Но в душе Анжелики шла тайная и сложная работа. Скорее всего, для решительного переворота ей требовался лишь внешний толчок, сколь бы слабым он ни был. И как часто бывает при таком внутреннем созревании, толчок этот не замедлил возникнуть. В пост 1608 года однажды под вечер в двери Пор-Рояля постучался странствующий монах-капуцин. Его впустили; он попросил разрешения прочесть проповедь. Несмотря на поздний час, аббатиса согласилась. Никаким особым даром красноречия капуцин не обладал, и проповедь его – о смирении и уничижении Сына Божьего, рожденного в яслях, – ничем не отличалась от других, таких же. Но Анжелику его слова потрясли. Она рассказывала потом: «Во время проповеди Господь коснулся моей души, и с этого мига я больше почитала счастьем быть монахиней, чем до того полагала несчастьем… Я сразу поняла, сколь необходимы истинное послушание, презрение к плоти и всяким чувственным удовольствиям и как почтенна настоящая бедность».
Юной настоятельницей овладела жажда немедленных и крутых перемен в монастыре и в себе самой. Естественно, она натолкнулась на сопротивление. И со стороны монахинь, прежде всего как раз тех, что вели самый умеренный и благопристойный образ жизни; они считали, что в Пор-Рояле и так все идет как надо, а внезапный реформаторский пыл аббатисы скорее всего быстро угаснет, успев только натворить бед. И со стороны орденского начальства, недоверчиво относившегося ко всяким крайностям. И со стороны родителей Анжелики, беспокоившихся за ее здоровье; не добившись заметных изменений в монастырском укладе, она обратила все свое суровое рвение на саму себя, стала носить зловонное тряпье, спала на гнилой соломе, проводила целые ночи в молитве и доходила до прямых самоистязаний, прижигая себе руки расплавленным воском. Впоследствии мать Анжелика говорила с улыбкой: «Что вы хотите, все было хорошо в те времена», – словно повторяя самого Бернарда Клервоского, отзывавшегося о собственных подобных подвигах как о «грехах молодости».
И все же Анжелика Арно оказалась достаточно сильна волей и верой, чтобы столкнуть монастырскую жизнь с привычного пути. Она обладала даром покорять сердца; и то, что сестры делали на первых порах из любви к аббатисе, стало для них затем внутренним побуждением. Анжелика начала со строгого соблюдения правила общежительства, не допускавшего никакой личной собственности для монахинь. Следующим шагом стало буквальное исполнение обета затворничества, и этот шаг дался Анжелике куда труднее. Ведь для Пор-Рояля главным нарушителем этого закона было ее собственное семейство. И следовательно, от нее требовалось переступить через родственную любовь, дочернее почтение (дело происходит во времена, когда отцовская власть – отнюдь не звук пустой), наконец, соображения иного, более низменного порядка: мэтр Антуан вкладывал в Пор-Рояль, монастырь с очень скудными средствами, немало денег и забот, приглядывая за постройками и угодьями обители.
И вот 25 сентября 1609 года, с наступлением очередных парламентских каникул, Антуан Арно с женой и двумя старшими детьми – Робером Арно д’Андийи и Катриной Леметр, той самой, которую 30 лет спустя будет представлять на крестинах юная Агнеса Расин, – приехал погостить в Пор-Рояль. Ограда оказалась заперта; Анжелика открыла лишь смотровое окошечко в двери и попыталась объяснить отцу свой поступок. Тот не желал ничего слушать, в бешенстве от гнева и оскорбления. Двадцатилетний Робер называл сестру «чудовищем» и «отцеубийцей», мать упрекала ее в неблагодарности. Анжелика оставалась непреклонна; но когда отец, приказав уже кучеру поворачивать назад, заговорил с ней нежно, умоляя лишь не разрушать здоровье неумеренной аскезой, она упала в обморок. Перепуганные и растроганные родители согласились на все.
Возможно, правда, что в подоплеке поведения Анжелики лежали более сложные чувства, чем кажется на первый взгляд. Сохранилось свидетельство о таких ее словах, брошенных во время этой сцены: «Поистине забавно: меня сделали монахиней в девять лет, когда я того не желала, да и не могла желать в таком возрасте; а теперь, когда я этого хочу, они требуют, чтобы я погубила свою душу, не соблюдая монастырского устава. Но я этого не сделаю. Они не спрашивали моего согласия, отдавая меня в монахини; я не стану спрашивать согласия у них, чтобы жить, как подобает монахине, и спасти свою душу». Сколько в этих словах благочестивого рвения, а сколько неизжитой горечи и мирской гордыни?
