9
К ручью мы вышли минут, наверное, через пятнадцать. Ещё не видя, я его услышал. Он шумел, как толпа футбольных фанатов или как лес в ветреную погоду.
— Кенни, уже совсем близко, — сказал я.
— Хорошо, — буркнул в ответ Кенни.
Через несколько секунд, когда мы очутились на берегу, все мои надежды без следа испарились. Перед нами был не ручей, а скорее целая речка. Метра три или четыре шириной.
— Нетушки, — сказал Кенни. — Я не перепрыгну.
Я уставился на воду и принялся соображать, как бы перебраться на другой берег. На невысоких, в несколько сантиметров высотой, порогах вода пенилась и бурлила. В других местах, коричневатых, цвета чая, ручей тёк тихо и спокойно.
Дело в том, что в этих спокойных местах было довольно глубоко. В жаркий день было бы даже приятно перейти ручей вброд. Но мы уже и так промёрзли до костей. Не хватало нам вдобавок ещё и промокнуть… Я присел на корточки и попробовал воду пальцем. Я думал, что холоднее моим рукам уже быть не может. Но от воды шёл другой холод — совершенно убийственный.
— Бесполезно, — сказал я. — Придётся двигать в обход.
Я в который раз вытащил из кармана карту. Она и так уже успела замызгаться, а снежинки всё продолжали таять на ней и размывать чернила. Что-нибудь рассмотреть на карте было трудно, но ручей я нашёл. Приблизительно прикинул, где мы, и увидел, что ниже по течению он пересекался с тропой, по которой мы пошли с самого сначала. Судя по тому, как пересечение выглядело на карте, в этом месте через ручей был перекинут мост. Я провёл пальцем дальше вниз по течению ручья. У самого края карты были шоссе и большой автомобильный мост. Но здесь, в заснеженных холмах, у меня было полное ощущение, будто мы наглухо отрезаны от остального мира. И даже как-то не верилось, что где-то не слишком далеко через эту глухомань проложена настоящая проезжая дорога.
Спуститься вдоль ручья обратно к тропе означало бы, что мы напрасно целый час лезли к вершине этого чёртова холма. Но тут уж ничего не поделаешь. Как говаривала Дженни, все могут ошибаться, но не бывает ошибок, которые нельзя исправить. Как-то так она выражалась. В смысле — чтобы двигаться дальше, надо вернуться немного назад.
Я попытался показать Кенни на карте, каким путём мы с ним пойдём. Но он отупел от холода и смотрел на карту остекленевшим взглядом. Он хотел только одного — скорее отсюда убраться. Я обнял его за плечо. Для этого мне пришлось встать на цыпочки, потому что он был намного выше меня.
— Хорошо хоть, что теперь нам идти под горку, — сказал я.
— Ага.
— Давай, двинули. Стоять холоднее.
Шагая вдоль ручья, я с радостью обнаружил, что мы идём по чему-то вроде тропинки. Не настоящая тропа, вроде той, с которой мы сошли, а тропка, которую протоптала куча народу, прошедшего раньше тем же путём.
Впервые за весь наш поход мы шли чуть ли не с удовольствием, то немного отдаляясь, то снова приближаясь к ручью. В прогулках вдоль речек и ручьёв всегда есть что-то такое, что развевает печаль и страх. Реки всегда текут куда-то. Они никогда не превращаются в ничто. Следуй за их течением, и всё у тебя будет хорошо.
Кенни уже больше не плёлся устало, а даже почти начал по привычке подпрыгивать на ходу. Мне показалось, что снег и тот стал слабее. Потом я, правда, сообразил, что просто мы теперь шли в другую сторону и ветер дул нам в спину, а не в лицо. Но ветер в спину был кстати — помогал быстрее дойти туда, куда нам хотелось. Я даже пустил Тину на землю, но она так канючила и скулила, что пришлось снова запихать её за пазуху.
— Расскажи мне историю, — сказал Кенни. — Только не страшную.
Я постоянно рассказывал Кенни истории. Иногда вычитанные из книг, а иногда своего собственного сочинения. Мои истории нравились ему больше, чем книжные, потому что в них часто упоминались знакомые ему места и люди.
— Какую тебе историю, крошка Кенни? — спросил я.
— Хорошую.
— Дурачок! У меня все истории хорошие.
— Про приключения, — сказал Кенни.
Историю про приключения так с ходу не придумаешь. Я постарался припомнить прочитанные книжки, в основном старые…
— Я жду, — напомнил Кенни.
И я рассказал ему первую историю, какую смог вспомнить, — про то, как греки сражались с троянцами из-за девушки, в которую все были влюблены.
— Как её звали, ту девушку? — спросил Кенни.
— Э-э, по-моему, Елена, — ответил я.
— Елена? Это не древнее имя. В моём классе есть Елена. У неё брекеты на зубах, чтобы они росли ровно. Однажды на спортивной площадке она целовалась с мальчиком, и они друг с другом зацепились, потому что у него тоже были брекеты. Пришлось позвать пожарных, чтобы их расцепить.
— Врёшь! — сказал я.
— Не вру! Правда, сам я этого не видел, но так мне рассказали. Если бы не пожарные, они бы на всю жизнь остались сцепленными. Им пришлось бы пожениться и так и жить.
— А как бы они ели?
— Не знаю. Врачи вставили бы им трубку и вливали в неё суп.
