Однако в отличие от литературных героев Нагиба Махфуза в этих рассказах действуют вполне реальные исторические лица.
На творчестве Нагиба Махфуза воспитывалась целая плеяда египетских писателей молодого и среднего поколения. Он по справедливости пользуется репутацией создателя современного египетского романа. И тем не менее личность его окружена некой таинственностью. Египетские литераторы нередко сетуют на то, что они мало знают о взглядах и вкусах писателя, о его человеческих качествах.
Нагиб Махфуз известен своей нелюбовью к разглашению всего, что касается его личной жизни. Хотя у него и возникало намерение написать свою биографию, «обязательность истины — опасное и почти невыполнимое требование», по собственным словам Махфуза, удерживало его от осуществления этого намерения. Тем не менее написанный от первого лица роман «Зеркала» можно в значительной мере рассматривать как автобиографическое произведение. Рисуя биографию своего поколения, Нагиб Махфуз недвусмысленно высказывает свое отношение к людям, дает свою оценку событиям. Личность автора становится, таким образом, осью повествования, находит отражение в зеркале биографии каждого из героев.
В то утро, когда мы встретились в кафе, Нагиб Махфуз был по-деловому собран. Наш разговор касался темы израильской агрессии в произведениях арабских писателей. Н. Махфуз с горечью говорил о том, что египетские литераторы до последнего времени не смогли или не имели возможности по-настоящему глубоко и ответственно подойти к разработке этой темы.
— Речь идет не только о военной стороне проблемы, — говорил он. — Проблема борьбы против израильской агрессии глубоко затрагивает все египетское общество. Поднять эту тему в литературе с необходимой серьезностью — значит обсудить все социальные, политические, духовные вопросы, которые волнуют египтян, и найти их правильное решение.
Найти правильное решение этих вопросов — совокупная задача египетской общественности; конечно, одному писателю она не под силу. Но Нагиб Махфуз смело ставит их в своих «Зеркалах», в романах «Любовь под дождем» и «Пансионат „Мирамар“», и в этом его огромная заслуга перед египетской литературой.
«Израильская агрессия в июне 1967 г. была для нас ударом молота по голове, после которого долго звенит в ушах, — сказал писатель. — Но наша литература преодолевает кризис. Она начинает рассматривать проблему в перспективе борьбы, отражает в той или иной степени горечь поражения».
Роман «Зеркала» содержит тяжелые раздумья писателя о судьбах своей родины. И в то же время, несмотря на широкую панораму жизни, нарисованную автором, в ней чего-то недостает. Она похожа на панораму города, где едва ли не все здания одной высоты, нет ни минарета мечети, ни колокольни, ни пожарной каланчи — почти ничего, что возвышалось бы над серыми, густо заселенными кварталами. Дело, очевидно, в том, что писатель, создавая свои «Зеркала», преследовал цели обличения пороков египетского общества. Конечно, не все египтяне причастны к той коррупции, бюрократизму, разложению, которые начали проявляться в египетской жизни к моменту выхода романа в свет. Как талантливый художник, он оказался в какой-то степени и провидцем. Пороки, обрисованные Нагибом Махфузом в его романе, с особой остротой стали заметны в последующие годы, когда в результате проводимой президентом А. Садатом политики «открытых дверей» в стране произошло оживление частного и иностранного капитала. «Жирными котами» прозвали египтяне нажившихся нечестным путем нуворишей, подчеркнув тем самым неприятие этой политики.
Еще в романе «Пансионат „Мирамар“» (1967) писатель создал образ врага египетской революции. Это бывший крупный землевладелец и королевский чиновник Талаба Марзук. Революция национализировала его собственность, и он превратился в противника нового строя. Марзук сожалеет, что США не установили мирового господства, когда монопольно владели атомной бомбой. Он мечтает, чтобы американцы правили Египтом через «умеренное» правительство.
Прочитав подобные мысли в романе Махфуза, египтянин невольно задумается над положением в своей стране, где в результате отказа от политики ориентации на социализм, проводившейся президентом Насером, а также капитулянтского курса президента Садата произошел надлом в психологии значительной части интеллигенции. Эти события не могут не вызвать тревожных размышлений у честных людей, на глазах которых совершается отход от моральных, политических, наконец, философских ценностей египетской революции.
Именно за эти ценности боролись лучшие представители египетской культуры. И среди них почетное место всегда принадлежало Нагибу Махфузу.
