с ней соединиться —
я полагаю, что пишу и читаю —
мужчина теряет мужество /
женщина не стала женщиной,
женщина родом из тех, кто ушел / мужчина из тех,
кто придет,
и ты подари мне язык, благослови
меня, мама /
и ты, природа развратница.
Выйди же на землю, ребенок —
вот вышел,
нисходит из букв:
Е Д И Н О Е Д Н О → земное
он всегда творит путь, что ведет в никуда.
Я —
очищение силой присутствия
как воздух,
и она она
всё меняется, всё остается:
Я Я.
Так, земля, он встретит тебя, женщину,
и пройдет между твоими бедрами.
[…и была земля,
что серо-коричнево двигалась, чтобы явился день
и утвердилось животное зрения,
стоя посередине,
как пыль, набитая в бутылку,
или солома в тазу с водой,
убегая
от
небосвода
к
→ ней самой,
и воздвигается сын ее среди воздуха
центром атмосферных лучей,
вестником знания и откровения,
не настолько живой, как трава,
не настолько раб, как посев,
живой, как он сам,
правитель, которым правит земля
и временами небо:
его поэзия – растения,
его тело – полюса,
его корни – дни,
его руки – два крыла рассекать простор.
Суша ему помогает, море его покрывает
или,
как и было
сказано (…)]
Выйди на землю, ребенок.
Готовы ли вы, элементы? Слышишь ли ты,
материя?
Он – это случайность,
выходя за границы,
возвышаясь над пределами века.
Его органы стремятся к воображению,
его лицо смешано с мороком,
а луна склоняется влево,
и тень погибает —
он приносит вести от Дабиха
и Альшаты, которых бодает Козерог,
он приносит вести от всех этих трех
в созвездие Овна —
и звезде, что на Левом Плече,
и Водолею,
и тому, кто на Пупе Коня,
и внутрь Рыб сверху Весов,
и скованной Андромеде,
что
не
познала
мужчины,
и созвездию Во́рона приносит он вести.
Выйди же на землю, ребенок.
Сужайтесь, созвездия двух полюсов,
расширяйтесь в центре
и для тебя,
небосвод, две границы:
конец того, что было твоими природами,
и круглая форма, что охвачена всеми формами,
двумя его жизнями – когда сравняются часы
его дня и ночи,
и он обозревает полюса,
и бездна его окружает резным сводом,
тучи поднимаются оттуда,
и за ними следует снег,
а из низины струится золотая вода
а, может быть, пыль сочится,
и растения
и сухоцветы,
и он возрастает,
полагая, что он везде и повсюду
и, быть может, струится красный песок,
и призраки,
и загораются светила,
и виды
искусства,
и волшебство.
Отступления
Время между корнями тела и устьем действия
место между пьяной скалой и волной,
что подводит часы.
И ты, огонь, тихий, тихий,
я – и путь и прохожий, и зрелище и зритель,
я не владею собой.
А ты (я имею в виду свои ранние годы) – фиалка:
ты между синевой смерти и синевой звезд,
ты непрерывно грезишь
и кружишься в круговоротах третьего глаза:
юношество месяца, одичание горлицы —
она плетет ковер из табачного листа
в громоздящейся ночи,
а тебе не заснуть на скамейке —
только на груди
розы увядшей и розы почти увядшей.
Дай же земле заснуть в твоих ладонях
и разбуди звёзды,
и вот просыпается свет, обжигающий ноги ему,
а он хлопает себя по лбу,
называя его Али,
и я просыпаюсь
ухаживать за саженцами табака, рисовать
свой месяц на листьях,
я вслушиваюсь в звуки, что исходят от меня
и окружают меня, вижу,
как навстречу воздуху он выходит из зарослей,
и в руках его качаются, кренятся лодки.
И когда устает перо ночи,
и пьет заря свое молоко,
солнце
и дом
ложатся
вместе в кровать.
Пойми меня, дом, наполненный крыльями ласточек,
прими участь ве́тра.
