в погоню за кроликом. Ты же
стоишь, инвалидом
на трех ногах. Ковыляешь
взад-вперед. Пыжишься,
делаешь вид. Грызешь
старую кость…
В 1947 году Вашингтонский университет приглашает Уильямса прочесть курс лекций и семинаров, посвященных литературному мастерству и жанру рассказа. Но тут дает себя знать многолетняя усталость, работа на износ; преподавание литературы, творчество и работа в больнице оказываются неподъемным грузом: год спустя, в 1948-м, Уильямса настигает инфаркт. С ним поэту удается справиться, он продолжает писать, издает вторую книгу «Патерсона», но преподавание в университете приходится оставить. В следующем году Уильямс публикует еще один том «Патерсона» и «Преврати это в свет: избранные рассказы и поздние стихотворения (1940–1950)» — за эти две книги он удостаивается Национальной книжной премии. Годом позже он издает «Автобиографию» и «Избранное из ранних стихов». В 1951 году Уильямс вынужден оставить медицинскую практику — причиной тому был инсульт, хотя поэт довольно быстро от него оправился. Еще один инсульт настиг поэта годом позже. В 1953 году вокруг Уильямса вспыхивает скандал — ему предлагают занять пост поэтического консультанта в Библиотеке Конгресса, но отнюдь не всем нравится его кандидатура. В стране идет охота на ведьм, а Уильямс сотрудничал с левой прессой и, о ужас, дружил с изменником Эзрой Паундом, ведшим во время Второй мировой войны «пропагандистские» передачи на итальянском радио! Консервативная пресса начинает бурно возмущаться, как можно доверить пост консультанта главной библиотеки страны коммунисту и другу фашиста. До комиссии по расследованию антиамериканской деятельности дело не дошло — но назначение консультантом не состоялось. «Утешительным призом» этого весьма недоброго для Уильямса года стало присуждение ему и поэту Арчибальду Маклишу престижной Боллингеновской премии, лауреатами которой до него были Эзра Паунд, Уоллес Стивенс, Марианна Мур. В 1954 году выходит едва ли не лучший сборник стихов Уильямса — «Пустынная музыка», а годом позже — еще один, «Путешествие в любовь», посвященный жене. В октябре 1955 года с поэтом случается третий инсульт. Ему удается оправиться, но одна сторона тела так и осталась парализованной. Спасением стала электрическая пишущая машинка — на ней Уильямс мог печатать левой рукой. Он пишет биографию матери, книгу «Хочу писать стихи: автобиография написанного поэтом» — своего рода авторский комментарий к текстам стихов. Выходит очередной том «Патерсона», сборник пьес. А в 1963 году появляется книга «Картинки, по Брейгелю, и другие стихотворения».
Цикл, давший название сборнику — одна из интереснейших работ Уильямса. Его стихи «по мотивам» полотен Брейгеля — это не навеянные созерцанием Брейгеля «образы», а — попытка рисовать словами, по чужой канве. Это вовсе не экфразис, а — чистая изобразительность.
Уильямс делает весьма своеобразную вещь. Он описывает брейгелевские полотна с отстраненностью искусствоведа: из левого угла в правый, передний план, фон… Никакой внешней рефлексии, никакого эмоционального накала и за счет этого достигается сильнейший эффект.
Вот, «Охотники на снегу», пошаговое описание фрагментов: группа охотников, собаки, вывеска на трактире, костер у входа в этот самый трактир, женщины, поддерживающие огонь, каток с детьми, еще дальше — скалы и на переднем плане — куст. Взгляд обежал картину, все. Но не совсем — брейгелевский холст был записан целиком, а в стихотворении между фрагментами зияет пустота, неизбежная, как пробелы между словами в тексте. И в этих зияних — ощущение холода, того самого, экзистенциального, из которого и растет брейгелевское отчаянье.
Но само движение взгляда — оно еще осложнено раздробленностью, которую создают разрывы строк «по живому», когда единая синтаксическая и визуальная группа «режется» между строками:
…в пространство холста входят
охотники следом псы вывеска
косо висит
на трактире олень и распятие…
Эта техника взгляда, с ее разрывами и «искусственной сборкой», пришла из кубизма: именно он так работал с визуальными восприятиями, «выкладывая» на поле холста фрагменты, лишь иллюзорно существующие в сознании одновременно, а на деле — «сшиваемые» нашим сознанием в единое целое из отдельных микровпечатлений, из взгляда, обегающего объект. Так, нам кажется, будто мы в каждый момент целиком схватываем лицо собеседника, а взгляд — перебегает: губы, глаза, бровь, родинка на щеке…
И тогда «Картинки…» Уильяма Карлоса Уильямса — это Брейгель, увиденный в оптике «после Пикассо». При этом Уильямс не описывает, а воссоздает — средствами языка — брейгелевский холст. Собственно, это был ответ на все те вопросы, которые поэт пытался разрешить в «Патерсоне» — как связаны чувственно-визуальный опыт и язык, язык и мышление. Жизнь и творчество описали круг и оказались цельными и настоящими. И последним аккордом этой жизни стало присуждение книге «Картинки, по Брейгелю, и другие стихотворения» Пулитцеровской премии — по сути, признание сборника литературным событием года. Премия была присуждена посмертно.
