ее сопровождают крылья / не сотворенный
простор,
ее сопровождают берега / нет среди морей того,
о чем он рассказывал,
он – это врата вселенной,
громыхающие
перед ним,
чтобы исчезнуть.
Служанка вышла, служанка вошла,
и театр в форме двух звёзд.
Мы учимся, как заключить небо в книгу,
как открыть новое знание,
мы убегаем, нас подталкивает белизна листа,
нас охраняют чернильные пятна.
Мы видели пекарни, где выпекаются головы гор.
Днем они завертываются
в пальмы, проходят стопами трав,
и среди горчицы и мальвы
поднимается крик об убежавшей женщине
или о поминках по влюбленному.
Вдруг
дождь нисходит на вопли, бьет в окна,
превращает
дома́ в холмы, у облаков появляются зубы,
у месяца – ногти,
а из тетради высыпаются гербарии букв, ветер
фиксирует пульс.
Но
что вспоминают буквы?
Что сохраняет ветер?
Служанка вышла, служанка
вошла и театр в форме детства —
кто тот ребенок, что забрасывает небо галькой?
Кто тот ребенок,
что ловит
горизонт сетью слез?
И ты, старец, —
открывающий сердце свое вершиной,
что выше чем горы, —
научи нас,
что ты говоришь простору, когда птицы
его покидают
ради музыки, ведь он грешен шипами?
Служанка вышла, служанка вошла,
и театр в форме
двух звезд. Вот час свидания между зерном
и жатвой, между
ломтиком сна и тарелкой дней.
Свеча за свечой воспламеняются горы,
звон за звоном
просыпаются ресницы. Пора погрузиться
в меха
покоя, где движется воздух над весенними
мачтами
и у времени глиняное лицо.
Служанка вышла, служанка вошла,
и театр в форме пути,
чтобы была у ног форма небосвода,
у рук – форма отъезда.
Небо развязывает ее браслеты,
садится, вдыхая запах от ее ступней,
и волны крови бьются друг о друга →
взорвись же, стена, названная историей,
взрывайся снова и снова.
Орлы почти забыли привычку к вершинам,
облака почти
забыли привычку к дождю.
Вот мы вышли,
и вот мы сказали: прямоугольник – квадрат —
треугольник, связывает небосвод
лицо свое с нашими лицами, и вот мы читаем
по слогам круги эфира.
В чем дремлет горечь?
И папоротник дремлет и рдест? Мак
и его волна? И дремлют ручьи,
и запах наших шагов восходит песчаными бурями,
и вот они
две звезды, что принимают облик пространства и владеют стеблем волны.
Выйди же на землю, ребенок.
Приблизьтесь же, узкие бедра,
и вы, руки в морщинах,
и вы, кудри,
ведь
из вас
состоит
земля.
Тело(отрывки)
Земля не была раной
была телом, как можно пройти между телом
и раной,
как можно воскреснуть?
Вы, врачи, знахари, ведуны, волхвы,
вы, читатели грядущего,
вот я копаюсь в ваших тайнах,
превращаюсь в страуса глотаю угольки беды
и перевариваю кремень убийства.
Я копаюсь в ваших тайнах я свидетельствую
о грядущем своих дел,
я задыхаюсь, словно кто-то поселяется
в своем изгнании,
я сбиваюсь с пути «мое внешнее рассыпано,
я не могу его удержать,
мое внутреннее пылает, не нахожу для него
даже тени»,
и моментально —
я высыхаю я намокаю
я удаляюсь я приближаюсь
я отступаю я наступаю
я смиряюсь и хитрю,
но во мне какой-то разлом.
Как показать своему телу себя?
приписка от шутовского солнца →
Губы жалят между его бедер, повторяют
историю, что повторяется.
Кто теперь подсмотрит за вечностью?
Кто нащупает первоначало?
В Е Ч Н О Н А Ч А Л О
Соблазни его, пульс, ты управляешь невидимым,
стань его ритмом,
дай его голове упасть мимо ваших рук:
он опытный он изощренный,
он свежая вода,
он форма, струящая семя и свет.
