– Да нет,- улыбнулся Апраксин,- я не опасаюсь.
– Ну, тем лучше. Так вот, я вам хочу сказать, что молодчина вы большой. Вас прессовали изо всех сил, а вы отрицали наотрез, это надо же! Такие люди ломались, а вы и тогда не признали, и потом отрицали, и на суде все было безупречно. Теперь уже можно сказать – в основном мы обязаны успехом именно вам. Нет, я, конечно, не скромничаю, я тоже, знаете, профессионал,- но вы очень хорошо себя вели, очень.
– Спасибо,- сказал Апраксин.
– Чайку?
– Спасибо,- повторил он.- Не надо. Знаете, я тоже вам хочу сказать…
– Ну?
– Я очень вам благодарен. Серьезно. Тем более что… знаете…
Он сделал паузу. За окном летела среднерусская июньская ночь, зеленоватая на горизонте, с одинокой крупной звездой.
– Давно хочу сказать,- снова и с нажимом выговорил он, приближая к Максимову красивое волчье лицо. Он даже привстал с полки. Максимов невинно смотрел на него круглыми серыми глазами и поощрительно улыбался. Апраксина это не обмануло – он был уверен, что у Максимова трясутся поджилки. До отсидки и еще до кое-каких событий он и в самом деле был тихим, миролюбивым малым, но после 2004 года знал о себе совсем другие вещи. Он мог напугать, если хотел,- тем и спасался.
– Давно хочу сказать… Это ведь я его убил, на самом-то деле.
Апраксин ожидал чего угодно, но не того, что случилось. Не случилось же, собственно, ничего. Максимов все так же улыбался и доброжелательно смотрел на него круглыми серыми глазами.
– Вы не поняли, может быть?- спросил подзащитный.- Я его убил, Колычева.
– Да я знаю,- с той же доброжелательной улыбкой сказал Максимов.- Знаю, Илюша, знаю. Что вы волнуетесь?
– Как – знаете?- спросил Апраксин пересохшими губами. Зря он отказался от чая.
– Да вот так и знаю, не пальцем деланный,- еще шире улыбнулся Максимов.- Я же вам говорю, я кончал юрфак МГУ. Все-таки школа. Нам психологию читал Колокольников Юрий Мефодьич, последний из красных профессоров. Жалко, вы его не послушаете. Очень был серьезный человек. Я все-таки чайку…
– Не надо!- хрипло прошептал Апраксин.
– Что значит – не надо? Вам не надо – мне надо, я в этом рыбном ресторане рыбки перекушал, рыбка водички просит… Не выдам, не беспокойтесь. Теперь-то уж точно никто не поверит, после этакого-то триумфа…
Вскоре он вернулся с двумя стаканами, в каждом плавало по утопленнику-«липтону».
– Знал, знал,- приговаривал он добродушно.- В том-то и дело, Илюша… Но вы поймите какую вещь: я вас поэтому и вытаскивал, понимаете? Это был мой, так сказать, моральный долг.
– Ничего не понимаю,- сказал посеревший Апраксин.
– Ну, как вам сказать… Короче, это вы меня должны были убить. А не Колычева. Но по вашей милости я остался жив и решил, так сказать, отдариться.
– Вас?- ничего не понимал Апраксин.- Вас?! Почему – вас?!
– Илюша,- сказал Максимов очень серьезно, и Апраксину показалось, что этот кудрявый пухлый парень, того же семьдесят седьмого года рождения, гораздо старше и сильней самого Апраксина и может с ним сейчас сделать что-то непоправимое, против чего уже не будет никакого приема.- Послушайте меня внимательно и спокойно. Вы ведь за Наташку его, да?
– Да,- еле слышно ответил подзащитный. На лице его изобразилось живое, почти детское страдание. Он смотрел на Максимова умоляюще, как уже три года ни на кого не смотрел.
– Так вот,- произнес Максимов, глядя прямо в лицо Апраксину своими круглыми серыми глазами.- За Наташку надо было меня.
Апраксин опустил голову.
– У нее ничего не было с Колычевым, Илюша,- продолжал Максимов, помолчав.- А со мной было, к сожалению. Я действительно виноват перед вами, ничего не поделаешь, но именно тогда я и понял, что хоть что-то в жизни можно исправить. Работа над ошибками, понимаете? Я ведь как тогда думал: ну, есть у нее охранник какой-то тупой. Он ей не нужен, а я как раз. Я ее не любил, Илюша, вы уж простите меня. Это легкий такой был роман, глупость. А у нее оказалось серьезно, вот она вам и ляпнула тогда, в январе. Что хватит, что другой, что прошла любовь и созрели помидоры. Вы ее сдуру за руку, приемом, а этого не надо было делать. Она вам поэтому и не сказала ничего. А вы тоже молодец, конечно, с этим Колычевым… Почему вы на него подумали – я понимаю. Он к ней давно подкатывался. Но она меня тогда любила.
