Артём подходил к каждому, пожимал мозолистые крепкие руки, от чего смущал людей еще больше. Кажется, они искренне не понимали, отчего дохтур так распаляется в благодарностях.
Аглая разливала квас, сапожник травил байки, а Никодим, хмурый, как всегда, пристально осматривал проделанную работу. Раненые солдаты — Кондрат, Сергей Сергеич и Лапиков — сидели на лавке, потягивая самокрутки. Фома Егорыч, чья телега стояла у плетня, копался в ней, ворча про «чёртову грязь и хлам». Вдруг он замер, вытащив из-под соломы старую гитару с потёртым грифом и треснувшей декой.
— Это ещё что? — буркнул Фома Егорыч, его седые брови сдвинулись. — Цыгане, черти, оставили! Летом торговался с ними за кобылу, а они мне эту дрынду вместо сдачи всучили. Обманули, гады!
Аглая, услышав, захихикала. Кондрат ткнул пальцем в гитару и заржал:
— Фома Егорыч, да ты теперь бард! Сыграй, что ли, раз инструмент достал!
Артём, стоявший у крыльца, улыбнулся. Привлеченный видом инструмента, он шагнул к телеге, глядя на гитару с лёгкой ностальгией. В студенчестве, он бренчал на такой же, терзая струны под Black Sabbath в общаге. Эх, лихие времена были! Почему бы не тряхнуть стариной? Тем более — фисгармония в школе сломана…
А настроение было такое приподнятое, что хотелось и в самом деле что-нибудь сыграть, пошалить.
— Давайте сюда, — сказал он, протягивая руку. — Я умею играть. В университете баловался.
Фома Егорыч, ворча, вручил гитару, буркнув:
— Только не сломай, дохтур.
Артём взял инструмент, его пальцы, чёрные от смолы, пробежались по струнам. Звук был дребезжащий, но сойдёт. Подтянуть третью струну, чуть ослабить пятую. Взять ми-минор… ага, еще пятую ослабить. Так, в самый раз.
Артем сел на бочку. И невольно вспомнил студенческие ночи, запах пива и визгливые риффы. Без раздумий ударил по струнам, выдавая тяжёлый, надрывный аккорд — вступление к «Paranoid» Black Sabbath. Его пальцы, словно сами по себе, понеслись по грифу, выбивая резкий, почти металлический ритм, а голова закачалась в такт, как на рок-концерте.
Сначала все замерли. Аглая даже перекрестилась. Но солдаты, привыкшие в окопах и не к такому, первыми не выдержали, покатились со смеху.
— Иван Палыч! — выдавил Кондрат, давясь смехом. — Это что за дьявольщина? Струны порвать пытаешься, что ли?
Сергей Сергеич, обычно серьёзный, согнулся пополам, заходясь в сухом смехе.
— Дохтур, ты ж сказал, что умеешь играть! — простонал он. — Это не музыка, это будто кота за хвост тянут!
— Ой, не могу! — подхватил Лапиков. — Иван Палыч, насмешил! Да с такой музыкой ты любого цыгана на версту отпугнешь! Да что цыгана — самого лешего! Фома Егорыч, учись! Тебе пригодиться, от волков будешь в лесу отбиваться!
Аглая, заливаясь смехом, утирала слёзы, а Матрёна, качая головой, бормотала:
— Господи, прости!
Артем и сам захохотал, вдруг поняв, чего вычудил. Какой к черту Black Sabbath в 1916 году⁈
— Ладно, братцы, — сказал он, утирая выступившие от смеха слезы. — Это вам не «Огинский». Но струны целы, видите? Ещё сыграю, попроще!
— Не надо, Иван Палыч! — взмолился Кондрат, всё ещё хохоча. — Пощади гитару! Лучше квасу налей!
Артём вернул гитару Фома Егорыч, который буркнул:
— Цыгане черти, и ты туда же.
Все снова загудели, смех разнесся над двором, и больница, спасённая общими руками, казалось, смеялась вместе с ними.
— Спасибо, братцы, — сказал Артем, немного успокоившись и приподнимаясь. Он оглядел бойцов, тихо спросил: — Кстати, Якима Гвоздикова не видели? Будто сгинул.
Кондрат переглянулся с Сергеем Сергеичем, который пожал плечами, будто припоминая.
— Яким? — протянул Кондрат. — Нет, Иван Палыч, не видали. С вчера и не приходил.
Сергей Сергеич кивнул.
— Точно, не было его, — сказал он. — Вчера, как пожар тушили, мы все тут бегали, а Якимки — ни следа. Может, в Липках своих, в деревне? Или в трактире опять?
Лапиков, до того молчавший, хмыкнул, но без обычной шутливости.
— Пьяница он, Иван Палыч, — буркнул он. — В трактире, поди, с «казёнкой» в обнимку. Ты уж не переживай, встретим — вопросы кое-какие зададим. Есть о чем нам с ним потолковать. Насчет больницы.
— Братцы, я прошу — только в рамках закона. Без мордобоя.
— У нас закон свой, Иван Палыч, боевой, — серьёзно ответил Лапиков.
— Если Яким объявится, дайте знать. И… берегите себя.
— Иван Павлович… — раздался за спиной знакомый голос. Анна Львовна шла к доктору с низко опущенной головой. — Иван Павлович, вы уж меня извините, но не получилось договориться…
Она не договорила — подняла взгляд и увидел больницу, побеленную, новую.
— Как это… — только и смогла произнести она.
А когда увидела людей, то все поняла.
— Анна Львовна, а мы сами справились! — рассмеялся Артем.
Девушка от эмоций даже обняла парня, но тут же смущенно отстранилась.
