А вот это было совсем плохо. Гореть второй раз в больнице не хотелось. Нужно было что-то срочно придумать.
— Отдать тебе Гробовского? Он мой пациент, а не твоя мишень. И насчет Анн ты лукавишь. Это твои эсеры Анну чуть под жандармов не подвели, а теперь ты её же в кандалы загонишь! Беги, пока можешь.
Заварский рассмеялся, его смех был хриплым, как воронье карканье.
— Ты должен быть с народом, доктор, а не с сатрапами! Последний раз, Иван Палыч, отдай его, или пеняй на себя! Не думай, что закрывшись в больнице, ты спасешься.
Доктор не стал утруждать себя ответом, вместо этого лихорадочно соображал, чем можно отбиваться в случае атаки. Шприцами закидать? Скальпелем отмахиваться? Смех!
— Ну что ж, дохтур, ты сделал свой выбор. Эсеры не прощают. Гробовский умрёт, и ты с ним, если не с нами! Народ восстанет, а мы — его меч!
Раздался выстрел. Пуля звякнула о стальной лист, которым кузнец оббил стену.
«Вот ведь! — отскочил в сторону доктор. — Не было счастья, да несчастье помогло!»
Если бы не этот лист, доктор бы уже валялся у окна с пулевым ранением — стены у больницы были чуть ли не из соломы вперемешку с глиной. Ремонт, который так вовремя сделали местные жители после пожара, сейчас выручал.
Заварский сплюнул в снег.
Тут же кто-то дернул ручку входной двери. Ага, спутники начали проверять. Но дверь была заперта изнутри — Аглая опередила бандитов.
— Закрыто! — крикнул один из них.
— Дохтур! — крикнул Заварский. — Открой дверь. По хорошему прошу.
— Сначала стреляешь — потом по хорошему просишь? — усмехнулся Иван Палыч.
«Совсем кукухой поехал! Видимо, была предрасположенность, а потом безнаказанная стрельба запустила механизм. Таким только одно место — в тюрьме».
Заварский обратился к кому-то из своих помощников.
— Спички где? Готовь.
— Больницу жечь? — испугано переспросил тот.
— Ради общего дела, щенок! Факел сделай. Живо!
Послышалась возня.
— Иван Палыч! — вскрикнула Аглая. — Подожгут ведь!
— Без паники! Сейчас что-нибудь придумаем.
Но как ни старался доктор, ничего придумать не смог и в операционной повисла гнетущая тишина. Было слышно, как на улице бегает помощник Заварского — ищет тряпки, которые сгодились бы для факела.
— А-а-к-х! — тишину порезал хриплый вздох и от неожиданности Аглая даже вскрикнула.
Доктор и санитарка обернулись.
Гробовский, лежавший все это время неподвижно, зашевелился. Очнулся!
— Я… жив что ли? — удивлению его не было предела. — Петров… Иван Палыч… доктор… зашил что ли получается меня? Ох, болит все, словно под колесницу попал.
Иван Павлович поспешно подошел к нему, мягко взяв за плечи, сказал:
— Лежите, Алексей Николаич. Операция прошла хорошо, пулю извлекли, но вы еще слабы. Не двигайтесь, дьявол вас возьми!
Гробовский, морщась от боли, попытался приподняться, его дренажная трубка натянулась, и Аглая ахнула, бросившись к нему. Но поручик, стиснув зубы, упёрся локтем в стол.
— Что за шум там?
Он кивнул на окно.
Доктор ответить не успел. Закричал Заварский.
— Петров, время вышло! Отдай сатрапа, или больница сгорит за эсеровскую правду!
Гробовский, услышав это, побагровел, его усы задрожали.
— Заварский… чёрт беглый… Вот ведь с-сукин сын! Это он… он меня в поезде… Совсем значит страх потерял, явился. Ну ничего. Я его уму-разуму научу!
С этими словами он принялся оглядываться.
— Шинель… где моя шинель?
— Да она в крови вся… Порезать пришлось ее, чтобы с вас стянуть, — ответила Аглая. — Вон там, в углу.
Гробовский рухнул на колени, принялся рыться в вещах.
— Где же… Ага, вот он!
Он извлек из кармана револьвер.
— Сейчас я тебе покажу, свободу мысли, ирод! — и повернувшись к доктору, прорычал: — Будем отстреливаться! Этот каторжник… не возьмёт меня… и больницу твою… не отдам ему!
Доктор шагнул к Гробовскому.
— Вам нельзя в таком состоянии даже вставать, а уж отстреливаться — тем более! Вы еле живы, дренаж порвёте!
— Нет уж, Иван Палыч, сил у меня как раз предостаточно. Оно, знаешь ли, когда понимаешь, что мог умереть, а до сих пор жив, придает стимул определенный, окрыляет что ли. Черт его знает, как это словами передать, поэт бы лучше наверное написал бы. Но в общем, ты за меня не переживай. Это мне сейчас в пору о тебе и больнице переживать. Понял я кое-что про тебя. Важное понял.
В этот миг дверь операционной скрипнула, и в проёме показались трое — раненые солдаты, что лежали в палате.
— Иван Палыч, мы слыхали выстрел! — сказал один. — Ну и разговор тоже слышали на улице. Недруги получается пришли к нам. Мы это, с вами.
— Да вам лежать всем нужно! — почти закричал доктор.
— Успеется, — отмахнулся вояка. — Родина в опасности — а мы лежать. Нет, мы с вами. Умрем — но не сдадимся!
— Верно! — кивнул второй. — Ты нас латал, зашивал, лекарством поил, теперь мы за тебя — хоть на штык! А у вас вон и оружие имеется.
