— На какой клей её посадил, а? — Артём тянул сильнее, его голос дрожал от ярости. — Признавайся! Это всё подстава, да? Вы все тут актёры, да? Отвечай, чёрт тебя дери!
— Господин дохтур… — прохрипел крестьянин, пытаясь вырваться. — Пустите… Христа ради… О чем вы? Ох, батюшки… Какие-то странные слова говорите. Уж не проклятия какие-нибудь на мою голову? Не надо, я потом зайду, ежели сейчас заняты вы.
Артём отпустил его, но не потому, что поверил. Просто ярость, вспыхнувшая так быстро, начала угасать, оставляя после себя пустоту. Он отступил, тяжело дыша, и посмотрел на мужика, который пятился, держась за бороду и глядя на него, как на безумца. Вокруг начали собираться люди — баба с коромыслом, старик с узелком, мальчишка-босоножка. Все смотрели на Артёма с тревогой и непониманием.
— Иван Палыч, вы чего? — донёсся голос Аглаи. Она стояла на крыльце, держа в руках миску, и её веснушчатое лицо было полно беспокойства. — Не заболели ли?
Артём не ответил. Он повернулся и, не глядя ни на кого, пошел прочь, демонстративно шлёпая ногами по грязи. Куда шел — и сам не знал. Лишь бы подальше отсюда. Но чем дальше уходил, тем больше убеждался в том, что все именно так, как и есть. Никакое это не шоу.
Артем остановился. Защипало глаза. Он поднял взгляд и увидел деревянное строение. Церковь! Может, там, в церкви-то, все и разъяснится.
Приняв решение, молодой человек повеселел и быстро зашагал к храму. Редкие прохожие — почти одни женщины да старики, — при виде «господина доктора» кланялись и снимали шапки. Правда, одна дородная бабища, попав навстречу, вдруг резко отвернулась и перешла на другую сторону улицы. Да еще и плюнула вслед. Вот так-то.
— Пада-айте, Христа ради, пастрада-авшему на германских фронта-ах, — вдруг проблеяли на паперти.
Нищий. Похоже, без руки. Противный такой, в лохмотьях, грязный. Однако, глаза-то — зырк, зырк!
— Ой, это вы, доктор? — нищий вдруг перестал блеять. — Звиняйте, сразу-то не признал.
Сказал — и исчез. Растворился в кустах сирени, что густо разрослись близ кладбища — погоста. Видно, коз сюда не пускали.
Пожав плечами, Артем перекрестился и вошел в храм.
Как, наверное, подавляющее большинство россиян, доктор был человек крещеный, но не воцерквленный. Яйца на Пасху красил, однако посты строго не блюл и в храм Божий ходил от случай к случаю. Даже и молитвы-то знал лишь так… приблизительно…
Однако, сейчас молился истово! Не хотелось верить в происходящее. Бесы путают.
— Господи, Иисусе Христе, очисти грехи мои! Скажи мне… поведай… вразуми, как только Ты можешь…
Горели редкие свечки. В полутьме таинственно золотились оклады. Николай Мир-Ликийский (Угодник) смотрел с большой иконы строго, но вполне благожелательно. По крайней мере, так показалось Артему.
Святой Николай… Покровитель путешественников… Вот у него и спросить!
Доктор повернулся к иконе:
— Святый Николай Мир-Ликийский… Прошу, ответь, вразуми… Где я? Кто я? Как быть мне?
Дернулось пламя свечей.
— Из-за острова… — нараспев произнес святой.
— Из-за острова? Это все произошло из-за острова? — Артем перекрестился. Даже не удивился что ему ответили с икон — без этого чудес хватало. — Из-за какого остова, святый Николай?
И в самом деле — причем тут какой-то остров? Или — не расслышал? Не так понял?
— Н-на простор… — глухо пробормотал Николай Угодник.
И продолжал — уже типа как песней:
— Н-а пра-астор речной волны-ы… Выплыва-ают расписные… Стеньки Разина… уфф… челны…
Начатая было песня тут же перешла в храп.
— Тьфу ты…
В темном углу, за иконою, прикорнул на скамеечке сухонький патлатый старикашка, судя по одежке — дьячок. От него крепко несло водкой.
— Эх, в храме-то Божьем!
Покачав головой, доктор поспешно покинул церковь. Остановился у погоста, задумался. Дождь больше не моросил, но небо по-прежнему хмурилось, сливаясь с синеющим вдалеке лесом.
Вот ведь ситуация какая дрянная. Впрочем…
Артем задумался. Что он потерял, оказавшись здесь? Воспоминания о своем времени всплывали неохотно, как старые фотографии, выцветшие от времени. Квартира в Москве — тесная, с продавленным диваном и вечно пустым холодильником. Развод с Олей — три года назад, без криков, но с тягучей пустотой внутри. Они оба были врачами, оба гнались за карьерой, и в итоге просто разошлись, как чужие. Детей нет. Родители умерли. Друзья? Артём горько усмехнулся. Какие друзья, когда вся жизнь — это дежурства, операции, ночные вызовы? Коллеги были, да. Хорошие люди, с которыми можно было выпить кофе в ординаторской. Но близких? Тех, кто бы заметил, что он пропал? Таких не нашлось. Даже кота дома не держал — некогда.
Артем сделал шаг, хлюпнув сапогом по грязи.
«Что я потерял? — подумал он. — По сути ничего».
Эта мысль была горькой, но в ней было что-то освобождающее. Его прошлая жизнь была… серой. Работа — единственное, что держало его на плаву. Он любил её, это правда. Любил момент, когда пациент открывал глаза после операции, когда удавалось вырвать человека из лап смерти. Но всё остальное? Пустота. Дни сливались в недели, недели в годы, и он даже не замечал, как время ускользало.