Антон Нестеров
Уильям Карлос УильямсЖалобаСтихи
Воспоминания об апреле
Ты говоришь — любовь есть то, любовь есть это:
Метелки тополей, сережки ивы — когда
причесаны дождем и ветром, дрожат,
роняя капли, капли —
в такт качаньям веток. Брось!
Любовь сюда еще не приходила.
Le Médecin Malgré lui[9]
Стоило бы помыть
Стены в моем кабинете
Ржавчину надо бы счистить
На инструментах, их все
Разложить аккуратно
Бутылки для химикатов
пора бы давно проветрить
да и наполнить вновь, новую
Лупу купить.
Журналы —
На край стола, чтоб не валялись
В стопках —
И просмотреть их —
Последние десять лет —
Отметить
Нужные все статьи.
И, полагаю, стоит
Пролистывать
новые книги.
Еще нужен счет у портного
И приходящий уборщик.
Бороду отпустить,
больных провожать
Многозначительным взглядом
Кто знает, может, тогда
Снизойдет ко мне
Милая Леди
И жизнь потечет в приятстве?
И удача
На моей стороне, коль
Мысли мои не об этом?
Жалоба
Меня зовут — я иду.
Дорога обледенела,
после полуночи
изморозью подернуты
края колеи.
Дверь обычно открыта.
Улыбаюсь, вхожу,
стряхиваю иней.
На этот раз в постели,
женщина, на боку.
Она больна.
Может быть, рвота,
может быть, роды: десятый
ребенок. Возвеселитесь и пойте!
Ночь — это комната,
что затенена для любви,
пусть даже золотой луч
солнца пробьется сквозь жалюзи.
Убираю со лба ее волосы:
диагност чужой боли,
я преисполнен сочувствия.
Портрет некой леди
Бедра твои — яблони в цвету,
что белизну взметнули в небо.
Какое небо? Небо, где
Ватто подвесил туфельку
возлюбленной. Колени
твои — южный бриз или
снежинки, что летят — в лицо. Кем,
кем был Фрагонар?
Как будто это
что-то объясняет. — Конечно, да! А ниже
колен — доверимся мелодии, и там —
один из этих светлых летних дней,
высокая трава твоих лодыжек,
мерцанье маяка на берегу —
На берегу? Каком? —
Песок налип на губы.
Какой там берег?
— Берег: лепестки. Откуда
знать мне?
Берег? Что за берег?
— лепестки, нападавшие с яблони
нездешней — Какой берег?
Я повторяю: яблоневый цвет.
Марку Антонию, на небесах
Тихий утренний свет
отраженный — сколько раз — отраженный
травой… деревьями… и облаками
он вливается в комнату (окна на север)
и касается стен:
трава… деревья… и облака.
Слышишь, Антоний:
трава… деревья… и облака
Почему ты
бросился вслед за возлюбленной
там, при Акциуме?
Или, просто: ты знал —
ее тело —
за пядью пядь
от пальчиков ног до корней волос
и опять вниз, губами…
и видел
сквозь неистовство битвы — ее:
траву… деревья… и облака —
И теперь ты
На небе, чтоб слышать меня.
