— Политикой? — испугано выдохнул Кругликов.
— Эсеры. Социалисты-революционеры. Это у них какая-то странная любовь имеется к громким акциям. Они в последнее время часто что-то подобное устраивают. То покушение устроят на царских чиновников, особенно в провинции, где охрана слабее, то бомбы мастерят, то стреляют. Молодёжь, горячая кровь, а мозгов мало.
— Эсеры? — переспросил Кругликов. — Ваше высокопревосходительство, да откуда тут они? Жулики, ей-богу, они!
— Хорошо, что проявили себя, — не обращая внимания на Кругликова, слово рассуждая сам с собой, произнес Парфенов. — Вылезли из нор. Созрели. Теперь не уйдут. Зарное зачищу, всех до одного выловлю. И на каторгу всех. Там, на рудниках, пусть энергию свою вымещают, хех! К весне от их ячейки и духу не останется. А то и до зимних морозов управимся, если поднажмем.
Чарушин, собрав силы, прохрипел:
— Фёдор Алексеич… вы уверены… эсеры?
— Уверен, Виктор Иваныч, — отрезал Парфенов, его глаза сверкнули. — Кто ещё? Большевики по подвалам сидят, анархисты бомбы кидают, а эти… эти револьверы любят. Помнишь, в десятом, губернатора в Туле? То же самое — тужурки, студенты, выстрелы в упор. Всех проверим. Всех найдем.
От последней фразы Артему стало не по себе.
Парфенов, ловко объезжая очередную лужу, бросил взгляд на доктора, его глаза за очками блеснули.
— К слову. Знаешь, Петров, — сказал он, — до меня тут слухи доходят. Разные. В Зарном, видать, не все тебя любят. Шепчут, что доктор, мол, не такой уж и ангел. Что скажешь?
Артём повернулся, его лицо осталось спокойным, но уголок рта дёрнулся в лёгкой улыбке.
— Ваше высокопревосходительство, я не рубль, чтобы всем нравиться. Лечу, как умею, больных не бросаю. А сплетни… Зарное — село, тут языки чешут, как мельницы крутят.
Парфенов расхохотался, его смех гулко разнёсся в кабине, и он хлопнул по рулю, едва не съехав в канаву.
— Ха! Хорошо сказал, доктор! Не рубль, точно! — он покачал головой, всё ещё посмеиваясь. — Но слухи, знаешь, не пустые. Некоторые прям в уши мне шептали, мол, доктор — человек тёмный, с революционерами путается, больницу поджёг, чтоб следы замести. Ерунда, конечно, но языки длинные.
Артём улыбнулся шире, он решил рискнуть.
— Дайте угадаю, — сказал он, глядя на Парфенова. — Субботин шепчет? Его почерк.
— Угадал, Павлов. Субботин, он самый. И ещё пара душ из ваших, но не суть.
— Ваше право проверить меня, я ничего не скрываю.
Парфенов глянул на доктора через зеркало заднего вида, пронзительно и долго. Слишком долго. Потом кивнул.
— Слушай, доктор, ты, вроде, нормальный, как я погляжу, толковый, не переживай ты за их брехню. Делай своё дело на совесть — больных лечи, больницу держи. Остальное — тьфу, не важно. Я Субботиных этих в узде держать умею, а жандармы… — он понизил голос, — они за другими побегут. За эсерами, что в трактире палили. Ты только не путайся с кем не стоит путаться, понял? Чтобы и тебя ненароком не посекло.
Артём кивнул, даже улыбнулся, но внутри всё сжалось.
Автомобиль притормозил у больницы. Раненых перенесли внутрь. Артем предложил зайти и Парфенову, чтобы осмотреть его, но тот отмахнулся.
— Спасай их, — бросил он, резко и холодно. — Чарушин мне нужен живым. И готовь доклад о пожаре. Жандармы скоро будут. Я их дождусь. Будем нечисть искать.
С этими словами он сел в автомобиль и уехал.
Артём велел солдатам нести раненых в смотровую, где Аглая, побледневшая, но собранная, уже кипятила инструменты. Кондрат и Лапиков помогли перенести Чарушина на стол, а Кругликова усадили на лавку.
— Сильно же его… — шепнула Аглая, кивая на Чарушина. И спросила: — Выживет?
Артем не ответил.
Начал он с Кругликова: рана в ноге была сквозной, пуля прошла чисто, не задев кость. Доктор промыл её йодистым калием, наложил повязку, туго затянув бинт, пока староста, скрипя зубами, не выругался.
— Терпи, Пахомыч, — сказал Артём. — Ходить будешь, но пока лежи. Аглая, дай ему воды.
Кругликов кивнул, его рыжая борода качнулась, и он, морщась, откинулся на лавку. Артём повернулся к Чарушину, лежащему на столе. Рана в живот — тёмное пятно под рёбрами — сочилась кровью, и пульс, который Артём проверил, был слабым, неровным. Пуля, судя по всему, застряла внутри, и без операции внутреннее кровотечение убьёт его за час. С этим придется повозиться.
— Аглая, готовь всё для операции, — приказал Артём. — Скальпель, зажимы, иглы, нитки. Эфир накапай, но мало — у него и так давление низкое. Воду кипяти, бинты сюда. И свечей побольше, лампа не тянет.
Аглая кивнула, её коса качнулась, и она метнулась к шкафу, звеня инструментами. Артём закатал рукава и надел фартук. Он промыл руки спиртом, чувствуя, как холод жжёт кожу, натянул перчатки. Подошёл к Чарушину.
Аглая поднесла тряпку с эфиром к лицу земского, тот дёрнулся, но затих, дыхание стало ровнее. Артём взял скальпель. Отметил, как предательски дрожат пальцы. Это из-за слов Парфенова.
