мой город и краткая ночь.
Дерево
Растение голодных —
чаща надежды,
там плачь становится
деревом, а ветви —
родиной для беременных женщин,
родиной жатвы.
Каждая ветка – зародыш,
спящий в кровати пространства,
зеленея, колдующий криком,
он покинул пепельный лес,
покинул башни несчастья,
унося голодные вздохи
в жалобах на природу.
Дерево
Ежедневно
за оградами умирает ребенок, умирает,
засеивая углы своим лицом,
призраками окружают его дома́,
ежедневно
грустное привидение приходит из могилы,
возвращаясь из горькой страны,
из далеких пределов,
и навещает город, площади его и приюты,
истаивая как свинец,
ежедневно
голодная джинка приходит из пустыни,
и на лице ее знак —
цветок или же горлица.
Дерево
Рядом с Джируном есть дверь из роз,
омывающая
прохожих своим ароматом,
и там же шатер для ранений,
и там же роща для утр,
все ее ветви – мосты, проводящие взглядом ее
к рыданьям ветров
для такого же утра.
А ночи – дома́ сновидений,
гостиницы для утомленных.
Они вострят свои флейты, читая
книги воды и пыли,
обращают свои честные слезы
к бусам, лавровым венкам,
ожерельям, и рана из роз омывает прохожих
в источнике грусти.
Дерево
Он призывал и приносили ветры
из каждой долины по корешку,
ткали Западу одежды Востока
(наклонился над ним Иисус,
зеленый как жемчуг,
и осел там, в белом минарете,
на краешке дамасской веры,
и убил Сатану
на краешке дамасской веры),
и тьма на его пути осветилась,
преобразилось небо
любовью к тому, кто умер и кто
пришел и перестал воскресать.
Театр и зеркала
Зеркало мгновения, которое
поднимется? И как же?
Не на горы твои из пламени,
не на заснеженные я восхожу
к тебе с молчаливым лицом,
посланница грусти,
с кровью своей восхожу —
как когда я сказал: «Поднимаюсь», —
и раскололась ночь,
и теснила тоска, восхождение.
Зеркало времени
Я зову тебя, мои дни без надзора,
и это пустынное пространство —
пиршество сна, праздник тоски
по плодовым деревьям;
я зову тебя, чтобы его ты привел.
Высокое облако скорби —
если тебе отдохнуть, склониться
как ветке на незаметном ветру,
и этот кувшин – элегия
или цветок,
а этот чай – фонтан.
Я зову тебя, чтобы услышал ты: вот эхо,
приносящее нам опьяняющую траву…
И время ушло на Запад, и тоска оделась
в нашу одежду,
сделалась ладаном – он
скручивает наши ресницы,
исходит из древнего
купола,
покинувшего бытие.
Голодный
Он рисует голод в тетради
при помощи трав и дорог,
укрывает листву
платком из сновидений —
мелькнуло для нас
солнце любви, и ресницы его колыхались,
и вот перед нами сумерки.
Поэты
Между эхом и голосом двое поэтов:
первый говорит как расколотая
луна,
второй молчит как ребенок,
и дремлют но́чи
в ладонях вулкана.
Дамаск
Дамаск —
караван звезд на зеленом ковре,
сосцы угольков, апельсины —
Дамаск —
тело возлюбленного на кровати,
натянутое как лук,
и месяц,
откупоривающий во имя воды
бутылку дней – каждый из дней
кружится вокруг моей ночи,
проваливается желанной жертвой
в жерло твоего вулкана…
И спящие деревья у моей комнаты,
и мое лицо
как яблоко,
и моя любовь
как подушка, островок…
Если бы она пришла,
если бы она пришла —
Дамаск —
ты плод ночи, и ты кровать…
Бейрут
Он живет в Бейруте,
ему кажется, что земля – алфавит,
и пять университетов,
и скалы – яблоки, песни,
однако он умирает —
умирает, бормоча,
что живет в черепной коробке
в иное время иным человеком.
В комнате
был стол,
там спорили гости,
мясо букв было
горами, а напиток
был зельем, и его обходили по кругу,
а на золотистом балконе на своде стола —
лицо, погибающее вместе с иными
погибшими
лицами – лицевая обложка.
Аиша ушла, и каждая ночь —
кровать, и каждая верблюдица – светильник
ослепшего те́ла или ослепшего времени.
Аиша пропала – погублена краска желания;
с нею танцевал эмир в шляпе нищего
или нищий в шляпе эмира,
и пока слова не задремали, он был
для нее богачом;
он руку согнул, чтобы локтем укрыть
ее живот, и заснул.
