тных было одно разорение: после того как коренные начали вымирать, в Блатске образовался детский дом, где жили осиротевшие дети, и блатные, по страстной своей любви к вдовам и сиротам, стали этот детский дом подкармливать и обогащать. Для детей построили сауну, и многие блатные заезжали в эту сауну погладить детей, приласкать их. Количество вдов и сирот в Блатске неуклонно увеличивалось, ибо блатным требовалось где-то жить – а население не всегда готово было добровольно предоставить квартиру, и приходилось со старшими разбираться, а младших отправлять в детский дом с сауной. Постепенно руки у блатных дошли и до Заварзина – он явно не понимал, кто в городе хозяин. Его обложили сначала сравнительно легкою данью, но он, словно не поняв сигнала, только пуще расцвел. Тогда за него взялись всерьез. Заварзин платил готовно, не возражая, – как печь, норовящая угостить путника пирогами, – и главная цель рэкета оставалась не достигнута. Всякий рэкет, как знает всякий рэкетир, имеет главной целью вовсе не рубку бабок: бабки можно отнять у прохожего, вынуть из сейфа, вытрясти из государства тысячей тонких способов. Рэкет призван показать работяге, кто есть кто; сделать труд из радости – позором, ибо единственной целью такого труда становится прокорм рэкетира; обернуть счастье – унижением, ибо каждый божий день начинается теперь с мысли: о том, что через десять – девять – восемь дней приедет настоящий хозяин, пригнет, рыгнет, с довольным хохотком, выгребет дань и осведомится напоследок, хорошо ли поспевает младшенькая, а то со старшенькой ему уже скучно. Рэкет для того только нужен, чтобы работяга знал свое место, понимал, что настоящая жизнь – не его прозябание в навозе, а разгул в ресторане «Золотой Сочи», широкий, с ковырянием в зубах, с перестрелкой в конце и пышными похоронами под ружейно-шампанский салют. Но Заварзин никак не желал сечь фишку, труд его продолжал оставаться радостью – и его облагали все новыми и новыми данями, от души гогоча на стрелках над тем, как платит лох и тамбовским, и солнцевским и ташкентским, которые все теперь были блатскими, – и только когда очередная крыша, бодро посулив защиту от всех остальных, отобрала у него все дочиста и сожгла амбар, Заварзин повесился у себя в сарае. Жена его, спасая дочерей, быстро куда-то съехала. По-началу блатота ликовала, показав лоху его истинное место и забеспокоилась только на третий день, когда в городе стало нечего есть.
Блатные призадумались. Выскребли все, что было в магазинах, – но там обнаружилось одно хозяйственное мыло, обыскали все заварзинские сусеки – чисто, словно с собой пес забрал; и точно, глубоко в небесах плыло облако, похожее на корову, а облако, похожее на Заварзина, ласково доило ее. Блатные поняли, что начались голодные галлюцинации. Один из них, самый слабодушный, попытался ковырять землю заварзинской лопатой – но земля была твердой, не поддавалась, да и кой черт ковырять, ежели что-то вырастет не раньше как через месяц! Кто-то сбежал из города, но оставлять резиденцию было западло – порешили поесть человечины, начали с сироток, – сиротки были кормленые, нежные, – но их не хватало на всех, и не за этим, в конце концов, они были нужны!
Разумеется, все как-то устроилось – и даже стало лучше прежнего. В Блатске немедленно раскатали бетонную взлетно-посадочную полосу (слова «посадка» здесь, однако, не употребляли, говорили, что самолет заземляется), и в город хлынул настоящий импортный продукт. В местные магазины он не поступал, распределялся сразу в рестораны, которых в городке открылось видимо-невидимо – почти по числу домов. Остаткам населения сбрасывались объедки пиршеств. Сироток поднимали с кроватей ближе к утру и вызывали подлизывать тарелки. «Маленькая Одесса», «Бичи Брайтона», «Камелек», «Привал романтика» и «Охотничья избушка», варяжские и хазарские, с гуслярами и скрипачами, отдельными кабинетами и подвальными банями, стриптизом и минетом, заполнили Блатск в считаные месяцы, и блатные говаривали не без гордости, что обеспечили жителей рабочими местами, но в понимании коренного населения она не была работой вовсе, все это было обслуживание, которое, согласно хазарскому учению, заняло наконец место производства. Новая хазарская доктрина утверждала, что в новой эре производство товара уходит на второй план (или загоняется в самое глубокое подполье), тогда как главной силой общества становится реклама этого товара и потребление его. Героем считается не тот, кто лучше произвел, но тот, кто больше потребил.
Постепенно блатные обосновывались, обрастали недвижимостью, строили в Блатске и вокруг гигантские особняки – это называлось инвестициями в экономику города, который и вправду обогащался невиданными темпами. Блатные были теперь хозяевами, а в гости наезжала публика из столицы да из областных центров – решать вопросы. В Блатске действовал особый этикет, изучению которого со специальными педагогами политики посвящали досуг. Не дай бог было не так встать или обратиться – в Блатске строго спрашивали за базар, причем только с приезжих: блатные, согласно блатному кодексу, имели право вести себя как угодно. Некоторые политики, заезжая за консультацией или услугой, заказывали себе наколки, дабы доказать, что и они не лыком шиты, – но их в Блатске живо разоблачали: тут была своя компьютерная база – кто зону топтал, кто коронован, кто закашивает.