— Начнем, — буркнул доктор.
И сделал первый надрез под рёбрами. Кровь хлынула, и Аглая, закусив губу, тут же подала тампон.
— Держи, — бросил доктор. — Промокай, не давай заливать.
Аглая, бледная, но собранная, кивнула. Артём расширил рану, зажимами отведя ткани. Пуля, чёрная и деформированная, застряла в кишечнике, повредив стенку — кровь текла, смешиваясь с содержимым кишки. Черт, какое же неудачное ранение!
Артем работал молча, зашивая разрыв, но мысли, как мухи, лезли в голову. Перед глазами то и дело возникали Парфенов, говорящий о том, что переловит всех, Анна, потрясенно бормочущая: «Думала, шутка». Потом замельтешил Заварский… Все они кружились, мешая сосредоточиться. Он вспомнил, как Анна едва не упала, узнав о стрельбе, и её мольбу: «Не выдавай». А если Парфенов прав? Если она знала больше? Если жандармы уже идут за ней?
Вдруг захрипел Чарушин, его грудь судорожно дёрнулась, а пульс, который Аглая проверяла, почти пропал. Аглая ахнула, её глаза округлились.
— Иван Палыч, он… он не дышит почти! — прошептала она.
Артём замер, скальпель в его руке дрогнул. Кровь заливала рану. Артем ругнулся, чуть не потеряв нить и едва не пропустив разрыв в артерии.
«Соберись, чёрт возьми, — мысленно рявкнул он на себя. — Ты доктор, не революционер. Спасай его, потом разберёшься с остальным!»
Он сделал глубокий вдох. Сосредоточился. Быстро нашёл артерию, зажал её, наложил шов, аккуратный и точный. Пуля, наконец, была извлечена — доктор бросил её в миску, звякнувшую, как колокол. Аглая подала нитки, и Артём, стиснув зубы, зашил кишечник, слой за слоем, проверяя, не пропустил ли кровотечение. Чарушин снова задышал, слабо, но ровно, и пульс, хоть и слабый, но стал прощупываться.
Аглая вытерла пот со лба, её руки дрожали, но она не отводила глаз.
— Жив… — облегченно прошептала она.
Артём кивнул. Он закончил швы, промыл рану спиртом и наложил повязку, туго затянув бинт. Чарушин был стабилен, но слаб — ближайшие часы решат всё. Нужно следить. Нужно быть рядом.
Артём отшагнул от стола, его руки, липкие от крови, дрожали. Он посмотрел на Аглаю, чьи глаза блестели от напряжения, и выдавил:
— Молодец. Без тебя бы не справился.
Она слабо улыбнулась, бледная как привидение.
Глубокая ночь окутала Зарное, и тьма, густая, как дёготь, приглушала даже скрип сосен. Больница, свежезалатанная после пожара, стояла тихо, лишь керосиновая лампа в горнице горела, отбрасывая дрожащий свет на стены, пахнущие смолой. Артём сидел за столом, его глаза, покрасневшие от усталости, скользили по журналу приёма. Идти домой он не хотел, да и не мог — в больнице есть тяжело раненные. Нужно глаз да глаз за ними. Особенно за Чарушиным. Состояние его стабилизировалось, но расслабляться было рано. Все-таки рана в живот.
Скрип колёс повозки потревожил ночь. Артём встрепенулся. Во двор въехала телега, и из неё, тяжело ступая, выбрался… Гробовский.
— Твою мать! — выругался Артем, выглядывая в окно. — Его еще не хватало.
Фигура сотрудника Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в шинели с поднятым воротником проскользнула во двор. Гробовский шагнул к крыльцу, тростью постучал в дверь. Артём открыл.
— Алексей Николаевич, ночь на дворе. Что привело вас сюда? — трудно было держать спокойный тон.
— А то ты сам не знаешь! — ехидно ответил он и вошёл не спрашивая внутрь, занося с собой запах табака и сырой земли.
Гость снял фуражку, бросил её на лавку и встал у стола, глядя на Артёма, как ястреб на добычу. Лампа бросала тени на его лицо, делая его ещё суровее.
— Петров, — начал он, его голос был низким, с металлическим звоном, — не юли. Я прямо спрошу. Знаю, с кем ты якшаешься. Эсеры, учительница Мирская, её сборища — это все из одно котла. Стрельба в трактире — тоже их рук дело, в этом нет сомнений. И ты, доктор, в этом сейчас по уши. Генерал-губернатора едва не прикончили! Не теми людьми шушукаешься, Иван Павлович, не с теми. Я ведь тебе говорил. А ты… Признавайся, пока добром прошу.
Артём выпрямился, его глаза сузились, и он шагнул ближе, не отводя взгляда.
— Алексей Николаевич, не понимаю о чем вы…
— Все ты прекрасно понимаешь! — рявкнул тот.
«Вон он как, — удивился Артем. — В лобовую атаку решил пойти. Видать его начальство прижало, требует немедленных результатов. Еще бы — дело то какое громкое! Не в сапожника стреляли, а в самого генерал-губернатора!».
— Если у вас есть ко мне какие-то обвинения — предоставьте доказательства, — холодно сказал Артем. — Где улики? Письма? Револьверы? Или только сплетни Субботина, который за морфий мне глотку готов перегрызть? А может, вы сами улики найдете там, где их нет? Слышал, у Анны Львовны обыск был, незаконный. Полки перешарили, книги раскидали. Уж не ваших ли рук дело?
Гробовский усмехнулся, его усы дёрнулись, но глаза остались ледяными. Он постучал тростью по полу, будто ставя точку, и наклонился ближе.