Мужчина и женщина делят друг с другом печаль,
печаль друг от друга
отделяет ресницы, но сквозь ветви,
что не вмещают
тень, прокладывает путь мужчина —
тот, что узнал, после того, как умер,
что он был лучшим другом.
Пятница: он рано закончил работать,
он с легкостью
движется между оливами, на тени их опираясь,
он склонился только,
чтобы обнять то, что никогда не склонится,
ведь Правитель его не простил,
потому что в деревне его не хватает с тех пор,
как он мертв.
После того как он умер,
я узнал, все деревья склоняются, когда он выходит,
я узнал места, что покрывают время
зелеными искрами его имени.
Вот он
молится между одной негой и другой,
движется тучами над горизонтом,
трава – подруга его шагов, она не стелет ему солому.
И когда
прошествует солнце и погаснет его очаг,
покажется парус на исходе
пучины, но негде ему причалить. Небо —
его берега́ и во́лны,
от горизонта протянут он до горизонта,
и нельзя ему складывать крылья.
И сказали они: «Он нес с собой шест,
что освещал ему путь, и когда
он возвращался домой, то спускался по радуге
словно по лестнице».
И сказали они: «Однажды он так описал свои ноги: “Я не ходил ими к воротам Правителя”».
И когда забрала его смерть, беседка заплакала у его дома, две звезды обронив между борозд земли.
И сказали они: «У могилы его, в ночных канавах, собрались голоса, вопят они и стенают. Их часто слышит прохожий, думает, это женщины. Они манят его, увлекают, он их желает. Но, приблизившись, слышит только деревья и камни…»
Я писал под диктовку ветра и носил это с собой, я вслух читал старость камня. Я видел сон и воздвигал его крышей, а жизнь была мне супругой в каждом своем оттенке.
Я укутывался в эпоху и ресницами
рисовал ее —
и вдо́вы
висели
на них
множеством
бубенцов.
Мы смеялись вместе с бесконечным полднем
и с последним сроком заключали завет.
У Абу Аббаса Мухтара – лицо оливки. У жандарма терновое сердце, и заплакал Аббас, когда день едва не одолел Али, и ручей уносит его к своему устью. Никогда лицо матери не прерывало дождя, никогда ее голос не укрощал грома.
Там высоко, где перелетная печаль
исчезает, спешила заря и воскресал его светоч,
и вот он, покой,
сидит на ступеньках согнувшись, трость
зажата между ногами, стена перед глазами,
он рассказывает,
как швартуются его морщины к яме слов,
его голос —
струна, берущая аккорд. Его бегство —
созревший уголек,
промежуток, его руки истекают знаками,
истекают знаками соли как опьяненные волны.
А мы смотрим на луну, что скручивает
обрывки взглядов,
и женщины
восседают во имя его,
дрожит пламя свечей
и гаснет,
и между одеждой и плотью один лишь
уголек
рода.
…однажды у него в палатке родилась история,
она была формой памяти —
он жил вместе с призраком словно с женой
и не знал, что он сам – пустыня.
И у моря нет власти над ним,
и у солнца нет для него ничего, кроме слез, —
выйди же в → историю,
ребенок.
Он выходит:
солнце пахнет женщиной, бросившей дом,
небо же в форме голода.
Он метался, вздыхал, тосковал, плакал,
ошеломленный облаками,
он мечется, вздыхает, тоскует, плачет,
и когда он заметил музыку,
что растянулась в грязи перед ним, ковром
из неприрученного пуха, он снял свою обувь,
чтобы слиться с первоглиной.
Он починил свои лохмотья и примирил их
с бурей,
и вот они отделяются от Лысой Горы,
втягивают запахи Латакии и Антакьи, и с ними
он входит в сверкание расстояний —
вот он виден,
а вот уже нет,
и солнце поднимается с кратера сумерек,
чтобы вершить свой суд.
Он – это тьма,
Вялая, с распоротыми боками,
она не хочет гулять, не спрашивает у звезд,