– Мы идем неверным курсом, шкипер! Кок засунул топор под нактоуз, и перед нами Африка, а не Америка.
Паршивец Негоро выхватывает огромный двуствольный пистолет и стреляет, но юнга успевает закрыть капитана своим телом.
Дик Сенд склоняется над храбрецом:
– Как зовут тебя, герой?
Юноша смертельно бледнеет и успевает прошептать:
– Серж. Серж Биток…
По накренившейся палубе с грохотом катится пушечное ядро.
– Биток! Ты заснул, что ли? Мячик подай.
Сережка хватает мяч, неуклюже пинает – мимо. Просит:
– Ну, возьмите хоть на ворота. Пожалуйста.
– Иди, иди отсюда. Без сопливых скользко.
– Рыба!
Егорыч грохочет по дощатому столу так, что остальные костяшки подпрыгивают и сбиваются.
– Везет тебе сегодня, – качают головой игроки.
– Нам, флотским, всегда везет.
У тщедушного Егорыча – штопаная тельняшка, руки в наколках: полустертые якоря, буквы «ТОФ», сисястая русалка.
– Еще партию?
– Не, там же закрытие Олимпиады по телику.
Партнеры встают, идут по своим подъездам. Сергею тоже хочется смотреть закрытие из Москвы, но он остается. Смотрит, как Егорыч тихо матерится, копаясь в сморщенной картонной пачке «Беломора». Наконец, находит невысыпавшуюся папиросину, чиркает самодельной зажигалкой из гильзы, прищуривается от едкого дыма. Фальшиво затягивает:
– Когда усталая подлодка из глубины… кхе-кхе-кхе.
Кашляет так, что ходят ходуном тощие плечи. Подмигивает Биткову, обкусывает картонный мундштук, протягивает беломорину:
– Добьешь, комсомолец?
– Не, – крутит головой Серега, – мне нельзя.
– Ну да, ну да, – хихикает Егорыч, – боксер, понимаю. Какой уже разряд?
– Второй юношеский.
– Ништяк.
Битков деликатно шмыгает. Решается:
– Дядя Егорыч, а океан – это ведь красиво?
– Да нунах. Лучше три года орать «ура», чем пять лет – «полундра». Хотя сейчас два и три служат. Я ж на железе, в подплаве. Чего я там видел? Мазут, отсек да учебные тревоги. Аварийная, – начал загибать прокуренные пальцы с желтыми ногтями, – пожарная, химическая… Уже и не помню толком. «Человек за бортом», во! Для подплава очень актуально, хе-хе-хе. Зато пайка на флоте – это песня. Железная пайка. Сгущенку давали. И кок не жмотился, добавку – всегда пожалуйста.
– Ну как, а небо, волны? Синева.
Егорыч кивает:
– Когда всплываем аккумуляторы подзарядить – да. Разрешают на мостик по двое подняться, покурить. После отсека-то! Воздух – пить можно, такой вкусный. И небо… Да.
Егорыч зажмуривается, его сморщенное загорелое лицо вдруг озаряется щербатой детской улыбкой.
Видит и аквамариновую воду, и такое же небо. Снежно-чистые комки облаков отражаются белыми барашками на гребнях.
Без всякого волшебного осколка – видит.
– Товарищ подполковник, ну пожалуйста!
– Странный ты какой-то, призывник Битков. Какого хрена тебя во флот потянуло? Опять же, три года служить. А так – два.
Подполковник отдувается, трет несвежим платком багровую лысину. На столе – тарелка с надкусанной домашней котлетой, чай в стакане прикрыт от мух бумажкой. Как такому объяснишь?
– Я с раннего детства… Мечта у меня.
– Странная экая мечта, – военком крутит толстой шеей, отстегивает галстук – тот повисает на заколке.
– Городок наш сибирский, тут до любого океана – тысячи верст. Я тебе так скажу, Битков. Спортсмен, школу закончил отлично. Характеристики хорошие. Кстати, а чего не поступил в институт-то?
– Я хотел в военно-морское или торгового флота, во Владивосток. А мама категорически… Болеет она у меня.
– Ну, и чего? Не поехал во Владик, правильно, нахер он нужен. У нас же – и сельскохозяйственный, и политех. О! Педагогический, опять же. Одни девки учатся, был бы там, как султан в гареме.
Военком подмигивает и противно хихикает.
– Я… Я настаиваю, товарищ подполковник.
– Ну ты, сопляк, – повышает голос офицер, – настаивает он. Настаивалка еще не выросла. Пойдешь в ВДВ, в Ферганскую учебку. Про атмосферу Земли слышал? Пятый океан, голубой. Будешь прыгать с парашютом – считай, в синеве купаться, хе-хе.
Злой воздух хлещет, давит стеной. Десантники прячутся за рубкой катера, кутаясь в бушлаты. Старлей кричит, перебивая ветер:
– И чтобы без самодеятельности! Без пижонства этого вашего, никаких бескозырок. Каски не снимать! Высаживаемся, сразу цепью рассыпаемся. Первая группа прикрывает, вторая – с саперами к доту. Закладываем заряды и уходим. Все понятно, товарищи краснофлотцы?
Сосед Биткову шепчет на ухо:
– Ага, уходим. А если ждут, самураи чертовы? Берлин вон три месяца, как взяли. Обидно так-то. Считай, после войны.
Серега молчит. Проверяет сумку с дисками, поближе подтаскивает пулемет Дегтярева.