Громов с Вороновым прибыли в Блатск рейсовым автобусом – последним видом общественного транспорта в городе; местные жители давно, как в Америке, передвигались на машинах, даже таксисты убрались отсюда, потому что понадобиться могли только пьяным, а пьяные в Блатске с некоторых пор решительно садились за руль, милиция тоже была из своих. Рейсовый автобус не отменяли только для виду, он и ходил-то сюда раз в неделю. Сразу же на площади перед автовокзалом начинался неутомимый лохотрон. Из желтых ларьков наперебой неслись песни «Лесоповала», «Колымского привета», «Конвоя», «Шмар» и «Шалашовок». О гастроли очередного состава «Шалашовок» извещала афиша на стене казино «Централ», названного так по причине центрального расположения. Семь наперсточников сидели в ряд посреди чахлого скверика. Наебывать в Блатске было некого – разве чудом забредет случайный лох, не знающий, что тут за город, – и они от скуки наебывали друг друга. В стороне артистически щипались трое щипачей. Еще трое жизнерадостных людей тотчас подошли к Воронову с Громовым и представились сотрудниками пятого канала, проводящими в городе беспроигрышную лотерею: приезжим страшно повезло, и теперь, заплатив по тысяче рублей каждый, они могли принять участие в розыгрыше призов: китайской мясорубки, китайской зубочистки и китайской мандавошки. Выигравший мандавошку после уплаты еще тысячи рублей получал право на участие в розыгрыше других призов, перечисления которых Громов не дослушал. Он с трудом сдержал желание сразу вырубить всех троих и спокойно, насколько мог, спросил, когда автобус на Колосово.
– Аи, нанэ-нанэ! Зачем тебе Колосово, братка? – спросил чернявый, с серьгой в ухе. – Оставайся тут, тут сладко!
– Автобус на Колосово когда? – громко, как глухому, повторил Громов.
– А в Колосово тебе зачем? – так же громко, под реготанье прочих, повторил чернявый.
– Я туда еду, – объяснил Громов.
– А едешь зачем? – Новый человек был в Блатске редкостью, и отпускать его без потехи не собирались.
– Мне туда надо, – сказал Громов.
– А надо зачем? – спросил цыганистый. – У, ты скучный какой! Ты как мент. Ты мент, братка? Если ты мент, ты не братка.
Само собой, у Громова было оружие, но один против всех он бы тут не сладил: подтягивались наперсточники, заинтересованно приглядывались щипачи. В это мгновение Воронов снова удивил его.
– Нам бы к Руслану, братка, – сказал он просительно. – Маляву к Руслану имеем.
– Тю! – сказал цыганистый. – Что ж молчите? А говоришь, в Колосово. Какое Колосово, когда к Руслану?
– А потом в Колосово, – объяснил Воронов. – Повидаемся с Русланом, да и поедем. А?
– На Колосово давно нет ничего, – сказал цыганистый. – Это вам автобусом надо назад на Коноши, а из Коношей через день автобус ходит. Только на Коноши он не скоро пойдет, часа в четыре…
– Ну а Руслан-то где, дяинька? – жалобно спросил Воронов.
– Руслан сейчас в сауне, – уважительно отвечал цыганистый. Громов с облегчением увидел, как наперсточники разочарованно возвращаются к своим наперсткам, а щипачи – к прерванному взаимному ощупыванию-ощипыванию. – А вот вечером Гоша Гомельский юбилей празднует в «Остапе» – там и Руслан будет, и все. Что за малява-то?
– Ой, такая малява, – сказал Воронов уважительно, – большая малява! Самому ему велено, в белы ручки. Спасибо, дяинька. – И потащил Громова за руку прочь с площади.
– Что за Руслан? – тихо спросил Громов, когда они отошли на безопасное расстояние.
– А вы не знаете разве, товарищ капитан? – изумленно переспросил рядовой. – Иерей Плоскорылов рассказывал.
– Я не слушаю лекции иерея Плоскорылова, – еле сдерживая ярость, ответил Громов. Сама мысль о том, что он, боевой офицер, мог таскаться на лекции штабного жирдяя, сроду не бывавшего в окопе, выводила его из себя.
– А… А в Баскакове всех офицеров таскают.
– Это не офицеры, а штабисты.
– Да-да, конечно, – заторопился Воронов. – Он, короче, рассказывал – а они до солдат доводили, – что есть такой Руслан Блатский, спонсор православного воинства. Они в Блатске, конечно, не особо разбирают, кто за кого, но он очень в Бога верует. Поэтому спонсирует православное воинство. А Нодари Батумский не верует и спонсирует ЖД. Это у них игра такая, я еще дома слыхал. Вроде тотализатора. Но Руслан – он очень уважаемый в православном воинстве, он за границей консервы закупает и вообще, говорят, много помог.
– Надо было мне слушать Плоскорылова, – сказал Громов. – Интересные спонсоры у православного воинства…
– А для вас разве что-нибудь изменится? – простодушно спросил Воронов. – Вы же все равно долг исполняете. Так какая вам разница, на чьи деньги?