как эти козлы, наша судьба решена, мы предназначены либо для алтаря, либо для Азазеля, но в любом случае обречены на заклание… О дорогие мои папочки, у нас отняли возможность выбирать, нас влекут, мы несвободны, мы только вместо: всегда вместо, вместо выбора у нас ярмо, вместо того, чтобы идти куда хочется, мы вынуждены идти, куда нам укажут, вместо свободы, у нас на шее веревка из красной шерсти, мы жили в местечках, нас загнали в лагеря, мы были в поездах, нас втолкнули в душегубки, в отсутствие Машиаха безбожники создали государство, и вот теперь враги точат на него зубы. Все, что делается без Машиаха, тщетно. После того как Храм оставил мир и мир надсмеялся над Храмом, все мы на земле превратились в козлов или быков, тварей женского или мужского пола, а все наши молитвы не более чем блеяние и ржание на пути к оставленному алтарю, пустыне, где повсюду Азазель. Папочки, как можно жить? Когда же придет Машиах? Вы! Вы, гость! Куда вы смотрите, кто вы такой, чтобы отворачиваться?
Он определенно обращался к Блейлипу — тыкал в него пальцем без ногтя.
— Кто вы? Отвечайте и смотрите на меня! Кто вы?
Блейлип назвался и задрожал: школьник в классе.
— Примите мое глубочайшее уважение, ребе. Я приехал, потому что мне хотелось побольше узнать о вашей общине.
— Мы не островитяне Южного моря, сэр, наши обычаи хорошо известны со времен Синая. Не надо отводить глаза! Мы не что-то новое в мире.
— Простите, ребе, не новое — незнакомое!
— Вам.
— Мне, — признался Блейлип.
— Вот именно поэтому я и спрашиваю. Кто вы, кого вы представляете, кто вы нам?
— Я еврей. Как и вы. Один из вас.
— Наглая ложь! Атеист, разрушитель! Для нас существует Всевышний, радость, жизнь! Для нас существует вера! А для вас? Я только что рассказывал вам о том, что творится в вашей душе, эмес?
Блейлип знал это слово: «правда», но он был всего лишь гостем, и не хотел слишком многого, его вполне устраивал небольшой кусочек правды, чтобы его можно легко проглотить, не рискуя подавиться.
— Значит, мир, по-вашему, был сотворен напрасно, эмес? — спросил раввин.
— Я не очень в этом разбираюсь, теология меня не интересует…
— Папочки, — сказал раввин, — все, что вы услышали от меня сегодня, все мои слова, слова отчаяния, исходят из печени этого человека. Мой рот сделался его попугаем. Мои зубы — его клювом. От него в доме учения стало черно, как будто у него в желудке кусок радия. Он готов сожрать нас всех. Человека он приравнял к козлу. Храм — и прежний, и чаемый — для него скотобойня. Мир — кладбище! Вы удивлены, мистер Блейлип, что я так хорошо знаю, что творится у вас внутри, в сердце? Язва! Проказа! Вы заявили, что «теология» вас не интересует, мистер Блейлип, однако определенное представление о нас у вас имеется, эмес? Некая идея…
Блейлип хотел бы онеметь. Он перевел взгляд на Йосла, но тот рассматривал пуговицу на своем рукаве.
— Говорите на своем языке (ни на каком другом он и не мог говорить) — и я прекрасно вас пойму. Что же вы о нас думаете? Встаньте!
Блейлип повиновался. Он и сам не знал почему. Лица окружающих в профиль казались острыми, как серпы. Он даже не заметил, что кипа свалилась у него с головы, но кто-то быстро нахлобучил ее снова. С силой, точно ударил.
— Итак, — не отставал раввин.
— Ну, — просипел Блейлип, — я слышал, что в книге Зоар сказано, что Моисей совокупился со Шхиной[12] на горе Синай. Что есть книги, по которым можно гадать, узнавать судьбу, предсказывать будущее. Что были такие раввины, которые владели искусством левитации, могли исцелять, делали так, что бесплодные женщины рожали. Что был ребе, который однажды задул огонь Субботы. Разное, — сказал Блейлип. — Наверное, легенды.
— И вы надеялись увидеть нечто подобное?
Блейлип молчал.
— Тогда спрашиваю еще раз. Вы сами в такое верите?
— А вы? — спросил Блейлип.
— Нельзя смеяться над раввином, — вмешался Йосл.
Однако раввин ответил:
— Я не верю в магию. А в то, что существуют влияния, верю.
— Влияния? — переспросил осмелевший Блейлип.
— Воздействия. Они могут заставить человека отвернуться от дурного поступка, ошибки, неверного выбора. От несчастья, гнева, зла. Неправедной жизни.
Блейлип не отрываясь смотрел на раввина: его руки вызывали подозрение. Жуткие руки: искореженные, увечные — в какой станок они попали? — и эта кепка на голове. Но в остальном обычный человек, рассудительный, выдержанный, не мистик, с командирскими замашками, педагог, шумный проповедник. Блейлип, сам человек с образованием и уже давно не школьник, постепенно приходил в себя. Вполне заурядная личность. Людям необходимо кого-то слушаться — все очень просто, — поэтому обязательно должен быть кто-то, кто распоряжается. Указывает, что делать. Монарх, что-то в этом роде. Любое сообщество нуждается в управлении. Такова природа отношений между людьми. Блейлипу, привыкшему к социологической терминологии, особенно нравилось это понятие: «отношения между людьми».