Ибрагим Акль
Впервые имя доктора Ибрагима Акля я встретил в статье профессора Салема Габра. Не помню уж, о чем шла там речь, но доктора Акля называли в ней выдающимся умом, который произвел бы идейный переворот в нашей культуре, если б не гнусная клевета, пущенная о нем в тот период, когда его положение еще не было прочным. Клеветник, личность весьма беспринципная, утверждал, что в докторской диссертации Ибрагима Акля, защищенной им в Сорбонне, содержались нападки на ислам. Пресса развернула против доктора яростную кампанию. Его обвиняли в богохульстве, в преклонении перед взглядами европейских ученых, в попрании ради докторской степени религии и национального достоинства. Требовали увольнения его из университета. Это сильно подействовало на доктора Акля. По натуре он не был борцом и не посмел бы бросить вызов общественному мнению: он боялся потерять свою должность, единственный для него источник средств к существованию. Он отрицал предъявленные ему обвинения, доказывал свою приверженность вере. Ему пришлось обратиться к друзьям по университету и коллегам, в первую очередь к доктору Махеру Абд аль-Кериму, с просьбой положить конец всей этой шумихе.
В 1930 году, когда я поступил в университет, доктор Ибрагим Акль занимал там должность адъюнкта. Видимо, пережитые неприятности научили его осторожности. Все свое внимание он сосредоточил на преподавательской работе и не принимал никакого участия в общественной жизни. Мы, студенты, находили его скучным, суховатым человеком. Лекции доктора Ибрагима Акля по большей части сводились к общим рассуждениям и не содержали той богатой информации, которой были насыщены лекции других преподавателей. Он был еще не стар — сорок с небольшим, здоров, полон сил. В студенческой среде он вскоре стал предметом насмешек и героем анекдотов. Однажды во время лекции я спросил его:
— Профессор, почему вы не пишете книг?
Не без высокомерия взглянув на меня, доктор Акль своим звучным голосом произнес:
— Не полагаешь ли ты, что в мире написано мало книг? — и, покачав головой, добавил: — Если выстелить книгами всю поверхность земного шара, они легли бы по ней двойным слоем. А из всей этой массы книги, содержащие новые мысли, не покрыли бы и переулка.
Встречал я доктора Акля и в салоне доктора Махера Абд аль-Керима, в большом доме, в Мунире[2]. В его старинной гостиной я познакомился почти со всеми, кто представлял цвет нашей интеллигенции. Я и теперь бываю там, однако ничего от былых времен в ней не сохранилось. Очень высокий, с величественной осанкой и умным взглядом синих глаз доктор Ибрагим Акль на редкость гармонично вписывался в роскошную обстановку этой гостиной в классическом стиле.
Особенно яркое воспоминание сохранилось у меня об одном из проведенных там вечеров. Разговор тогда зашел о политике. Обычно мы избегали политических тем, нам было известно, что хозяин салона, наш уважаемый профессор, не выносит подобных дискуссий. В силу семейных традиций и воспитания он принадлежал к партии ватанистов[3], а мы, его ученики, — к молодежной организации партии «Вафд»[4].
Однако умолчать о совершенном Исмаилом Сидки[5] перевороте, который взбудоражил наши мысли и чувства, было трудно. Доктор Ибрагим Акль выждал, пока высказались почти все студенты, и заговорил:
— Наша конституция — это, несомненно, завоевание и в то же время — ловушка! — Мы хотели тут же ринуться в спор, но он не дал себя перебить: — Национальная борьба уклонилась в сторону от своей первоначальной цели. Мы погрязли в межпартийных склоках. Любой переворот самым губительным образом сказывается на взаимоотношениях между людьми, на их правах. То замечательное, унаследованное нами от революции 1919 года единство слабеет день ото дня.
— Единство народа не ослабнет, — возразил доктору Ибрагиму Аклю кто-то из студентов.
Словно задумавшись на миг, профессор Махер Абд аль-Керим помолчал и затем с улыбкой, негромким, мягким голосом заметил:
— Народ наш, что великан из народной сказки, вдруг очнется на какое-то время и опять заснет… на века.
— Никто не собьет нас с пути, — сказал доктор Акль, — если мы будем верны идеалам.
И тут, обведя взглядом своих синих глаз наши настороженные лица, повторил, отчеканивая каждый слог:
— И-де-а-лам.
Он любил повторять это слово на лекциях, и Аглан Сабит, один из моих приятелей, так и прозвал его «доктор Идеал».
Должно быть вспомнив о волне атеизма, захлестнувшей в ту пору факультет, доктор Акль уточнил:
— Не следует понимать идеалы как порождение религии. Считайте их, если угодно, тем источником, из которого возникла сама религия.
Шейх-азхарит[6], имени которого я теперь уже не помню, заметил:
— Одни неприятности от этой политики.
— Именно идеалы мы должны сохранить, идеалы, — продолжал твердить доктор Акль.
Салем Габр, утопая своей тучной фигурой в мягком кресле, вмешался в разговор:
— Дорогой доктор, проблема нравственности тесно связана с общественными отношениями, и прежде всего мы должны изменить общество.