Стоп, Ники. Вернись на землю. Соберись.
В той передаче рассказывалось про то, как зафиксировать сломанную ногу. Про то, как наложить шину. Что-то говорилось и про то, что делать, если ничего пригодного для шины нет под рукой. Но вот только что?.. Ах да, надо привязать одну ногу к другой. Использовать вторую ногу вместо шины. Привязать к ней сломанную ремнём.
Я расстегнул ремень и вытащил его из штанов. Даже это простое движение причинило мне адскую боль. Просто дотронуться до сломанной ноги было страшно, но, чтобы получить возможность передвигаться, надо было что-то делать. Я осторожно провёл рукой по левой ноге, пытаясь понять, в каком месте она сломана. Выше колена всё было в порядке. Я пощупал коленку. Это было больно, но перелом был не там. Вытянув руку, я провёл по наружной стороне голени и сантиметрах в десяти ниже колена наткнулся на то, что искал. На шишку размером с яйцо. Слегка потрогать её было не больно. Нога, похоже, против этого не возражала. И да, я понимаю, как глупо это выглядит, но я дошёл до того, что стал думать о своей ноге как об отдельном от меня существе. Отдельном, но неотделимом. Как о паршивой овце в семье. О ком-то, за кого всегда неловко. У ноги совершенно явно имелись мозги. Разум уж точно. Она думала и чувствовала. У неё были свои взгляды и свои мнения. И главное её мнение заключалось в том, что она не хотела, чтобы я ею шевелил.
Я понимал, что дальше будет больно. Очень больно. Но это ведь не для меня самого. Я был нужен Кенни. Где-то там он попал в беду.
Я начал обматывать ремнём ноги. Раньше этот ремень носил отец, поэтому он был очень длинный. Помню, как отец достал из ящика инструмент и сел проделывать в ремне новые дырочки. Инструмент был похож на отвёртку, но только с острым, а не с плоским концом. Как он его называл? Ах да, «шило». Отец вообще ловко обращался с инструментами. А его отец, как он говорил, ещё лучше. Дед был инженером на шахте. Следил, чтобы все механизмы работали как надо. Свои знания он передал своему сыну, моему отцу. Но кое-что из этих знаний было утеряно. Забыто. Отец тоже пытался научить меня разным штукам. Как измерить и разметить деревянную заготовку перед тем, как её сверлить. Когда лучше использовать шурупы, а когда — гвозди. Как сделать так, чтобы не тупилась стамеска. Но я слушал его кое-как. И после этого чему я научу своих детей, если они у меня когда-нибудь будут? Если даже обыкновенную лампочку поменять для меня дикая головная боль.
Обо всём этом я думал от страха. Чтобы отсрочить неприятное.
Кенни. Кенни. Кенни.
Я дошёл до места, где у меня из ноги выпирало яйцо. Аккуратно обвил его ремнём, а остаток ремня намотал на лодыжки. Теперь мои ноги были свободно привязаны одна к другой. Но так не годилось. Я задержал дыхание и туже затянул ремень. Мой вопль наполнил ущелье, заглушил рёв реки, долетел до небес и устремился дальше в космос.
Но даже пока вопил, я продолжал затягивать ремень, чтобы он плотнее соединил мои ноги.
У меня появился странный привкус во рту. Я сплюнул. Кровь. Я себе что-то прикусил? Язык? Или щёку? Или, может, это кровоточило у меня внутри?
Сейчас это было не важно. Пронзительная боль отступила. Свободный конец ремня я держал в руке. Пряжку сжимал между коленями. Что дальше делать со свободным концом, я не понимал. До пряжки его было не дотянуть. Я пропихнул его под виток ремня на лодыжке и завязал как можно туже. Снова боль. Но, как ни странно, в этой боли было что-то «правильное». Будто боль говорила мне: «Да, ты это правильно делаешь», как правильно не бояться последнего укола боли, когда вытаскиваешь занозу.
Конец с пряжкой я тоже завязал в тугой узел. Теперь, когда мои ноги были прочно связаны вместе, я чувствовал себя… лучше. Всё так же ужасно, но лучше.
Вода тем временем продолжала прибывать. Мне в лицо летели брызги. Тина вся тряслась и выглядела так же хреново, как я себя чувствовал.
— Идём, моя девочка, — сказал я. — Погуляем.
Было бы у меня больше сил, я бы с удовольствием посмеялся своей глупой шутке.
Повернувшись на живот, я пополз, как рыба по отмели. Ага, как на той иллюстрации из книжки про эволюцию. На ней была изображена первая рыба, которая выбралась из воды на сушу, чтобы потом превратиться в земноводное. Так эволюция двигалась вперёд, а я, как мне казалось, двинулся назад, превращаясь в пустоглазое холоднокровное животное. Но это было не важно, главное — ползти. И плевать на боль. Надо было спасать Кенни.
Тина, по-прежнему дрожа и опустив морду в землю, ковыляла рядом. Я подумал, что она похожа на предвестие чего-то ужасного.
16
По острым камням и по гальке я полз вдоль бурной реки туда, куда ушёл Кенни. Уже совсем стемнело, и снова повалил снег. Река оглушительно ревела. Тина то тащилась где-то рядом с моим ухом, то немного отставала.