Зеркало раздора
(За ним – никого,
он отказывается
от материнской груди,
и зовут его спор.
А они режут крыс,
режут, пока он не видит,
умащают кровью раздор,
забивают козу, умащая кровью раздор,
ему нравится кровь,
она его кормит грудью, она его мать.
А дальше было вот что:
…он поднялся на кафедру с луком
в руке, покрытый вуалью,
и сказал – маской и стрелами – не голосом,
не словами:
«Я – сын ясности, прошедший огонь…»
Я – вопрос и светоч,
я – всадник,
и горе тому, кто станет моей добычей…)
И затряслось все вокруг,
закачалась страна как дерево,
и упал минарет как плод,
и обрушилось время.
Зеркало мученика
Когда древки застынут и прервется дыханье Хусейна,
и украсятся телом Хусейна,
и кони растопчут каждую точку на теле Хусейна,
и стащат, и раздерут одежды Хусейна,
увижу, как каждый камень оплакивает Хусейна,
увижу, как каждый цветок дремлет у плеч Хусейна,
увижу, как каждая речка стремится
на похороны Хусейна.
Зеркало сна
Возьми его, этот мой сон,
сшей его и надень
как рубаху.
Это ты сотворила вчера,
оно спит у меня на руках,
приснись же мне, вращаясь как грохот
в солнца ручьях,
в чайке, вылетевшей как будто
вылетевшей у меня из глаз.
Зеркало истории
(– Остатки первоначальной влаги
высохли,
она породила время, а все остальное
постепенно стало соленым
или, может быть, горьким.)
И сказали другие:
экстракт мышьяка после смешивания
с золой эффективнее всего,
или: это глина и камень потеют).
И сказано было: как из дерева
сочится вода.
И сказано было: в нем вода,
ее солнце взяло у дерева в пищу,
частицы ее превратило в пар,
или пролило ее как угли
в яму большую словно эпоха,
и снова дождь…
И сказали другие:
– Длительность
словно выброшенная из пращи,
вычерпывающая речную воду,
чтобы направить ее по каналу,
и потом снова направить
по течению этой реки…)
…и встала вода со мною одновременно,
покачивая мой корабль,
и не было маяка,
и стали буруны как камень —
подошла ли история к своему завершению?
Указало ли солнце мое на что-нибудь
кроме себя?
Но я отплыл вовремя
и увидел то, что увидел, – все вещи:
увидел все доброе,
увидел бамбук,
тянущийся словно корабль
(с его концов поднимается пламя),
и солнце, и дни
как плывущая рыба —
и перевернулся корабль,
стал кипящим котлом…
И сказали другие:
(– Следуя ходу солнца,
и когда проходит оно созвездие Девы,
и когда проходит оно созвездие Рыб
или оказывается рядом со Стрельцом —
усиливаются волны
и громче поют соловьи.)
И сказали другие:
(– В нем какая-то раковина,
что боится, тоскует как мама
и светящийся тростник —
там
блуждающая тайна
и жемчуг, далекий и близкий,
и круглая синяя амбра…
И когда рыба проглотит его,
он погаснет и вскоре умрет,
и прежде, чем поток ее унесет,
и она опустится в воду,
мы распорем ее
и амбру достанем
из ее живота —
как скол горы, наполненный желчью,
я омыл ее уксусом,
намазал медом и купоросной водой,
и стала она драгоценным стеклом).
И сказано было: кровать из стекла,
где прилипший
к солнцу корабль, и в нем жемчужина
или рачок, блуждающий словно волна —
история словно птица протягивается
сквозь тело,
она поет или летит, или живет
среди могил…
(– Это гунн,
заявившийся ко мне среди ночи,
он спит у дороги или блуждает —
закончено все остальное:
заблудились все путники,
и время для процветания и опустошения… —
так сказал Птолемей,
и светило по имени Пес,
и звёзды —)
…Вот такие мысли здесь я собрал —
я был белым, подобно тебе,
и под моей одеждой
крылья парили на ветре,
и были слышны отзвуки песен —
я хотел все это увидеть,
но постарел.
Зеркало земли
Это тот, кто занят моим умом:
он срывает пальмы, купола́, колокола,
ударяет в поверхность земли;
это отвергнутая кровь, это отказ,
иное желание, жгущее, воспламеняющее
во имя завтра, что восходит во имя земли —
царство истории, и приемы гостей, и свадьбы,
иное желание, жгущее, воспламеняющее
раскрывающимся временем его покоя,