То, что стоял он среди деревьев и трав, —
бледноликий
тростник и опьянение крыльев:
он с волнами заодно,
он соблазняет камни,
из-за него язык стоит на чернилах из мака.
И лестница, нареченная временем,
опирается на имя его, восходя
от пророчества
к пророчеству →
от крыльев, ведущих в эфир,
от совпадения, ведущего в сон.
Но что же,
солнце, солнце, хочешь ты от меня?
Лицо составлено в озеро
осколки его – пеликан,
грудь, дрожит на ней птица и замирает лотос,
пруд открывается розе, закрыт для жемчужин.
Это чаща изгнаний, знамена пустоши,
здесь у дней игрушечные руки,
а небосвод здесь как будто шутит,
но что же,
солнце, солнце, хочешь ты от меня?
Смерть наряжается в фиалковые одежды,
нарцисс заполняет снежное блюдо,
он грезит: любовь – это лицо,
но она – это зеркало:
камни – бутоны, облако – бабочка,
и на пороге – тело, искра для чтенья в ночи —
не отделяет от тела смерть —
отделяет от того, что не тело,
но что же,
солнце, солнце, хочешь ты от меня?
Меня умножают преграды,
от покровов сильнее свечусь,
вдыхаю глубинные травы, а под ногами – клетки:
если светится клетка, то время – чаща,
если чаща, то это женщина,
если небо расстегивает пуговицы,
я сотворю из «если» и «бы»,
я скажу: «Убирайся, небо, ищи
другое пристанище,
слезы с ресниц сотри,
уступи их новой воде» —
и это не сон, нет зрения,
нет мудрости у меня: мудрость моя —
плоды на ветру,
они вскармливают мои дни,
чтобы те судами причалили к берегам,
но как же,
как успокоить пристани под надзором волн?
И что же,
солнце, солнце, хочешь ты от меня?
Я в поисках того, что никогда не встретить,
во имя его я взращиваю розу ветров —
северного, южного, восточного, западного,
придаю ей высоту и глубину,
но куда же направиться мне?
По цвету глаза мои как кусок хлеба,
а тело нисходит в болезнь как сладкий пух →
любовь не манит меня,
ненависть не достигает.
Но куда же
направиться мне? И что же
хочешь ты, солнце, солнце?
Во имя моего живомертвого тела, мертвоживого —
нет у тела формы:
у моего тела множество форм по числу его пор,
но я – это не я,
а ты – это не ты,
мы правим акцент и наши два языка,
изобретаем акцент под размер языка, губ,
нёба,
гортани,
и входят наши тела в глубины чащ и женитьб,
разрушенные,
возведенные
среди
торжественной
пучины,
бесформенные →
медленно быстро
по направлению к нареченному жизнью,
к изобретению смерти.
Во имя моего живомертвого тела, мертвоживого —
возвышаются кипарисы между именем и лицом,
язык возвращается в родительский дом,
и любовь – могила, я вхожу в нее и выхожу,
и могила – прогулка, чтобы венам моим отдохнуть:
мертвы грамматика и морфология —
они втиснулись между первым стихом и последним,
и этот комок теперь решает и судит,
оправдывает и приговаривает →
чтобы настала ночь,
день отгоняет пределы дня,
чтобы настал день,
ночь отгоняет пределы ночи,
чтобы земле сохранить память травы,
она покрывает себя соломой.
Во имя моего живомертвого тела, мертвоживого —
тело может отделить мое тело от моего же тела,
может задержать его каждую часть,
чтобы клетка сражалась с клеткой.
Оно может посеять кровь мою и пожать,
а может быть так, что тело мое восстанет
← против моего же тела.
Соответствия и истоки
Исследование
…птица
расправляет крылья – боится ли,
что упадет небо? Или что ветер
прячет в ее перьях книгу? Шеей
уцепилась за горизонт,
а крылья – слова́,
плывущие сквозь лабиринт…
Поэты
Нет для них места – они греют
тело земли, изготовляют
ключи для пространства —
не основывают
роды или дома
для преданий —
они пишут так же,
как солнце пишет свою историю —
без места…
Опыт
Хорошо, я не засну —