И тут его словно осенило. Он замер, сердце дёрнулось, но не от страха, а от проблеска надежды. Работа! Она то осталась! Он всё ещё врач, пусть и в этой глуши, в теле какого-то Ивана Палыча. И не просто врач. У него есть знания — знания, которых здесь, в 1916-м, нет и в помине. Антисептика, понимание бактерий, техники операций, которые для местных — что-то из области чудес. Он может сделать то, чего не может никто другой. Промывать раны так, чтобы не допустить заражения. Диагностировать без рентгена, полагаясь на опыт и чутьё. Накладывать швы, которые не разойдутся. Чёрт возьми, он может быть здесь не просто доктором, а кем-то большим! Кудесником, как сказала Аглая.
Артём невольно улыбнулся, глядя на грязную улицу, где вдалеке скрипела телега, а баба с коромыслом тащила воду.
Да, он в прошлом. Да, это безумие. Но если уж он здесь, то почему бы не использовать это? Он знает, как спасти Марьяну от сепсиса — или хотя бы попытаться. Знает, что кипячёная вода и чистота — не прихоть, а необходимость. Знает, как сделать примитивный антисептик, если найдёт спирт или травы. Он может изменить жизни людей в этом Зарном, где больница — это сарай, а язвы лечат заговорами.
И от этого стало так легко на душе!
— Ладно, — пробормотал Артем, потирая виски. — Допустим, я здесь. Допустим, это правда. Что я могу? Работать. Лечить. А там… разберёмся.
Он выпрямился, чувствуя, как в груди разгорается искра — не уверенности, но решимости. Он не знал, как долго пробудет в этом времени, не знал, вернётся ли в своё. Но если уж судьба закинула его сюда, то он не будет тратить время на панику. Он будет делать то, что любит и умеет лучше всего — спасать людей.
Насвистывая незатейливую мелодию, Артём толкнул скрипучую дверь хибары и шагнул внутрь, стряхивая с сапог комья грязи.
Внутри было всё так же сумрачно, пахло сыростью, щами и чем-то травяным, что Аглая, видимо, добавила в печь. Марьяна спала на скамье, её дыхание было ровным, и это немного успокоило его. Артем прошёл к столу, где всё ещё стоял чугунок с остывшими щами, краюха ржаного хлеба, пироги и варёные яйца. Желудок предательски заурчал — парень только сейчас понял, как сильно проголодался. Всё, что произошло — шок, гнев, церковь, улица, осознание — выжгло силы, и теперь тело требовало своё.
Он сел на колченогий стул, подвинул к себе чугунок и снял крышку. Аромат щей, простых, с полбой и капустой, ударил в нос, и Артём невольно улыбнулся.
«Постный день, — вспомнил он слова Аглаи. — Ну, постный так постный».
Он взял ложку, зачерпнул густой суп и отправил в рот. Вкус был непривычным — без мяса, с лёгкой кислинкой, но тёплым и на удивление приятным. Артём отломил кусок хлеба, макнул в щи и принялся есть с аппетитом, которого сам от себя не ожидал. Каждый глоток будто возвращал его к жизни, прогоняя усталость и смятение. Он даже не заметил, как начал напевать что-то под нос — кажется, «Амурские волны», что слышал у трактира.
Дверь скрипнула, и в хибарку вошла Аглая, неся охапку дров. Она остановилась на пороге, глядя на Артёма, и её круглое лицо с россыпью веснушек расплылось в улыбке.
— Ох, Иван Палыч! — воскликнула она, ставя дрова у печи. — Гляжу, аппетит-то у вас, как у молодого жеребца! Щи-то по нраву пришлись? Я ж говорила, вкусные, с солью!
Артём проглотил очередной кусок хлеба и кивнул, не отрываясь от чугунка.
— Вкусные, Аглая, спасибо, — сказал он, и в его голосе не было ни тени недавнего гнева. Он чувствовал себя… легче. Будто решение, принятое на улице, — работать, лечить, использовать свои знания — дало ему точку опоры. — Ты молодец. И пироги, и щи — всё в самый раз.
Аглая зарделась, её щёки вспыхнули, и она неловко поправила платок.
— Да ну, полноте, Иван Палыч, — пробормотала она, но было видно, что похвала ей приятна. — Главное, что Живица у вас, кажись, вернулась. А то давеча такие смурные были, я уж думала, Скверна вас взяла.
Артём усмехнулся, отставляя ложку. Он вытер рот рукавом — чужой рубахой, к которой всё ещё не привык, — и посмотрел на Аглаю. В его глазах горел новый огонёк, не яркий, но твёрдый.
— Аглая, — начал он, постукивая пальцами по столу. — Слушай, теперь всё будет по-новому. Хватит этой толкотни у больницы, как сегодня утром. Люди толпятся, орут, друг друга перебивают — так дело не пойдёт. Надо порядок навести.
Аглая моргнула, её брови приподнялись, но она кивнула, явно заинтересованная.
— Порядок — это дело хорошее, Иван Палыч. А как его навести-то?
— Записывать людей на приём будем. Очередь — слыхала о таком? Организованная очередь! — сказал Артём, будто это было очевиднее всего. — Пусть приходят по очереди, не всей гурьбой. Ты будешь записывать — кто, с чем, во сколько. Я посмотрю, разберусь, кому срочно, кому можно подождать. Так и время сэкономим, и толпу разгонять не придётся. Прием — до обеда, операции и процедуры — после.