Идейное же течение, если рассматривать его вклад в понимание новизны, ограничено, с одной стороны, суфизмом, а с другой, – Ибн Рушдом. Суфийский опыт видел в божественном абсолюте смысл, связанный с человеческим абсолютом, т. е. с образом человека: изначально бытие – это (божественный) смысл и (человеческий) образ. Оно – не смысл, дополненный образом, но своего рода смысл/образ. Здесь суфизм преступал пределы абстракции или трансценденции в традиционном религиозном смысле, меняясь в соответствии с новым мировоззрением, а вместе с этим менялось и то, как мыслилась связь человека с Богом, и связь Бога с миром. Мир с точки зрения суфийского опыта – это движение, цель которого – непрерывное приближение к бесконечному. Поэтому Бог не только предшествует миру, но и стоит впереди него: он приходит из будущего. И так же как он посылает человеку ответы на заданные в прошлом вопросы, он задает вопросы о будущем, чтобы человек сам ответил на них. В свою очередь, Ибн Рушд ограничивал роль религии и откровения тем, что вводил понятие о добродетели и утверждал, что знание и истина – свойства разума. Так он открывал перед человеком горизонт непрерывного поиска истины и знания.
Такова история новизны, родившейся из взаимодействия или столкновения между двумя позициями или умонастроениями в атмосфере меняющейся жизни, когда возникали новые виды и формы. Опираясь на это, мы поговорим о некоторых родоначальниках поэтической новизны. Многие из них или были неарабского происхождения или же были рождены от отца-араба и неарабской матери. Кроме того, они формировались в бедном социальном окружении, будучи, правда, вооружены двумя самыми мощными арабскими орудиями – языком и религией. Что касается языка, то они овладели им лучше, чем их современники, обманутые идеей, согласно которой мастерское владение языком может быть только врожденным, а что касается религии – они разъяснили и растолковали ее тем способом, который отвечал их ожиданиям от обновляющейся жизни: они удалили из нее арабское курейшитство и придали ей всемирный и народный гуманистический характер, утверждая, что ислам делает людей братьями, превосходя отдельные народы и свойственную им нетерпимость друг к другу. Именно поэтому они обнаружили себя буквально в оппозиции к существующему порядку, потому что, с одной стороны, он основан на расизме и неравенстве, а с другой – противоречит традициям, унаследованным не потому, что они помогают новой жизни, а потому, что поддерживают наследственную власть. Наконец, такой порядок противоречит и литературным традициям, ведь их он тоже унаследовал, чтобы распространять и закреплять. Согласно с этим они оказались в позиции тех, кто изобретает способ выражения, подходящий для новой жизни, или тех, кто сам стремится к такой жизни и соответствует ей, другими словами, стали провозвестниками обновления.
Среди теоретиков Аль-Мубаррад был одним из первых, кто симпатизировал новой поэзии. Он поверил в нее с самого начала, а причиной такой симпатии было ощущение, что его эпоха отличается от предшествующей. Но эта симпатия все же была ограничена защитой нового и тем, что оно в принципе дозволительно. Согласно ему: «Старая эпоха не оказывала милость поэту, а новая не прекращает его несчастий, но дает ему все, что он заслуживает». В этой цитате он, с одной стороны, оценивает поэтический текст сам по себе, не принимая во внимание время, когда тот был написан, а с другой – рассматривает новую поэзию как связанную с жизнью в большей мере, чем с ней была связана старая поэзия. По его словам: «Это стихи, взятые из поэзии новой, мудрой и одобряемой, их нужно представить здесь, потому что они – формы эпохи».
Ибн Кутайба занимал более четкую и утонченную позицию по отношению к новой поэзии. В предисловии к книге «Поэзия и поэты» он пишет следующее: «Я не смотрел на предшественников среди этих поэтов с точки зрения значимости их предшествования и на последователей среди них с точки зрения презрения к их последованию, но смотрел с точки зрения справедливости для этих обеих общностей, и я дал обеим их долю и умножил этим справедливость. Я увидел среди наших знатоков тех, кто хвалит ничтожную поэзию за древность автора, и помещает ее в свою антологию, и порочит хорошую поэзию, у которой один лишь изъян – она сложена их современником или же они видели ее автора своими глазами. Не уменьшил Бог знание, поэзию и красноречие со временем, не наделил ими каждый следующий род меньше предыдущего, но сделал их общими, разделив между рабами своими в каждую эпоху, и сделал все древнее новым в свой век, а каждую поэтическую находку, изобретенную впервые, – странной. Джарир, Аль-Фараздак, Аль-Ахталь и подобные им считались обновителями, и так было, пока Абу Амр ибн Аль-Аля не сказал: “Этот новый был настолько хорош, что я заинтересовался его рассказом. Затем стали они древними для нас с отдалением от нас их эпохи, и также будет с теми, кто после них, как и с теми, кто после нас – такими, как Аль-Хурайми, Аль-Аттаби, Аль-Хасан ибн Хани и подобные им. Каждого, кто принес что-то прекрасное словом или делом, мы упомянули и восхвалили за сделанное, но не писали мы о том, кто говорил или делал это с опозданием или же в свои младые годы, равно как о том, кто делал дурное, ведь даже если пришел он к нам, чтобы получить положенный по старшинству почет, не будет он известен среди нас ни честью, ни старшинством”». Здесь, таким образом, утверждается, что поэзия не приобретает ценности просто оттого, что она древняя, и не теряет ее, если она новая: Ибн Кутайба подчеркивает важность поэтического текста самого по себе, не принимая во внимание его автора и время, когда он был создан.