— Трубку? Куда бы им её вставили? — спросил я.
— Не знаю. Наверно, в задницу.
Оттого что Кенни сказал это спокойным и серьёзным голосом, мне стало ещё смешнее, и от смеха я долго не мог дорассказать историю про то, что грекам удалось победить только потому, что они построили огромного деревянного коня, которого троянцы затащили к себе в город. А ночью греки потихоньку вылезли из коня и подожгли город. Они перебили почти всех троянцев и забрали с собой Елену.
— Зачем они затащили коня в город? — спросил Кенни. — Это же глупо. Надо было сначала проверить, что у него внутри. А потом его сжечь.
Как ответить Кенни, я не знал.
И рассказал ему про короля Артура и его рыцарей, про то, как они всю дорогу сражались друг с другом и спасали запертых в замках дам. Рассказал, как многие из них погибли, разыскивая чашу с кровью Иисуса Христа. Как под самый конец состоялась великая битва, в которой сын Артура был главным у плохих, и Артур убил его, но сам получил смертельную рану. Я рассказал Кенни, что Артур отправился умирать на остров и там то ли умер, то ли нет и что, когда мы совсем уж не сможем без него обойтись, он со всеми своими рыцарями явится нам в золотом сиянии.
10
По ходу историй менялась и местность, по которой мы шли. Сначала на берегу ручья начали попадаться кусты и молодые деревца. Чуть спустя берега стали выше и круче, а ручей — теперь уж совсем похожий на реку — оказался в довольно глубокой расселине. А потом деревьев вокруг стало очень много, и это было хорошо, потому что они укрывали нас от снега и ветра. Деревья стояли голые, но, если присмотреться, на них были видны свежие почки — кулачки жизни, готовые вот-вот развернуться зелёными ладонями.
Всё бы было ничего, если бы не темнело. Солнце не выглядывало с самого утра, просто в течение дня дождливая серость сменилась снежной серостью. Поэтому мы не могли не то что увидеть, а даже почувствовать, как солнце опускается к горизонту. Выглядело всё так, будто кто-то медленно прикручивал регулятор освещения.
— Почему мы ещё не пришли? — спросил Кенни.
— Уже скоро. Через несколько минут выйдем к тропе, а там — раз, не успеешь оглянуться, как уже жуёшь сэндвичи с картошкой.
Тем временем берег, по которому мы шли, стал ещё выше. Ручей теперь уже не звенел, а с рёвом нёсся по здоровенным камням. Ни одного спокойного места на нём не осталось, везде, куда ни посмотришь, вода бурлила и кипела. Взглянув на другой берег, я увидел, что ручей пробил себе ущелье с гладкими каменными стенами.
Лететь с берега в воду было высоко, почти как с крыши дома. Чтобы люди не падали и не разбивались, кто-то отгородил тропинку от обрыва деревянным заборчиком.
Снег перестал или, точнее, превратился обратно в дождь со снегом. Деревья вдоль тропинки стали гуще, и снега под ними нападало меньше, чем на открытых местах. Тина, которую я выпустил побегать, деревьям невероятно обрадовалась и несколько раз подряд присела пописать.
Внезапно я понял, что жутко проголодался. А потом сообразил, что перекусить можно прямо сейчас, не дожидаясь, пока мы придём в деревню.
— Кенни, — сказал я. — Бутеры!
— Что? — спросил Кенни. — Ах да! И газировка ещё осталась.
Бутерброды и газировка лежали у Кенни в рюкзаке, который всю дорогу был у меня перед глазами. Мы остановились у заборчика. Ручей бесновался внизу, но шум его звучал скорее радостно, а не свирепо. Я вспомнил, как в начальной школе звенел звонок с последнего урока и как мы с дикими воплями вприпрыжку вылетали на школьный двор.
Кенни зарылся в своём адидасовском рюкзаке. Готовые сэндвичи он сложил в пакет из-под хлеба и завязал его горловину. Чтобы развязать узел, ему пришлось снять мои перчатки. При виде этого у меня мелькнула мысль о том, как должно быть хорошо и уютно пальцам, согретым мягкой шерстью.
— С чего начнём — с сыра или джема? — сказал я, сглотнув голодную слюну.
— Чего? — спросил Кенни, как будто я заговорил с ним по-китайски.
— Ладно, не парься. Давай какой первый попадётся.
Кенни вытащил из пластикового пакета сэндвич. Я схватил его и жадно откусил.
Ещё немного, и меня бы стошнило. Я выплюнул всё, что оказалось у меня во рту, и, давясь, запил газировкой.
— Чёрт, Кенни! Что это на хрен было?
Кенни растерянно на меня посмотрел:
— Сэндвич…
— Да, но с чем?
— С сыром и джемом, — ответил Кенни. — Как ты сказал.
— Ты сделал одновременно с сыром и джемом?
— Ага. Ты же сам сказал.
— Я сказал тебе сделать сэндвичи с сыром и сэндвичи с джемом.
— Ты сказал — с сыром и джемом. Я так и сделал.
С этими словами Кенни вынул сэндвич и начал его есть. Первые несколько кусков он жевал медленно и внимательно, словно размышляя над смыслом жизни.
— Вкус нормальный, — сказал Кенни.
— Псих, — сказал я, очень стараясь не улыбнуться, и откусил от своего сэндвича. — Бывало, я и что похуже едал.