— Закон не всегда нам помощник. В поиске преступников порой надо следовать совести, а не бумажкам. Мирская и ее школа — гнездо эсеров, и ты это знаешь. Совесть моя говорит: ты нечист.
— Совесть, говорите? — сказал он. — А где ваша совесть была, когда Анну без ордера трясли? Или когда Субботин, ваш приятель, трактир в притон превратил? Улики ищете? Так начните с Якима Гвоздикова, что с керосином у больницы шастал. Или он вам не по совести?
Гробовский прищурился, его рука сжала трость, и на миг показалось, что он ударит.
Не ударил.
— Ты слишком дерзок, доктор, — с нажимом произнес гость. — С огнем играешь. Язык острый, но он тебя не спасёт. Значит, не хочешь по-хорошему? Ладно, будем играть иначе. Эсеры твои, Мирская, её щенки — все под жандармами. А ты… ты с ними. И знай: тюрьма тебя ждёт, доктор. Скоро. Я лично прослежу, чтоб кандалы на тебе щёлкнули.
Он повернулся, надел фуражку и шагнул к двери, его шинель качнулась, как плащ палача. Дверь хлопнула, и повозка, скрипя, уехала в ночь.
Глава 18
С утра выпал снег, подморозило — было приятно идти, тем более, в свободный день — воскресенье. Впрочем, какой там свободный день? Это у земского доктора-то? В больничку — перевязать раненых, с каждым поговорить, успокоить — и слово лечит! Потом еще не забывать и дальних амбулаторных пациентах — Юре Ростовцеве и Марьяне. Ну, до Юры, до усадьбы — версты три, а вот до Камня, до избы лесника Степана, Марьяшкиного деда — пять-шесть верст с гаком… Да кто еще эти версты мерил? Эх, лошадку бы с одноколкой — выезд! Положен ведь. И сам генерал-губернатор обещал… как и поклялся извести в Зарном всю революционную заразу. Извести еще до морозов… в крайнем случае — к весне. Эх, Аннушка, Анна… Угодила, как кур во щи…
Вот и больничка. Солнышко в стеклах сверкает — красота! Документы надо срочно в порядок привести, скоро крючки губернаторские пожалуют.
— Здравствуйте, доктор!
— Здравствуй, Сергей Сергеич! Кондрат, добрый день… Ишь вы! Ведь предупреждал же, чтоб не курили!
— Да мы, Иван Палыч, просто воздухом дышим!
— Знаю я, как вы дышите! — погрозив пальцем раненым, доктор снял шляпу и вошел в коридор.
— Здрасьте, Иван Палыч! — выскочила дежурная санитарка — заспанная, забавная.
— Как пострадавшие?
— Да всяко, — девушка поспешно повязала белую косынку. — Пахомыч, староста, сразу уснул, а вот городской всю ночь стонал, бедолага, метался. Я укол сделала, как вы говорили.
— Молодец! Ну, что, поможешь с перевязкой и ступай с Богом домой. Староста, думаю, скоро уже оклемается. А господина Чарушина мы подлечим, да в городскую больницу отправим. У него в городе родственников много — будут навещать. Яблоки приносить, апельсины…
— Чево-й то?
Про апельсины, девчонка, конечно, даже и не слыхала.
— Говорю, в городе ему лучше будет. Ну, давай Аглаюшка, готовь бинты, лекарства.
— Уж с вечера все приготовила, Иван Палыч!
— Ах! Что бы я без тебя делал?
— Иван Палыч! Надо бы керосину в лампы купить. А то уж скоро кончится.
— Ага… Давай-ка бидон, загляну по пути в лабаз.
Перевязывая раненых, Артем вдруг поймал себя на мысли, что все время думает об Анне. Генерал-губернатор показался доктору человеком дела. Похоже, слов на ветер тот не бросал, и с революционерами решил поставить точку. Не сам, конечно, через станового пристава и все того же Гробовского. Может, и еще на подмогу жандармов прислать.
Ах, Анна, Анна… А если все же докажут? Если найдут тех мальчишек, мамкиных революционеров, схватят Заварского — выйдут и на Анну. А там — следствие, суд… Кстати, суд присяжных, если что, девушку оправдает… Как Веру Засулич оправдал! Которая в генерал-губернатора Трепова стреляла! Анна же ни в кого не стреляла… даже мыслей таких не имела. А вот Заварскому аплодировала!
Да, тут еще один суд имеется — военно-окружной суд, действующий и в отношении гражданских лиц по особо важным делам, ввиду военного времени. Вот там люди суровые, там могут и не оправдать.
Впрочем, что вздыхать? Сейчас же, после перевязки пойти, навестить учительницу, поговорить, утешить. Верно, несчастная переживает, мечется… Да! Зайти. Обговорить все, спокойно, не на эмоциях, как в тот раз получилось, когда в генерал-губернатора стреляли. А уж потом — к Ростовцевым и к леснику на хутор.
Вообще, к Ростовцевым можно было уже и не ходить — Юра поправился… однако, все же, нуждался в контроле. Как и Марьяна. Та — еще немного — и бегать будет!
Попрощавшись с ранеными до вечера и оставив за старшего Сергея Сергеича, молодой человек запахнул поплотнее пальто и направился в школу. На ходу ежился — ветер, а пальтишко-то было то еще, старенькое, на «рыбьем меху». Аглая, кстати, давно уж советовала доктору съездить в город да купить новое пальто. Чего и стоит-то? Пятнадцать рублей, а уж за двадцать — очень даже модное можно взять было.
Солнце уже понималось, золотило крыши домой и позолоченный купол церквушки. Так ведь и не зашел! Так… все некогда…
Вот и знакомое крыльцо.