Он кивнул на Гробовского.
— Братцы, спасибо конечно, — сказал доктор. — Но в палату идите. Заварский — это не ваш бой. Я с ним поговорю…
— Разговорами тут уже, Иван Палыч, не поможешь, — ответил Гробовский.
И приник к окну.
Иван Палыч понял — спорить было бесполезно.
— Ладно, — махнул он. — Только к окну не подходите. Вон, лучше Аглаю стерегите, если вдруг чего…
Гробовский выбил стекло в окне, поднял револьвер. Рука дрожала.
— Вот ведь ирод, с-сукин сын! — совсем тихо выругался он и выстрелил.
Пуля ушла высоко. Заварский взвизгнул от неожиданности.
А Гробовский вдруг побледнел и начал заваливаться в бок — слабость и остатки эфира в крови выключали его мозг.
Иван Палыч подскочил, схватил пациента за плечи:
— Сказал же — нельзя! Лежи, чёрт тебя дери! Убьёшь себя! Аглая, держи его!
Гробовский, задыхаясь, поднял мутные глаза. Протянул револьвер доктору.
— Иван Палыч… стреляй ты… Заварский… убьёт ведь всех… и больницу подожжёт. От моего имени… стреляй… Приказываю… Право… имеешь…
Артем замер. Револьвер, тяжёлый и холодный, жег ладонь. Он, врач, никогда не стрелял в человека, даже в той, другой жизни. А сейчас, чтобы защитить себя и остальных, должен был сделать нелегкий выбор. А как же «не навреди!»? Как же «не убий!»?
— Стреляй… доктор… или сгорим все, к едрене фене!
За окном раздался выстрел — пуля Заварского пробила стекло, осколки посыпались на пол. Беззвучно заплакала Аглая. И эти Аглаины слезы вдруг словно все перевернули в нем.
Иван Палыч поднял оружие, подошел к окну. Прицелился. Заварский стоял метрах в тридцати. Пошатывался, словно был пьян и стрелял наугад, словно выискивая слабое место у больницы. Пули свистели, одна ударила в стену, осыпав пол щепками.
«Вот ведь негодяй!» — подумал Артем.
И плавно нажал на спусковой крючок. Точный взор и сильные кисти рук — это важно не только в операционной, но и при стрельбе. Отдача от выстрела толкнула ладонь. От грохота зазвенело в ухе.
Заварский вскрикнул и неуклюже рухнул в траву.
— Попал! — удивленно прохрипел Гробовский. — С первого раза попал! Стрелок!
— Ранил, — уточнил кто-то из вояк. — В ногу.
По двору разлетелся истошный вопль — Заварский кричал от боли. Его спутники, растерянные от такого неожиданного поворота событий, ходили вокруг своего предводителя, не зная что предпринять. Ей-богу, слепые котята! А еще в людей стреляли недавно.
— Заварский, сдавайся! Поздно уже геройствовать! Бросай оружие, или следующая — в сердце!
— Доктор, твою в коромысло… предатель… Эсеры… за мной… Народ… восстанет… — проскрежетал тот.
— Эй, оставшиеся! — крикнул Гробовский. — Те, кто с Заварским был. Руки вверх, чтобы я вас видел. И без глупостей.
— Все пропало! — отчетливо выдохнул кто-то из студентов.
— Ничего не пропало! — сквозь зубы зарычал Заварский. — Возьмите мое оружие и продолжайте стрелять, трусливые щенки! Живо! Убейте этого гада! Он в меня попал!
Один из парней неуверенно взял оружие.
— Ну, чего встал⁈ Стреляй! Стреляй! Я тебе приказываю! Или я сам тебя…
Парень дрожал.
— Я… я не хочу… Не хочу никого убивать! Доктор ведь… не причем.
— Стреляй, сволочь! Убей их всех! А не то я вас…
Заварский не договорил — выстрел оборвал его слова. Студент, испуганный как мышь, выполнил приказ своего вожака, но сделал это иначе, заставив горластого Заварского замолчать навсегда. Уж специально ли он его пристрелил или от испуга не разглядел — сейчас было не понять.
— Мы сдаемся! — раздался полный слез голос горе-стрелка.
И швырнул к дверям пистолет.
— Сдаемся! Не стреляйте пожалуйста!
Гробовский глянул на доктора, улыбнулся и сказал:
— Надо же как бывает! Сегодня я считай два раза заново родился!
А потом хрипло рассмеялся с таким звуком, будто сквозь огородное чучело, набитое соломой, пропустили ветер.
На следующее утро его вызвали в город. Иван Палыч даже не сомневался по какому вопросу, хоть в телеграмме из уездной управы ничего не было указано. Просто — явиться.
И он поехал.
А что ему было терять?
На мотоцикле домчал быстро, с ветерком. И был сильно удивлен, когда узнал, что Гробовский, лёжа в госпитале, вызвал его, Ивана Павловича Павлова, на показания — как свидетеля. Не как обвиняемого.
Удивился доктор второй раз, когда узнал, что все обвинения против Анны Львовны Мирской и него самого отозваны. Вся вина — на Заварском, беглом эсере, чей «наган» и фанатизм стали неопровержимыми доказательствами для жандармов.
— Вот здесь распишись, Иван Палыч, — сказал Гробовский, приподнимаясь с кровати и протягивая протокол.
— Даже в больнице продолжаете работать? — усмехнулся Иван Палыч.
— Начальство торопит, — пожал плечами Гробовский.
— Палата, конечно не как у нас, — чтобы хоть как-то поддержать разговор сказал доктор, оглядывая помещение.
— А мне хоть сарай, главное что не гроб!