Посвящение дятлу
Птица среди голых веток в декабре
Декабрьская птица в наготе
ветвей твой резкий крик
напоминает
о смерти что стена —
ньем мы почтили
в былые
дни воплем поминальным
криком боли проклятьями
богам
что были так скупы на
милость соловей этой
зимы когда
леса закрыты снегом
как занавеской
окно напротив
Картинки, по Брейгелю
I. Автопортрет
Зимняя красная шапка и голубые
глаза что улыбаются
голова да плечи
только они и втиснулись в рамку
когда руки сложены на груди
большое правое ухо
легкий наклон головы
теплая куртка
крупные пуговицы
застегнуты до подбородка
нос картошкой
вот только краснота глаз ибо
слишком уж пристально
вглядывался он в мир
да хрупкость запястий
выдают человека
не так чтоб привычного
к физическому труду и еще
эта небритость когда
времени нет ни на что
кроме картин
II. Пейзаж с падением Икара
По Брейгелю
падение Икара
произошло весной
пахарь вел
по полю борозду
все великолепье года
пришло в движенье
сон стряхнув
и вожделея
под лучами солнца
оплавившими
воск у чьих-то
крыльев и
было ли кому
какое дело
до всплеска в море
так
утонул Икар
III. Охотники на снегу
Зима всюду зима
задним планом холмы
снег на склонах
возвращаясь
вечером после охоты
из левого края
в пространство
холста входят
охотники следом псы вывеска
косо висит
на трактире олень и распятие
холодает
на дворе
и только костер
языками отзывается ветру
кидаясь на хворост
что суют ему женщины справа
холм конькобежцы под ним
Брейгель-художник
все это впускает в себя
выбирая для фона
голый кустарник
картина готова
IV. Поклонение волхвов
Вот Рождество Христово
отпразднованное мною день назад
Младенец на руках у Матери
волхвы в заемном
блеске их нарядов
Иосиф, солдатня
на лицах солдат
сомнения
похоже все писалось
с каких-то
итальянских образцов
но видно разницу
здесь мастерство
письма и мысль
все сводят воедино
встревоженная ненасытность
этой мысли что вопрошает
и не может принять ответ
но приняла рассказ
и красками как на миниатюре
в старинной хронике заставило
предстать потупленный взгляд Девы
произведение искусства
и тут нельзя не поклониться
VI. Сенокос
Присущая ему
верность жизни поражает
как и скрытое устремление
все превратить в искусство
живописи
Ренессанс так пытался
это впитать
но осталось
поле пшеницы
над которым
гуляет
ветер
мужики с косами
что уминают стог
сена
на телеге
и косцы в поле
это только его —
сороки
терпеливые лошади
никто так и не смог
это у него перенять
VII. Жатва
Лето!
композиция
выстроена
вокруг
одного из жнецов
молодого парня
пополудни
прилегшего
отдохнуть
от работы
раскинувшегося
свободно
на спине
и сморенного сном
женщины принесли ему
еду а в придачу
баклагу
вина не воды же
присели в кружок
и судачат под деревом
тенью которого
пренебрег
жнец этот
центр покоя
в мире дневных
трудов
IX. «Притча о слепцах»
Страшно но хорошо сделана
Притча о слепцах
без единого всплеска красного
в композиции где
группа нищих по диагонали вниз
ведет друг друга
через весь холст,
от левого края
чтобы свалиться
в канаву
которой и
обрываются
картина и композиция возвращая
к слепоте и незрячести
явленной в лицах
в грязной щетине изгоев
их жалких пожитках
на заднике чуть различимы
заводь прачка крестьянский
домишко шпиль церкви
лица подняты словно бы
к свету небес
ничего лишнего скупость
композиции где один
за другим держась за посох
уверенно бредут навстречу катастрофе
Венок из плюща
Все это — ложь, ложь и ложь.
И только —
повенчана с беспределом, —
выходит наружу, сметая
границы и рамки,
или прячется вглубь,
где ее — ни различить, ни увидеть.
Антоний и Клеопатра —
были правы,
они показали нам,
как это: Люблю тебя,
или —
незачем жить.
Время желтых нарциссов
кануло в прошлое. Лето,
лето вокруг! —
шепчет сердце, —
лето, даже не в апогее.
Так что — не поддавайся
сомнениям:
они ведь нахлынут,
они могут —
преждевременно
нас поломать.
Мы — лишь смертные.
Но из смертности —
можем бросить вызов судьбе.
Можем даже —
ничтожный шанс, но он есть —
победить! И что нам
до белых нарциссов,
фиалок,
которые вновь расцвели,
ведь здесь —
все еще —
розы!
И романтика страсти — она ни при чем.
Суть любви есть
жестокость, но
в нашей воле
преобразить эту жестокость,
чтобы жить вместе.
У любви — свои времена года,
за и против резоны,
и все, что там сердце
бормочет во тьме,
утверждая свое
в конце мая.
Не забудем, что свойство шипов —
рвать плоть, ранить —
и мне это знакомо, —
продирался.
Держись
от шипов подальше,
говорят тебе.
Но невозможно: жить,
избегая
терниев.
Дети собирают цветы.
Пускай их…
Но сорвав их,
не знают,
куда пристроить —
оставляя вянуть
у края дороги.
В нашем возрасте воображение,
игнорируя горечь фактов,
заставляет нас воспарить,
и вот — розы взметнулись над терниями.
Да, конечно:
любовь жестоковыйна,
эгоистична,
и просто — тупа́;
ослепленная светом, она просто не видит.
Когда молод — она такова.
Но мы стали старше,
я — чтобы любить,
а ты — быть любимой,
и нужно —
не важно как,
одной только волей,
сохранить
дар драгоценный,
этот дар —
на кончиках пальцев.
И — по воле нашей —
да будет нам:
после всего.