Но как бы то ни было, этот день действительно стал поворотным в истории Пор-Рояля. Монастырская жизнь своей суровой бедностью, строгим распорядком и, главное, духовным напряжением все ближе подходила к заветам основателей ордена, словно возвращаясь к давнему, изначальному, доренессансному облику и смыслу монашества. У господина Арно денег больше не брали. Многие монахини, Агнеса Арно, перебравшаяся в Пор-Рояль и ставшая здесь коадъютрисой, сама Анжелика часто отправлялись по приказу церковных властей в другие обители, способствуя их преобразованию в духе подлинного благочестия. Так Анжелику послали в пресловутое аббатство Мобюиссон на смену тамошней аббатисе; ей удалось навести порядок, хотя и с большим трудом и не без ропота со стороны монахинь. Их особенно возмущало, что мать Анжелика приняла в монастырь тридцать бедных девушек безо всякого приданого. Возвращаясь в Пор-Рояль, Анжелика взяла этих девушек с собой, несмотря на то, что Пор-Рояль был аббатством куда более скромным, чем Мобюиссон, и его доходы были рассчитаны на 12–13 сестер. В Пор-Рояле вновь прибывших встретили с распростертыми объятиями и делились с ними всем, что имели. Филантропию здесь понимали иначе, чем Венсан де Поль (или позднейшие социальные утопии): бедность почиталась не злом, а благом, ее стремились не уменьшить и смягчить, а разделить. Итак, число монахинь в Пор-Рояле росло; холод и сырость делали его помещения все менее пригодными для жилья. В 1625 году госпожа Арно купила и переоборудовала для монастыря дом в Париже, и Пор-Роялей стало два; тот, что в Шеврёз, называли для отличия Пор-Рояль-в-Полях.
В то время как Людовик XIII во главе своих войск вел осаду крепости Ла Рошель, последнего укрепления гугенотов, монастырь посетила королева-мать, Мария Медичи. «Не хотите ли вы о чем-нибудь меня попросить? – обратилась она к Анжелике. – У меня есть обычай исполнять то, о чем меня просят, когда я впервые вхожу в какой-нибудь монастырь». Просьба у Анжелики нашлась: она желала, чтобы король, вернувшись в Париж, сделал должность аббатисы Пор-Рояля выборной. Желание это было исполнено: с 1630 года настоятельницу стали выбирать на трехлетний срок. Анжелика и ее сестра коадъютриса тут же отказались от своих постов. Впрочем, до конца их дней выбор чаще всего на них же и падал.
Так текла жизнь в Пор-Рояде до середины тридцатых годов. Обитель слыла образцовой, подобных ей существовало немного. Но то, что в ней происходило, хотя и отличалось по духу, скажем, от филантропических усилий Венсана де Поля, вполне укладывалось в общее движение французской Контрреформации. Анжелика Арно находилась в самых дружеских отношениях с Франциском Сальским и его ближайшей ученицей, основательницей ордена визитандинок госпожой де Шанталь. Мечта Анжелики и ее подруг об утраченной чистоте первых веков монашества оставалась всего лишь душевным порывом, не имевшим, да и не искавшим специального теологического осмысления и оправдания.
Все изменилось с приходом аббата де Сен-Сирана (под этим именем стал известен Жан Дювержье де Оран – духовные владыки именовались по названиям своих приходов и епархий, как светские феодалы по своим владениям; к примеру, Ришелье в бытность его епископом Люсонским называли «господин де Люсон»). В августе 1620 года Сен-Сиран познакомился с Робером д’Андийи, едва ли не самым деятельным и конечно самым светским человеком в семье Арно. Уже много позже, изменив привычки и образ жизни, он писал о себе не без самодовольства: «Среди сильных мира сего нет ни одного, кого бы я не знал близко, и полагаю, что вправе сказать: нет во Франции человека моего положения, который был бы с ними так запросто и накоротке, как я».
Сен-Сиран совершенно покорил Робера д’Андийи, и тот использовал все свои блестящие знакомства, повсюду до небес превознося замечательные добродетели и таланты аббата. И прежде всего, разумеется, он постарался завязать отношения (поначалу заочные, письменные) между Сен-Сиранон и своей сестрой аббатисой. А Сен-Сиран к тому времени и вправду нуждался в адептах: вместе со своим другом, голландским священником Корнелием Янсеном (по-ученому – Янсением), он разработал новое богословское учение и, видя в нем единственно спасительную для человечества истину, мечтал о быстрейшем его распространении и утверждении; как сам он писал Роберу, его честолюбие «метило выше, чем у тех, кто стремится царствовать над миром». Роли между друзьями распределялись соответственно темпераменту: Сен-Сиран, натура беспокойная, пылкая, неуравновешенная, при всей своей нелюдимости и подверженности внезапным приступам необъяснимой тоски, обладал каким-то магическим даром властвовать над сердцами и был потому настоящим, вдохновенным мастером в искусстве духовного руководительства. А Янсений, человек более книжный, писал по-латыни обширное теоретическое сочинение под названием «Августин, или Учение святого Августина о здравии, недуге и врачевании человеческой природы, против пелагиан и массилийцев»; оно увидело свет только два года спустя после смерти Янсения, в 1640 году. По имени Янсения новую доктрину и окрестили «янсенизмом».
Громоздкое название янсениева труда на самом деле очень точно и кратко выражает его суть: что есть человеческая природа, определяемая границами свободы людской воли перед лицом Господнего промысла. Крайние точки во взглядах на этот предмет в XVII веке были представлены, с одной стороны, теми, в ком Янсений видел наследников пелагианской ереси (по имени Пелагия, британского монаха IV столетия, современника и противника Августина). Массилийцы же – это жители Марселя, по-старому Массилии, где существовал некогда очаг так называемого «полупелагианства» – представленного с одной стороны иезуитами, почитателями испанского теолога Луиса Молины; с другой – протестантами, последователями Кальвина.