Ибн Джинни, в свою очередь, совершает следующий шаг, объясняя поэзию Аль-Мутанабби и вставая на его сторону: он утверждает, что современность ценна сама по себе. Согласно ему, у Аль-Мутанабби нет «иного порока в этих глупых ошибках и в том, что его стихи полны низостью и подлостью, кроме того, что он пришел позже, как если бы они рассуждали, что единственная его добродетель и заслуга в том, что он был серьезен в эпоху, когда были бесплодны мысли и умы покрылись ржавчиной; он остался один, без соперника, которого бы он старался превзойти, и без равного, который бы возвысил его. Он был подобен скачущему коню, что преодолевает тяжелейшие препятствия, не доверяя никому, кроме себя, и не видя впереди ничего, кроме своего колокольчика». Рассуждая здесь о современности, Ибн Джинни также рассуждает об уникальности и творчестве.
Наконец, Ибн Рашик опирается на слова Ибн Джинни, чтобы наполнить старые выражения новым смыслом. Он пишет: «Сказал Абу Аль-Фатх Усман Ибн Джинни: “У новых поэтов цитируют смыслы, равно как у древних цитируют выражения. И тот, кого упомянул Абу Аль-Фатх, – правильный и ясный, потому что смыслы достаточно широки, чтобы вместить всех людей в мире и распространить арабов посредством ислама по странам земли: они населили города и живут в них и стали разборчивы в кушаньях и одежде, и узнали воочию последствия того, на что указывало им наитие умов посредством подражания и прочего. Однако подражание отличается тем, что это и самый сложный вид поэзии, и самый употребительный, и всякий описывает что-либо в соответствии с тем, насколько оно слабо или сильно, или немощно или могущественно. Описание человеком того, что он видел, будет, несомненно, более верным, чем описание того, чего он не видел. И подражание тому, что он увидел воочию, лучше, чем подражание тому, чего он никогда не видел своими глазами». Далее он сопоставляет смыслы у древних со смыслами у новых, видя, что у первых их «немного»: «… они почти отсутствуют, если продолжать такие попытки, и их много у этих новых поэтов, и те, кто были первыми, прошли по этому пути и расставили метки для тех, кто пошел следом». Он понимал, что смыслов становится больше по мере приближения к нашему времени: «Если ты поразмыслишь, то тебе станет ясно, что в стихах первых лет ислама в дополнение к смыслам древних присутствуют смыслы современников; затем то, что они присутствуют в стихах Джарира, Аль-Фараздака и их товарищей по чудесному поколению и творчеству, которые не шли против древних, кроме как в малой редкости и отдельных странностях; затем пришли Башар Ибн Бурд и его товарищи, и они добавили смыслы, которые никогда не приходили на ум ни доисламским поэтам, ни предысламским, ни поэтам первых веков ислама, и смыслы начали отзываться друг в друге и множиться, и слова открылись друг другу».
Из всего этого мы можем сделать следующий вывод:
1. Новизна – следствие того, что времена меняются, и с этой точки зрения она – необходимое и естественное явление.
2. Поэзию нужно оценивать как тексты, существующие сами по себе, не принимая во внимание эпоху, когда они были написаны. Поэзия, безотносительно того, древняя она или новая, содержит в себе собственные достоинства или недостатки.
3. Различие между «выражениями» и «смыслами»: древние, остающиеся источником нашего языка, более самобытны, чем новые, но последние все же изощреннее и обращаются со смыслами более творчески.
4. Различие между «выражением» и «смыслом» при более глубоком понимании – это вид аналогии между литературой и религией, и оно, тем самым, – символ борьбы между старым и новым, а возможно, и одна из причин этой борьбы. Борьба же между старым и новым в наше время – это в некоторых аспектах, как мы увидим, – продолжение описываемого различия.
Сторонники «выражения» считают, что новизна, так как она изменчива по смыслу, приводит к изменчивости языка, то есть к его разрушению, и поэтому они отвергают новое и придерживаются старого – языка и способов выражения; они творят из языка сущности, отделенные от времени и жизни, а из старой поэзии, соответственно, – образцы и примеры для всей последующей поэзии. Все это приводит к отсутствию различия, если быть точным, между «языком», который все же публичное дело, и речью, которая – дело частное.