— Привет, Пиддер. Давно не виделись. Ну, как вы, продержались?
— Само собой. А ты? По-прежнему на мели? И что мы читаем? Адреса девочек? — Он толкнул Седого в бок. — Ты, это мой сосед!
Тот обернулся, глянув через плечо, и тихонько прищелкнул языком.
— Ты уже говорил об том. — Он сощурился и принялся разглядывать Де Лоо.
— Живет надо мной. Один раз даже снимал меня…
— Да знаю я, — сказал Осман. — Он приходит сюда чаще вас.
— Ты что снимал-то, Симон? Как называется твое кино? Может, оно даже «Золотую пальмовую ветвь» получило или «Серебряного медведя» — или что там еще дают?
Седой выбил из пачки сигарету.
— Да ты уж сразу скажи — «Доктор Живаго».
У Османа округлились глаза.
— Нет, правда? Это где старушка Шериф? Я тоже видел! Теперь даже на кассете есть.
— Ты хочешь сказать: где старик Омар Шариф.
— Точно! Одна мелодия чего стоит! А этот-то кого там играл?
Седой отпил глоточек.
— Левую пристяжную в санной упряжке, — выдохнул он в горлышко бутылки, а Де Лоо опустил газету, откинулся на спинку стула и так долго дружелюбно глядел на него, что всем стало не по себе.
Ханнелора принесла каждому по шнапсу.
— Мир всем! — крикнул шеф. — Никто никого не обкладывает! Осман, может, и придурок, может, и dof, но только вы тут все — тихо! Понятно? Чокнемся! Ваше здоровье! Может, сосед тоже желает рюмочку?
Де Лоо отмахнулся, оторвал кусок газеты и сунул в карман. И тут же поднялся.
— Он не пьет, — сказал Пиддер. — Даже пива в рот не берет. А как у тебя с девочками, Симон? Я тебя уже видел разок с подружкой?
Де Лоо надел куртку, поставил кружку к грязной посуде возле мойки и кивнул Ханнелоре.
Пиддер хмыкнул.
— По крайней мере, никаких скандалов, a? No woman, no cry [3], так, урюк? Заходи сюда как-нибудь еще, я раздобуду парочку клевых кассет. И угощу тебя холодной сельтерской.
— Спасибо, — сказал Де Лоо. — Может, так и сделаем. Мне надо с тобой кое-что обсудить. По поводу моего душа… — Он надавил на дверь плечом. — Ну, пока. Желаю удачи с железками.
Тот, что помоложе, скривил физиономию.
— Как ты сказал? Какой удачи? Мы тебе не жестянщики, парень. Мы — слесари, мастера-виртуозы труб!
— Тем не менее все — dof, — сказал Осман и, отведя взгляд, уставился, не моргая, сквозь шнапс на высокое донышко, — между прочим, dof вроде пишется по-берлински с двумя «о» [4], так или не так?
— О нет! Ничего подобного! — закричал Седой. — Я Вилли в обиду не дам. Не-е! Ни за что!
Тонкий слой снега на тротуарах вдоль канала, на спицах рыночных тачек, и никаких следов от шин или подошв покупателей. Де Лоо стоял на мосту, опираясь на старинные перила, на решетке моста чугунные листья, снежинки летели мимо него вниз, не вызывая на спокойной черной воде ни малейшей ряби, а между многоэтажными домами ветер выл и гнал падающий снег почти вровень с улицей.
Прикрыв фрукты обтрепанным брезентом, турок-торговец тащил свою тачку в направлении станции метро «Котбусские ворота». Двое полицейских, закутавшись до подбородка в синие стеганые пуховики с капюшонами, дремали, даже не подняв головы, когда Де Лоо проходил мимо их микроавтобуса «фольксваген». Тихое бормотанье голосов в рации, треск радиосигналов. У каждого на коленях по автомату — они охраняли старую синагогу, то, что осталось от нее, и где лампадка за стеклом в приделе отбрасывала на снег бледно-розовый свет. Памятный обелиск покосился, на надписи налипла жвачка, а когда он еще раз обернулся, то все же увидел в боковом зеркале бдительное око закона.
Он прошел мимо богато отреставрированного особняка в стиле бидермейер [5], с палисадником за оградой. Никаких табличек с фамилиями, только инициалы возле кнопок дверных звонков, высокие окна с видом на канал, над входной дверью глазок видеокамеры. И огонь костра, взмывающие высоко вверх языки пламени под аркой следующего моста. Скрюченные фигуры, гортанные выкрики, огненный танец между картонными коробками и наваленными матрацами. И сладкая вонь, словно здесь сжигали прекрасных белокрылых лебедей.
Перед киоском из бело-синего кафеля, с крышей в форме луковицы, и перед минаретом Де Лоо свернул в переулок, заставленный повидавшими вид контейнерами, прикованными цепями к фонарным столбам. Многие из них доверху набиты остатками обивочного материала и пошивочных тканей, свисавшими по бокам до земли, их сбрасывали сюда расположенные слева и справа фабрики, а перед погрузочной площадкой горы сваленных металлических молний — крошечные латунные зубы, застывшие в молчании под тонким снежным покровом. Он посмотрел, что за номер дома был указан на клочке газеты.
