча и, дождавшись, когда брови Тинара поднимутся достаточно высоко, засмеялся: — Что из правого переднего — да, вижу, а что трехгранный… славиры только такие гвозди и делают.
Вдруг улыбка его угасла. Тинар оглянулся и увидел Нехлада. Молодой боярин вышел через западные ворота к могильному кургану на берегу Житы. Всю неделю, проведенную в городе, он каждый день ходил сюда, перед тем как отправляться на ристалище.
— Ты уже давно с ним не упражнялся, — заметил Тинар.
— Да, — нехотя признал Торопча.
— Почему?
Никому другому стрелок этого не сказал бы, но Тинару ответил:
— Страшновато. Что-то не так с нашим Нехладом.
— Думаешь, это из-за мага?
— Не знаю, — сказал Торопча, почему-то посмотрев на окно в дальнем крыле кремлевского терема, за которым, как он знал, расположены покои Незабудки. «Милорады Навки», — поправил он себя.
Тинар проследил за его взглядом и с видом знатока сказал:
— Да, лучше бы ему не с магом время проводить. Как можно отказываться от такой женщины?
Торопча сдержал усмешку. Прекрасно видел, что за показной грубоватостью Тинар только прячет собственное чувство, прозрачное и очевидное.
Милорада Навка из тех, кого нельзя не любить — любовью страстной или братской, молчаливо-нежной или дружеской. Она пробуждает в людях все грани светлых чувств.
А Тинар смотрел на Навку… как на богиню. Просто не желал в этом сознаваться — в немалой степени из-за того, что, по твердому убеждению, все светлое и доброе оставил на родине, среди соплеменников. Если бы он признал, что видит Свет в чужой земле, то счел бы себя предателем.