Река поворачивала налево. Я раз за разом погружал пальцы в мелкую гальку и, зацепившись, подтягивал тело. Чем дальше, тем шире становилась река и тем уже плоский берег. А потом берега совсем не стало, и я пополз прямо по мелкой воде.
Двигался я очень медленно и осторожно, но всё равно несколько раз сильно задел больной ногой о камни. Каждый раз это было как удар железным прутом, на который я отвечал воплем боли, ярости и бессилия.
Потом как будто кто-то врубил реку на полную громкость. Я поднял глаза и увидел водопад. Он был невысокий, метр или около того, но шум от него шёл, как ото всех унитазов на свете, если в них одновременно спустить воду. Берег сбоку от водопада спускался двумя уступами, и это была худшая часть моего кошмарного путешествия.
Я хочу сказать, худшая в смысле физической боли. По-настоящему худшая часть ждала меня впереди.
Я приготовился к тому, что спускаться по уступам будет больно. Согнув ноги, чтобы сломанная кость не ударилась о камни, я съехал вниз. При этом куртка, свитер и футболка зацепились за край уступа. Острый камень врезался мне в живот и ободрал кожу, а потом я с хрустом впечатался лицом в склизкую гальку. Но всё равно пополз дальше.
Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы проползти поворот реки. Но когда он наконец оказался позади, я — перепачканный, продрогший и мокрый до нитки — посмотрел вперёд и пожалел, что вообще всё это затеял.
Река теперь была совсем другой.
Она больше никуда не неслась и не грозила небу белыми пенными кулаками, а текла тихо и спокойно. Снежинки падали на её поверхность и скользили по ней, как слезинки по щеке. Тихая заводь была размером с большую комнату, а сразу за ней река делала новый поворот. За поворотом, невидимый мне, шумел следующий водопад.
Склоны ущелья здесь были пониже — высотой с одноэтажный дом, а не двухэтажный. С обеих сторон вода подходила к ним вплотную. Плоского сухого берега, по которому я мог бы проползти, впереди больше не было. Там, где я лежал, он кончался.
Но по-настоящему поплохело мне не от этого. А от того, что кроме снежинок по реке плыло кое-что ещё.
По ней плыла шапка.
Шапка с помпоном цветов «Лидс Юнайтед».
17
Я изо всех сил закричал:
— Кенни! Кенни!
Это глупо, но я обращал свой крик к шапке, как будто это Кенни шёл под водой и на поверхности торчала только шапка. Тина бегала кругами, поскуливая, тявкая, а потом снова поскуливая.
Я попытался подползти к шапке, но в реке сразу стало глубоко и руки перестали доставать до дна. Совершенно окоченевший, я выбрался обратно на полоску сухого каменистого берега.
От бессилия, боли и одиночества я опять завопил во всю глотку. В голове у меня одна за другой, как куча ютьюбовских роликов, замелькали картины того, что могло произойти с Кенни. Он добирается до заводи, мешкает, не хочет возвращаться, не выполнив того, за чем я его послал, пытается дальше идти вброд. Ледяная вода прибывает. Вот она ему по пояс, потом по горло. Кенни спотыкается, хватает ртом воду и захлёбывается — как я сам в своих страшных фантазиях. И готово — окоченевший утопленник.
Я пытался прокручивать себе и другие ролики, в которых всё кончается хорошо. У Кенни каким-то образом получается миновать этот участок реки и выйти на дорогу. Кенни в безопасности. Ко мне спешат спасатели.
Дрожал я даже сильнее, чем Тина. От холода у меня не работала голова. Перчатки промокли, и толку от них не стало никакого. Я снял их и сунул руки под мышки. Тина снова жалась ко мне. Я лёг на бок, свернулся калачиком и прижал её к животу.
Я был готов заплакать, но оказалось, что можно так сильно замёрзнуть, что уже не заплачешь, как бы больно и тоскливо тебе ни было. Потому что ты сам превращаешься в холод.
Я снова поплыл. Меня обступили воспоминания из самого раннего детства. В них была моя мама, но только я не знаю, была она настоящая или её придумал мой мозг, слепил из матерей, которых я видел по телику и про которых читал в книжках. Она была одета, как давно уже никто не одевается — в платье с цветочками и фартук. Волосы у неё были стянуты в пучок.
Там же поблизости я вспомнил отца, как он, пьяный, еле держась на ногах, метался по кухне.
— Где же она? — орал он. — Где?
Думаю, он искал выпивку.
А ещё мне вспомнилась ссора. Мама с отцом ругались друг с другом. Ну то есть не совсем ругались. Отец что-то неразборчиво мямлил, а мамин голос звучал как пулемёт, стреляющий сосульками. Мы с Кенни слушали с площадки второго этажа. Потом Кенни рыдал в постели, спрятав голову под подушку. А я рассказывал ему историю. Может, это была самая первая история, которую я ему рассказал. Я её знал из школы. Что это была за история? Про Гензеля и Гретель. Про дорожку из хлебных крошек. Про двух детей, которых отвели в лес… Нет, эту историю я бы ему рассказывать не стал. На это у меня и тогда бы хватило ума. Наверно, я рассказал Кенни про Русалочку — недаром я помню, как в другой раз он бормотал себе под нос: «Русалочка, Русалочка…»
Тина жалась ко мне холодным комочком. Она была хорошей собачкой. Большим умом она не отличалась и трюки показывать не умела, зато очень любила Кенни. Хороший — это же ведь не то же самое, что умный.