Ворота заперты, но сбоку есть узкий проход с высоким порожком, доходящим до икр, рядом с освещенными вывесками фирм, и, подойдя чуть ближе, он услышал чей-то голос, переходящий на сердитый шепот:
— Ну давай скорее, глупая собака! Может, еще прикажешь на руках тебя перенести? Ну, как хочешь, пожалуйста, оставайся здесь и мерзни, если тебе так нравится. Ну, давай-давай, поднимай попку, у меня и без тебя хлопот полон рот! Боже праведный, ну как можно быть таким глупым псом. Каждое утро одно и то же!
Старая женщина, пытавшаяся перетащить через порожек своего толстенького пуделя средних размеров, вцепившись обеими руками ему в ошейник, испуганно взглянула вверх. Узкое восковое лицо, губы провалились. Пальто в пятнах, рукава обтрепаны, на голове вязаная, свалявшаяся от долгого ношения шапочка, застегнутая под подбородком на пуговку. Бесцветные водянистые глаза.
— Вот тебе раз! Вы тоже хотите войти сюда?
Де Лоо кивнул, и она вновь уставилась на свою собаку.
— Видишь, глупый пес, что мы натворили. Теперь ты перекрываешь людям дорогу. Им на работу надо, можешь ты это понять? Давай, будь добр, переходи, и притом по-быстрому!
Она снова попыталась перетащить пуделя через железную перекладину бокового прохода, но животное, оскалив зубы, издало рычание из перетянутого ошейником горла и не сдвинулось с места.
— Нет, вы только посмотрите, какой нахал. Ну истинный паша. Ксанф[6]! Давай быстро перепрыгивай, не задерживай людей.
— Ксанф? — спросил Де Лоо. — Редкое имя для собаки, а?
— Не-е, почему редкое, не-е-е! — задыхалась женщина, которую, в свою очередь, с силой тащило пятившееся назад животное. — Это такой порядок у чистопородных. Он, правда, толстоват, но все равно чистой породы. У него хорошая родословная. Там все упирается в алфавит. Отца звали Икар, значит, он — Ксанф.
Обессилев, она выпустила поводок из рук, уперла руки в боки и сдунула седую прядь, выбившуюся из-под шапочки и упавшую ей на глаза. — Ну конечно, мне больше нравится Сузи или Фифи… А с таким именем он непременно должен был разжиреть, а?
Она покачала головой, и волосы опять упали ей на лицо. Слегка дрожащими пальцами она заправила их под шапку.
— Скажите, пожалуйста… Мне нужно сегодня натереть полы в конторе. Я уже опаздываю. Не поможете ли вы мне? Его надо только подхватить снизу и чуть-чуть приподнять. Он вам ничего не сделает.
— Ну конечно, — сказал Де Лоо и наклонился, протягивая руки к пуделю. Злобное хрипенье прекратилось. Помахивая обрубком хвоста, собака обнюхала пальцы и рукава куртки и подняла морду, глядя на хозяйку. — Ну, тогда давай…
Пудель оказался на удивление тяжелым, взвизгнув, он засучил задними лапами. Упругое толстое брюхо, все в узелках, с мужскими сосцами, покрытое дряблой кожей, почти лишенной волосяного покрова.
— От него так хорошо пахнет, — сказал Де Лоо. — Чем это?
— Дезодорантом, — с трудом выдохнула старушка, с кряхтением перетаскивая собаку за шкирку через железный порог. — Хвойный экстракт… О боже! До чего ж тяжелый. Большое спасибо!
Де Лоо тоже прошел во двор, а женщина намотала поводок на руку и сказала:
— Ох, стоит ему пробежать мимо витрины мясника, как он уже прибавил пару фунтов. — И она захихикала. — А когда я сажаю его на диету, он целыми ночами воет, и я не могу заснуть. Вы здесь новенький?
Он кивнул.
— Я так и думала. Я вас никогда не видела. А за сорок лет знаешь каждое лицо в округе. Во всяком случае, что касается меня. У вас очень приятный голос, не то что у этих берлинских горлопанов с их лужеными глотками, если вы понимаете, что я имею в виду. Бархатный такой тембр, сказала бы я. Ну да, еще раз спасибо. Надо приниматься за работу. — Она дернула за поводок. — Давай, пошли, старая дохлятина!
Пудель, брюхо которого почти волочилось по земле, тронулся с места и вдруг прытко припустил, выбрасывая одновременно, как заяц, сначала передние, потом задние лапы, но через несколько прыжков начал хрипеть и задыхаться. К тому же его заносило влево, но старушка регулировала направление движения наклоном собственного тела вправо, слышался только отчаянный скрип ее «дутиков». Когда Де Лоо вошел в первый от ворот задний двор, их там уже не было.
Изогнутые решетчатые ставни, ржавые жалюзи, новенькие замки. На погрузочных платформах растерзанные тюки овечьей шерсти, сквозь которые светились через определенные интервалы красные сигнальные огни подъемников. Снегопад почти прекратился. Он обошел все двери, изучая фамилии на табличках возле звонков.
Слабый писк из подвального помещения. Кагель, Галантерейные товары, второй этаж, дверь слева. На первом этаже — склад старья, под навесом из армированного стекла надпись большими буквами: «For free!»[7] Пластиковые корочки для документов, свернутые флаги, стопка уличных плакатов с портретом бывшего председателя Государственного совета ГДР[8]. Облака рассеялись, полумесяц размножился в фабричных окнах всех этажей сверху донизу, и при слабом свете, падавшем на контейнер, из железных прутьев засверкали стекла бесчисленного количества очков, складированных в нем.