— Иван Палыч, так мы это, в больницу то можем заходить уже? — спросил Лапиков, отирая лоб от пота. — Насмеялись, навеселились — охота и отдохнуть немного. Аглаюшкин квас бодрит конечно, но дух перевести тоже нужно.
— Конечно!
Солдаты, похихикивая и поглядывая на Фомы Егорыча с гитарой, пошли внутрь.
— И вы все сами? — не веря еще до конца в случившееся, спросила Анна.
— Все сами, — кивнул Артем. — Руками рабоче-крестьянскими, без всяких кредитов и займов!
— Как же здорово! — воскликнула Анна Львовна. И совсем тихо добавила: — А вот с кредиторами надо бы отдельно потом переговорить, когда они в себя придут от пьянства наконец…
Дверь больницы с грохотом распахнулась, и в горницу влетела запыхавшаяся Аглая. В руках она сжимала смятую газету.
— Иван Палыч! — выдохнула она, её голос дрожал от восторга, но слов не хватало. Она только махала газетой, её веснушчатое лицо светилось, как у ребёнка, нашедшего клад. — Написали! Написали!
Артём, проводивший вечерний осмотр, нахмурился, отложив ампулу и шагнув к ней.
— Аглая, что случилось? — спросил он. — Дыши ровно, говори толком. Ты чего вернулась? Я же тебя домой отпустил. Сегодня я на дежурстве.
— Да я… да там… написали!
— Что написали? На заборе дети тот-то написали?
Аглая, всё ещё задыхаясь, опёрлась о стол. Наконец отдышалась, вытерла пот со лба и, тыча в газету, затараторила.
— Иван Палыч, я… я с Анной Львовной грамоту учила, в школе. Книжки мне сложно, а газеты ничего, интересно. Да и новости последние узнаю. А тут она, ну Анна Львовна, мне свежую газету дала, «Губернские ведомости», читать, чтобы буквы не путала. Я «Губернские ведомости» редко читаю, там все больше про политику, а тут взяла. Читаю, а там… там про нас! Про больницу нашу! Про тебя, Иван Палыч! Целая статья! Я чуть не закричала, как увидала. Бежала сюда, едва не упала! Поди, Вера Николаевна, та княгиня наша, корреспонденту рассказала, она ж в уезде с важными людьми знакома. Читай, читай скорее!
Артём, еще ничего не понимая, взял газету, пробежался по заголовкам. Его брови приподнялись.
— Вот тут! — ткнула пальце Аглая.
Артем прочитал.
«Губернскія вѣдомости», 15 октября 1916 года
«Новая заря здравия в Зарномъ»
Въ глухомъ уголкѣ нашей губерніи, гдѣ ещё недавно царили суевѣрія и недуги, подобно тѣнямъ, витающимъ надъ крестьянскими избами, нынѣ зажглась искра надежды. Рѣчь идётъ о земской больницѣ въ селѣ Зарномъ, что, благодаря молодому, но необыкновенно талантливому доктору Петрову Ивану Павловичу, стала маякомъ прогресса и милосердія въ сихъ краяхъ.
Артем оторвался от чтения, чтобы понять написанное. Все эти «яти», «ижецы» и «еры» просто взрывали мозг, поэтому пришлось некоторое время привыкать, чтобы перевести у себя в голове написанное.
Сия статья, написанная для «Губернских ведомостей», призвана поведать о подвиге сего врача и о том, как он, вооружённый знанием и смелостью, преображает жизнь простого люда.
Иван Павлович Петров, земский доктор, чей юный возраст не умаляет его мастерства, прибыл в Зарное летом сего года и с тех пор неустанно трудится на благо селян. Его больница, хоть и скромна в убранстве, являет собою истинный храм врачевания. Сюда, в сии стены, где пахнет кипячёною водою и чистотою, приходят и стар, и млад, страдая от хворей тяжких — чахотки, язв гнойных, лихорадок. И всякий, кто переступает порог, обретает не токмо лечение, но и надежду, ибо доктор Петров — не просто врач, но и человек с душою, открытою к бедам людским.
Что же отличает сего доктора от иных? Смелость в применении новейших достижений медицинской науки, кои в наших краях почитаются за диво. Так, для страждущих чахоткою, как сын генеральши Ростовцевой, Иван Павлович использует прорывной метод коллапсотерапии — введение воздуха в грудь, дабы дать лёгкому отдых и остановить разрушительный ход недуга. Сей аппарат, созданный при содействии местного кузнеца, есть плод гениальности и находчивости, ибо в Зарном, где нет ни рентгенов, ни машин хитроумных, доктор Павлов сумел из простых материалов сотворить чудо. Меха кузнечные, колба стеклянная да игла тонкая — и вот уже юный пациент дышит легче, а мать его, по слухам, слёзно благодарит врача.
Не менее примечательно и то, как доктор борется с иными недугами, что терзают Зарное. Сифилис, сия «скверна», о коей селяне шепчутся, находит в лице Ивана Павловича неумолимого врага. Он, рискуя навлечь гнев суеверных, учит народ чистоте, кипячению воды и избеганию опасных соблазнов, что таятся в трактире местного кулака.
Его уроки санитарии, где он с доскою и мелом, подобно учителю, разъясняет о микробах, собирают толпы, и даже старухи, верующия в суеверия и пережитки темных веков «живицу», начинают мыть руки и кипятить посуду. Зарное, ещё недавно забытое Богом и людьми, ныне оживает.
Больница доктора Павлова — сия скромная хибарка — стала символом того, что даже в глуши возможно творить чудеса, ежели есть ум, воля и вера в добро. Мы, жители губернии, должны гордиться сим молодым талантом и молить Бога, дабы его силы не иссякли в борьбе с недугами и суевериями. Пусть же звезда Ивана Павловича Павлова горит ярко, озаряя путь к здоровью и просвещению!