— Я бы не сказал, что моя жизнь неправедная, — заметил он.
— Выньте то, что у вас в карманах!
Блейлип остолбенел.
— Выньте то, что у вас в карманах!
— Ребе, я не наглядное пособие, не подопытный кролик…
— Отчаяние надо заслужить.
— Я вовсе не в отчаянии, — запротестовал Блейлип.
— Быть атеистом значит быть в отчаянии.
— Я не атеист, я секулярист, — но Блейлип и сам бы не смог объяснить, что имеет в виду.
— Эсав! Третий раз говорю: выньте то, что у вас в карманах!
Блейлип вытащил и бросил на стол предмет из черной пластмассы. Все инстинктивно отпрянули.
— Некий раввин, — еле слышно сказал раввин, — полагал, что каждый должен носить в карманах по бумажке. На одной бумажке должно быть написано: «Я прах и пепел». А на другой: «Мир был сотворен ради меня!» У этого прокаженного только одна бумажка: с пеплом. — Он взял со стола пистолет Блейлипа и воскликнул: — Эсав! Зверь! Хищник! Кому ты собирался причинить боль?
— Никому, — сказал Блейлип из бездны своего стыда, — он не настоящий. Я ношу его, чтобы привыкнуть. Чувство вещи. Послушайте, — сказал он, — вы думаете, мне легко таскать эту штуковину и все время о ней помнить?
Раввин нажал на собачку. Раздался жестяной щелчок. Затем он завернул пистолет в платок и сунул себе в карман.
— Теперь мы перейдем к маариву[13], — сказал он, — час учения окончен. Давайте не будем больше заниматься этим. Это шатер Яакова.
От стола учения мужчины вернулись на свои прежние места, читая нараспев. Униженный Блейлип (аналогия со школьным учителем, отобравшим любимую игрушку, была слишком явной) — он все еще не мог унять дрожь в паху — испытывал нечто вроде священного ужаса. То, что раввин потребовал предъявить содержимое карманов, было поразительной случайностью или он ясновидящий? Закончив маарив, все сразу же разошлись; по перекошенному лицу Йосла Блейлип понял, что это отступление от обычного порядка. Просто все бежали от него, как от дикого зверя. Он сам хотел бежать — прямиком на автостанцию, — но к нему подошел раввин.
— Эй, ты, — сказал он (ду, как если бы он обращался к животному, ребенку или Б-гу), — а теперь другой карман. Второй. Вот тот.
— Что?
— Выкладывай.
И Блейлип вытащил его. И вот точно так же, как сразу же было видно, что первый пистолет — ненастоящий, просто дешевая игрушка из блестящей пластмассы, так и тут сразу было видно, что это: страшный, уродливый, тяжелый, с поцарапанным спусковым крючком и дулом, припахивающим порохом. Темный, никакого блеска. Настоящий, не для игры. Йосл застонал, мотая головой.
— В моем доме! Стоял перед моей женой! Вот с этим! С двумя!
— С одним, — сказал раввин, — один игрушечный, а другой нет, так что опасен только один. Тот, который ненастоящий, то есть не может…
— Нужно вызвать полицию, ребе, — перебил Йосл.
— Из-за игрушки? Чтоб они посмеялись?
— Но второй! Этот!
— Он может? — спросил раввин у Блейлипа.
— Вы хотите сказать, заряжен ли он? Конечно.
— Вы слышали, что он сказал: заряжен, — вскрикнул Йосл, — он приехал из любопытства, ребе, он родственник жены. Я и представить не мог…
— Иди домой, Йосл, — сказал раввин, — иди домой, папочка.
— Ребе, он может выстрелить…
— Как же он выстрелит? Оружие-то у меня.
Так оно и было. Раввин сжимал в руке пистолет — настоящий. И снова Блейлип невольно задержал взгляд на его руках. На этот раз раввин это заметил.
— Бухенвальд, — сказал он, — глыбы льда, эксперимент по замораживанию. В моем случае только по локоть, других замораживали целиком, и они погибли. Оставшиеся пальцы — ненастоящие. Вот почему тебе было страшно на них смотреть и ты все время отворачивался, — голос у него был ровный, бесстрастный.
— Не разговаривайте с ним, ребе!
— Папочка, иди домой.
— А если он выстрелит?
— Он не выстрелит.
Они остались с раввином одни в школе под тусклыми лампочками на длинных шнурах — эх, если бы не эта история с пистолетами! Хорошо, что раввин отослал Йосла. День (за это время превратившийся в ночь) был полон чудес и счастливых совпадений. Благодаря Йослу он встретился с раввином. На это Блейлип даже не надеялся — он рассчитывал разве что увидеть, как он действует на других. Почувствовать эффект его влияния. В этом отношении он был удовлетворен. Он снова сказал:
— Я не считаю, что моя жизнь неправедная.
Раввин завернул в платок второй пистолет.
— Он плохо пахнет.
— Однажды я убил из него голубя.
— Живую птицу?
— Вы, верующие, — взорвался Блейлип, — да верни вам Храм, вы бы снова резали там своих козлов!
— Иногда, — отозвался раввин, — даже ребе не верит. Мой отец, когда он был раввином, тоже иногда не верил. Так бывает: верующие иногда не верят. А неверующие — верят. Даже вы, мистер Блейлип, даже вы порой веруете во Всевышнего, да будет Он благословен! Даже вы иногда ощущаете присутствие Б-жие.