— Что за девки?
— Да одна там… Из лечебницы.
— Из какой лечебницы?
— Ну для этих, — он повертел у виска. — Для огорченных душой.
— Для душевнобольных что ли? — догадался Артем.
— Ну.
— Аглае потом имя скажешь.
— Так ведь…
— Так надо, — отрезал доктор. — Сиди здесь. Я вернусь, дам лекарство. Аглая тебя накормит.
Он вышел на крыльцо, где новоиспеченная санитарка всё ещё мыла полы.
— Глянули Ефимку? — спросила она, потирая натруженную спину. — Говорю же Скверна. Страшно смотреть.
— Аглая, — сказал Артем. В тоне голоса послышались нравоучительные нотки. — Это не «Скверна». Это болезнь, дурная. Сифилис.
— Сифилис? — задумчиво повторила Аглая, закатив глаза, словно что-то вспоминая. — Обождите. Для лечения нужны ртутные втирания и… саль-вар-сан.
Последняя слово она произнесла по слогам, морща лоб, старательно выговаривая сложное сочетание букв.
— Верно, сальварсан. Откуда такие познания⁈ — удивленно воскликнул Артем.
— Так ведь в вашем справочнике сказано! Я его домой брала — братец кое-что прочел! Грамотный, в школу ходит! К Анне Львовне, — просияла Аглая.
— Молодец! Только ртутные втирания не эффективны, — ответил Артем, вовремя прикусив язык и чуть не добавив, что местные справочники давно устарели. — Их ни в коем случае нельзя делать — бесполезно и даже опасно.
— А сальварсан?
— А он у нас есть?
— Нет, — покачала головой Аглая.
И не мудрено. Это лекарство дорогое, доступно только в военных госпиталях, да городских больницах.
— Что же тогда делать? — спросила санитарка.
— Буду думать, — буркнул Артем. — А ты пока вот что…
Он задумался.
— Слушай внимательно.
Аглая выпрямилась, готовая к любому поручению.
— Что делать, Иван Палыч? Ефимку кормить? Или за водой бежать?
— И это тоже. А еще… Я хочу, чтобы ты обошла Зарное — избы, площадь, церковь, где там народ собирается обычно. Собери всех, кто согласится прийти: баб, мужиков, даже стариков, если не ленятся. Завтра утром здесь, у больницы. Скажи, доктор будет учить, как от болезней беречься. Про чистоту, про воду, про то, как не дать «Скверне» — или чему похуже — по селу пойти.
Аглая моргнула, её брови взлетели, будто он велел ей звёзды с неба достать.
— Учить? — переспросила она. — Да кто ж придёт, Иван Палыч? Мужики в трактир, бабы по хозяйству, а старики Марфу слушать будут, про Живицу да заговоры. И… — она замялась, — про «Скверну» бояться станут, подумают, порча это.
Но увидев искорки в глаза доктора, тут же добавила:
— Иван Палыч, давайте я лучше девок своих соберу, знакомых? Скажу, что хотите обучить их делу сестринскому. А заодно и расскажите что хотите. А они уж потом вечером своим мужьям сами все перескажут, уж будьте уверены!
— Голова! Сможешь?
Аглая просияла.
— Ох, Иван Палыч, это я сумею! — воскликнула она. — Справлюсь!
С самого утра хибара, служившая больницей, гудела от голосов.
Аглая оказалась права — на лекцию особо желающих не нашлось, а вот обучиться сестринскому делу интерес возник, тем более, что Аглая как бы между делом добавляла, что она тоже с этого начинала, а теперь вот на жаловании, хоть и не большом, но все же.
Таких собралось шестеро: три молодки, две пожилые вдовы и одна девчонка, едва ли старше шестнадцати, с косой толщиной в руку. Все они толпились в тесной горнице, перешёптываясь и бросая любопытные взгляды на Артёма, который стоял у старой школьной доски, позаимствованной у Анны Львовны.
Анна тоже пришла. Сославшись на то, что в школе у неё сегодня до самого вечера есть свободное время, она решила поддержать начинания Артема по просвещению населения. В своём строгом сером платье и чёрной кофточке, с волосами, собранными в аккуратный пучок, она словно мышка притаилась в самом дальнем углу. Однако же её присутствие Артём заметил сразу, и оно, как тёплый луч в пасмурный день, согревало его.
Анна не вмешивалась, не задавала вопросов, не суетилась, как другие. Она прислонилась к стене, скрестив руки, и её серые, жемчужные глаза следили за Артёмом, пристально, с интересом.
Но даже присутствие Анны не спасало от ощущения того, что Артём чувствовал себя не в своей тарелке. Не привык он исполнять роль учителя и наставника. Не его это. Да и рассказывать при Анне о необходимости половой гигиены было как-то неудобно. Но выбирать не приходится.
— Так, слушайте, — начал он, стараясь говорить громко, но спокойно, как учитель перед первоклашками.
Толпа затихла, только где-то одна из его учениц-медсестёр, шепнула соседке: «Дохтур, вишь, учёный».
— Добрый вечер, люди добрые, — сказал он. — Собрались мы, чтобы о здоровье говорить. Не о заговорах, не о «Скверне», а о том, как хворь остановить. Болезни — они не от порчи, а от грязи, от воды плохой, от… — он замялся, бросив взгляд на Анну, — от того, как люди живут.
Толпа зашумела, кто-то перекрестился, а Матрёна буркнула:
— Это как же? Без порчи?
— Есть хворь, — сказал он, понизив голос, — что язвы даёт, кожу ест, кости ломит. Называется она… — он осёкся, понимая, что слово «сифилис» для крестьян ничего не значит, — дурная болезнь. Она от того, что люди… близко с заражённым бывают. В трактире, скажем, или ещё где. Если язвы на ком увидите — не трогайте, не пейте из одной кружки. И… — он сглотнул, избегая смотреть на Анну, — держитесь подальше от тех, кто по ночам в трактире шатается.