Иван Палыч поднялся по ступенькам. Дверь тут же распахнулась.
— Заходи, Иван, — спуская гостя, невесело улыбнулась Анна. — Я тебя в окошко увидела. Знаешь… всю ночь пристава ждала. Или жандармов.
— Пристава убили… Заварский убил…
Учительница побледнела:
— Я… я не хотела, чтоб так… Мы же, социалисты-революционеры, за справедливость… И за легальную борьбу! Это раньше террор был в моде, но, после Азефа… А Заварский… Знаешь, я больше не считаю его товарищем! Он действовал на свой страх и риск, ни с кем не считаясь. По сути — подвел всю нашу группу! Тех же гимназистов, студентов… Думаю, таких деятелей надо просто гнать из партии. Да-да, гнать! Поганой метлой.
— Думаю, такие и сами скоро от вас уйдут, — глядя на висевшие на стене вырезки из журналов, усмехнулся Артем. — Как сейчас модно говорить — создадут свою фракцию.
— И пусть катятся! Скатертью дорога!
Эх, девочка, девочка… Раньше надо было думать! А то, мы ж все из себя такие взрослые! Революционеры, не хухры-мухры…
— Думаю, Ань, тебе не стоит бояться обыска, — доктор уселся на колченогий стул и с улыбкой кивнул на стену. — Что тут у тебя найдут-то? Портреты комиков и эстрадных певцов? Юрия Морфесси и Марии Эмской? Или последние номера журнала «Граммофонный миръ»? Так он же вполне легальный… Нет, обыска тебе бояться нечего!
— Я и не боюсь, — разжигая керосинку, улыбнулась девушка. — Но, все равно трясет!
— Это нервы, — Иван Палыч негромко расхохотался и вдруг предложил выпить вина. — Есть у тебя вино-то? Или в трактир сходить?
— Так нынче ж не продают по воскресеньям!
— Это в Субботинском-то трактире не продают⁈
Ах, милая Аннушка, какая ж ты все же наивная! Хоть и учительница… революционерка…
— Не надо никуда ходить… У меня есть немного. С прошлого раза осталось… Ты не думай, я пробку крепко закрыла!
Выпили… Закусили печеньем. Разговор пошел веселей…
— Я вчера на станцию бегала, — рассказала Аннушка. — Телефонировала в город, на почтамт. Там Маша работает… да-да, она у нас эмансипе. Сказала, чтоб предупредила всех наших…
— Хорошо, — ответил доктор, вспоминая Машу — видел ее на собрании в школе.
Быстро договорились — если вдруг Заварский объявиться, Анна немедленно сообщит о нем доктору. Сам же Артем уже для себя решил не церемониться и просто выдать террориста полиции. Типа, узнал по приметам. Выдать не охранке — Гробовскому — а именно что полиции — становому приставу, уряднику… кому угодно.
Кстати, новый, назначенный вместо убитого, пристав, кроме поимки террористов, еще занимается и расследованием пожара — губернатор же приказал! Не далее, как вчера заходил в больничку и обещал наведаться еще. Высокий, приятный с виду брюнет, в чине штабс-капитана. Бывший фронтовик, изрядно подраненный в ногу — прихрамывал. Звали его Петр Николаевич Лаврентьев.
— А чай-то остыл! Сейчас подогрею…
Анна принялась чиркать спичками, на вот примус что-то никак разгорался, а лишь злобно фыркал и шипел.
— Оп! — покривив губы, развела руками учительница. — А керосин-то, похоже, кончился… Я сейчас, в лабаз.
— Сиди! — Иван Палыч указал на поставленный у порога бидон. — Мне самому за керосином надобно. Заодно и тебе возьму.
— А тебе дадут? Воскресенье ж… А мне, как учительнице, откроют!
— И уж, тем более — доктору! — хмыкнув, молодой человек принялся надевать плато. — Ты, Аннушка, жди, я скоро. Давай свой бидон. И ни о чем таком страшном не думай!
Снаружи донесся вдруг звон церковного колокола. Кончилась служба… Эх! Так и не заглянул… Анна же, хоть и считала себя атеисткой, в храм Божий все же заглядывала… правда, нечасто.
Лабазник, что торговал керосином, жил в самом же лабазе, на втором — бревенчатом — этаже, и как раз вернулся из церкви.
— Парфен Акимыч, добрый день!
— А! Здравствуйте, дохтур… Что-то я вас в церквы-то не видал?
Пафен Акимыч, кряжистый крепкий мужик лет шестидесяти, до самых глаз заросший пегой густой бородой, был в Зарном церковным старостой. Потому и интересовался…
Пришлось соврать, чтоб не цеплялся:
— Да я в городе, в храм заходил…
— У нас тоже красиво, благостно… Вам керосинчику?
— Да не худо б.
— Сейчас… лабаз-от окрою — налью… Давайте свои бидоны! Да вы проходите, чего стоят у порога.
Первый этаж строения был сложен из камня. Внутри стояли большие бочки — деревянные и металлические. Пахло дегтем. На полках виднелись куски мыла, веревочные связки, хомуты.
— Ага… Накачал!
Ударил в лицо резкий запах керосина.
— Парфен Акимыч… — вдруг спросил Артем. — А у тебя, случайно, Яким Гвоздиков керосин не покупал? А то мне должен.
Лабазник ухмыльнулся и почесал живот:
— Должен, так отдаст. Но, ему напомнить надо. А керосин у меня все берут! У кого ж еще-то? Брал и Яким… Я еще удивился — обычно мать его, Лукерья, приходит… А тут — он! Заполошно так заскочил… Выпимши, да-а. С ним еще парни были — не наши, из города. Бидон казенный купил — забыл, грит, свой бидон-то.