Катер сбрасывает ход до самого малого, чтобы не реветь дизелем – сразу начинает качать так, что ноги задирает выше головы.
– Пошли, – командует старлей шепотом.
Можно подумать, это поможет. Катер – как на ладони. Светило хлещет очередями веселых зайчиков, скачущих по лазури.
Почему все-таки не ночью, тля?!
Кто-то украдкой крестится. Переваливается через борт, ухает в воду – по грудь. Подняв над головой ППШ, идет к берегу, как танцует – один локоть вперед, потом – другой.
Битков расстегивает промокший ремешок, снимает каску, бросает на палубу. Достает из-за пазухи беску, натягивает поглубже, ленточки – в зубы. Зажмурившись, кивает солнцу. Прыгает в зеленую волну.
Бредет к мокрым камням – они сейчас похожи на ленивых тюленей, развалившихся под жарким небом августа.
Когда остается двадцать метров – оживает японский дот. Бьет прямо в лицо ослепительными вспышками.
Серега, опрокинувшись на спину, тонет – вода смыкается над головой, плещется, рвется в продырявленные легкие.
Нечем дышать.
Битков пытается нащупать в кармане треугольный стеклянный осколок.
– Харе орать, Биток.
Сергей распахивает глаза. Пытается втянуть раскаленный воздух – и корчится от боли. Розовая пена пузырится на губах.
Над головой – не синее курильское небо и не зеленая тихоокеанская волна.
Над головой – потолок кабульского госпиталя. В желтых потеках и трещинах, напоминающих бронхи на медицинском плакате.
– Осколок! Осколок мой где? – хрипит Битков.
– Во, видали? Хирурга спрашивай. Там из тебя всякого повынимали – и пуль, и осколков.
– Нет, – кашляет Серега. Сплевывает в полотенце, добавляя бурых пятен, – стеклянный такой. Синий.
– Тьфу, вот чокнутый, а? Его когда в вертолет тащили – тоже все свою стекляшку искал. Кто маму зовет, а Битков – кусок бутылки.
– Где?!
– В манде. В тумбочке твоей, придурок.
Рыча, садится на койке. Ощупывает перебинтованную грудь. Скрипит верхним ящиком тумбочки.
Тощая пачка писем. Картонная коробочка с орденом Красной Звезды. Мыльница. Бурый огрызок яблока. Вот!
Берет осколок синевы. Прижимает к повязке, осторожно ложится на спину.
Улыбается растрескавшимися губами.
– Ну, все! Кабздец тебе, барыга.
Кожаных – четверо. Мелькают набитые кулаки, белые полоски «адидасов».
Мужик держится секунд десять, потом бритые его заваливают, начинают пинать лежащего – с хеканьем, выдающим удовольствие от процесса.
– А ну, стоять!
Битков ставит на скамейку ободранный чемодан с металлическими наугольниками, бросается в драку.
Первый даже не успевает развернуться – хрюкнув, падает мордой в асфальт. Второй успевает – и совершенно зря. Прямой левой приходится точно в челюсть.
Третий издает мяукающие звуки, начинает махать ногами. Балерун, тля. Кто же ноги выше пояса задирает в реальном-то бою?
Битков ловит каратиста под колено, бьет лбом в харю. Добавляет уже по упавшему.
Последний шипит что-то матерное, выбрасывает тонкий луч ножа. Вот это – зря. За такое не прощают.
Серега выбивает нож. Руку ломает вполне осознанно и намеренно.
Помогает мужику подняться.
«Барыга» смотрит на свой пиджак в кровавых пятнах. Качает головой:
– Надо же, суки. Двести баксов платил за шкурку-то.
Подходит к каратисту, пинает узким туфлем. Нагибается и орет:
– Вы, бычары, всем кагалом не стоите, сколько пиджак! Так своему старшему и передай: должен теперь.
Поворачивается. Протягивает Биткову бумажный прямоугольник:
– Будем знакомы. Павел Петрович.
Удивленный Серега крутит картонку, чешет лоб:
– А это чего это?
– Визитная карточка, – хмыкает Павел Петрович, – ты откуда такой взялся? Вписываешься ни с того ни с сего, визитки пугаешься.
– Я-то местный. Просто четыре года за речкой. Сверхсрочную еще.
– А! Афганец, значит? Это хорошо. Пошли. С меня поляна за спасение.
– Да как-то…
– Пошли-пошли. За все платить надо. А про Пашу- Металлурга любой скажет – я долги отдаю.
Четыре огромные трубы, будто наклоненные назад встречным ветром, нещадно дымят, пачкая ослепительную лазурь. Нож форштевня режет бирюзу, как грубый плуг – английский газон.
По верхней палубе прогуливаются пассажиры первого класса: сияют цилиндры, топорщатся нафабренные усы. Дамы сверкают драгоценностями: один гарнитур стоит столько же, сколько новейший миноносец.
Смех, словно звон серебряных колокольчиков. Улыбка – нить жемчуга в перламутровом обрамлении.
– Вы так милы, Серж. А китель великолепно облегает вашу фигуру. Ах, моряки – моя слабость.
В полутьме – шуршание сползающего шелка. Алебастр кожи. Неземной аромат.
– Это – Флер д' Амур, запах любви. Идите ко мне, мон капитэн.
– Кхм. Пока – только вахтенный начальник.
– Ах, смешной! Разве это важно? Вы же приведете бригантину нашей любви в лагуну истинной страсти, не так ли?
Звон пружин.
Жар скользящих тел, влага и дурман.