Толпа загудела громче. Прасковья, девчонка с косой, пискнула:
— Это про девок, что ли?
Артём стёр мел с пальцев, пытаясь унять смущение. Надо было говорить прямо, но взгляд Анны, чистый, робкий, мешал, как солнечный блик на воде.
— Про них. Но не только про девок, — сказал он, стараясь вернуть твёрдость в голос. — Болезнь не выбирает. Чтоб её не подхватить, живите чисто. Руки мойте, воду кипятите, а если язвы или сыпь увидите — бегом ко мне.
— А зачем воду кипятить? Что с нее, навар будет какой? — буркнула старуха.
Артем повернулся к доске и нарисовал грубый контур человеческой руки, а рядом — разрез с кожей, мышцами и костью.
— Вот рана. Если её не промыть, в неё попадёт грязь. Грязь — это не просто земля, а мелкие твари, которых глазом не видно. Они вызывают гниль. Поняли?
— Скверна! Как есть Скверна! — зашептались женщины, переглядываясь.
Молодая Дарья, с круглым лицом и красным платком, подняла руку, как школьница.
— Иван Палыч, — сказала она, смущённо улыбаясь. — А эти твари… они что, как черви? Ползают там, в ране?
Артём глубоко вдохнул, напоминая себе, что эти женщины никогда не держали в руках учебник биологии.
— Не черви, — сказал он, стараясь не сорваться. — Мельче. Их только под стеклом видно, особенным. Называются они микробы. Они везде: в грязи, в воде, на руках, если не мыть.
Старуха Матрёна, сгорбленная, с лицом, похожим на печёное яблоко, нахмурилась и ткнула пальцем в доску.
— А ежели микробы эти везде, то как их выгнать? — спросила она. — Заговором? Или Живицей, как Марфа делает?
— Отваром полыни! — шепнула другая.
— Да не полыни, — отмахнулась третья. — А мухомором толченым. И свечку за здравие поставить — первое дело!
Артём сжал челюсти, мел хрустнул в его руке. Он хотел рявкнуть, что заговоры — чушь, но поймал взгляд Аглаи. Она стояла у стены, нещадно теребя подол юбки, и её глаза, полные тревоги, ясно говорили: «Терпи, Иван Палыч. Они ж отродясь этого не знали». Аглая чуть покачала головой, её веснушки дрогнули, и Артём понял: злиться бесполезно. Эти женщины, как дети, впервые видящие буквы. Надо объяснять проще.
Он выдохнул, вытер пот со лба и повернулся к доске, рисуя большой круг, а в нём — крест.
— Никакой Живицы, — сказал он, стараясь говорить медленно. — Для этого нужна кипячёная вода. В ней нет микробов, кипячение убивает их. Вот спирт — или самогон, если спирта нет. Тоже убивает. Если рану промыть этим, микробы умрут, и гниль не начнётся. А заговоры… — он осёкся, вспомнив рассказ Аглаи про «Скверну», и смягчил тон. — Заговоры пусть Марфа читает. Мы будем лечить по-моему.
Женщины закивали, но девчонка с косой, Прасковья, робко подняла руку.
— Иван Палыч, — пискнула она. — А ежели воду кипятить, а потом остудить, микробы обратно не приползут?
— Не приползут, Прасковья, — сказал он, рисуя на доске кувшин с водой и крестик. — Если воду в чистую посуду налить и накрыть, она чистой останется. Главное — руки мыть перед этим. И посуду тоже.
Он продолжил, объясняя, как стерилизовать бинты, как держать инструменты в кипятке, как следить за температурой больного. На доске появлялись новые рисунки: шприц, бинт, термометр. Женщины слушали, иногда хихикая, иногда шепчась, но всё чаще задавали вопросы, и в их глазах загорался интерес.
Дарья, самая бойкая, даже попыталась повторить слово «микробы», хоть и выговорила его как «микробии». Матрёна, несмотря на ворчание, записывала что-то на обрывке бумаги, царапая огрызком химического карандаша. Прасковья, краснея, спросила, можно ли самогон не только для ран, а ещё и «для храбрости», и горница взорвалась смехом.
Артём, к своему удивлению, тоже засмеялся. Раздражение отступало, и он начал видеть в этих женщинах не обузу, а помощниц. Они были неграмотны, суеверны, но старались. Как могли старались. Аглая, стоявшая рядом, незаметно коснулась его локтя и шепнула:
— Видите, Иван Палыч? Они ж могут. Только учить надо. Как меня.
Он кивнул, чувствуя, как в груди теплеет. Аглая была права. Эти женщины, как и она, могли научиться. И если он хочет спасти село от болезней ему нужны их руки, их глаза, их забота.
— Ладно, — сказал он, стирая мел с доски тряпкой. — Теперь практика. Дарья, Матрёна, берите бинты, покажу, как рану перевязывать. Прасковья, ты за водой следи — кипяти, как я сказал. Аглая, помоги им.
Женщины засуетились, горница наполнилась шорохом юбок и тихими голосами. Артём смотрел на них, и впервые за эти дни в Зарном почувствовал, что не один. Он объяснял, показывал, поправлял неловкие движения Матрёны, но каждый раз, поворачиваясь к доске, находил повод взглянуть на Анну. Она не отводила глаз, и в её улыбке было что-то, что заставляло его чувствовать себя не только врачом, но и человеком. Когда Дарья в очередной раз перепутала кипячёную воду с обычной, Артём хотел вспылить, но Анна чуть качнула головой, словно напоминая: «Ты справишься». И он справлялся.