– Тогда?
Апраксин посмотрел на него с ненавистью и надеждой – Максимов сроду бы не подумал, что такое сочетание возможно.
– Да,- кивнул он,- тогда. Теперь не любит. Теперь она ждет вас, и я надеюсь, что у вас обоих хватит ума прожить нормальную хорошую жизнь, в которую я так по-подлому вторгся.
Апраксин молчал.
– Это бывает, Илюша,- мягко, как врач, продолжал Максимов.- Со всеми бывает. Бывает, что любит женщина, очень любит, по-настоящему… и вдруг помрачение ума, смятение чувств, ерунда всякая… Если с нами бывает, почему с ней не может? Она мне, правда, говорила, что у вас не бывает. Что вы такой… ну, в общем, действительно такой. Прямой. Вы должны ее простить, это ведь она меня заставила взяться за дело.
– Что ж она мне не написала ни разу?- с тяжелой злостью спросил Апраксин.
– А боялась,- с готовностью ответил Максимов,- боялась, и кто бы не боялся? Кто ж думал, что вы его убьете. Вы и не звонили ей больше, с января-то…
– Не звонил.
– Ну вот. А сами готовились как тщательно, а! Я восхищался прямо. То есть просто молодец. Вы же четко просчитали – у Шпакова с Колычевым конфликт, это вам приятель рассказал, охранник «Пятой комнаты», которая потом сгорела. Хорошо, что сгорела, кстати: никакой был не клуб, а чистый бордель. Шпаков ему в долг дал, Колычев не отдавал, Шпаков, идиот, трезвонил об этом повсюду. Он сейчас, кстати, знаете где? В Венесуэле, с папочкой. У Чавеса в советничках – ничего, да? Путь олигарха! Оттуда-то не выцарапают… В общем, хорошо придумано. Вы только того не учли, что его отпустят сразу. Тут у вас нервы и сдали. Это нельзя. Нервы знаете какие должны быть? Вот как сейчас у вас…
Апраксин угрюмо улыбнулся.
– Кстати, Наталья-то молодцом,- частил Максимов.- Алиби устроила, все вспомнила, все придумала, никуда вы с ней не ходили, конечно, но продавщицу-то мы организовали, это не проблема. Короче, она хорошая девочка, серьезно. Но я вам, Илюша, буду очень благодарен, если вы ее теперь заберете назад. Честное слово. Надоела ужасно. Все-таки из совсем другого круга.
Они посмотрели друг на друга в упор.
– Ждет, между прочим,- добавил Максимов.- Квартиру сняла. Очень волнуется. Сдаю с рук на руки. В полном порядке. Уже год как ничего не было, все-таки это совсем не мой тип.
Максимов замолчал, Апраксин тоже. Апраксин вдруг расхохотался, Максимов тоже. Он разлил коньяк по пустым чайным стаканам.
– На брудершафт,- сказал он радостно.- Молочные братья все-таки!
Выпили залпом.
– И еще одно,- сказал адвокат, морщась.
Апраксин стремительно поднял голову и тревожно уставился на него.
– Да так, ерунда,- успокоил его Максимов.- Просто этот… Колычев-то… Действительно страшная был сволочь. Между прочим, у меня в свое время Таньку увел. И всё, с концами. В Амстердаме теперь, сучка. Так что за него тебе отдельное спасибо. Все ты правильно сделал, парень.
Они расхохотались и выпили снова.
Ангарская история
Для таких женщин существует отвратительное слово «ладная», но как скажешь иначе? «Крепкая» применительно к женщине – еще хуже. Латышев любовался: невысокая, сильная, явно выносливая, наверняка отличная лыжница, маленькие смуглые кисти, никакого, естественно, маникюра, очень темные волосы и брови, широкий чистый лоб, твердый подбородок, глаза чуть раскосые, вообще явная примесь азиатчины – то ли бурятской, то ли китайской, но в Сибири это дело обычное. Держится прямо, улыбается открыто, говорит мало. Он с самого начала чувствовал себя с ней так естественно, словно знал еще в институте, потом надолго потерял и вот встретил. Правда, она была помладше лет на пять. Ее звали Татьяной. Они ехали из Новосибирска в Нефтеангарск – назовем так этот бурно развивающийся город, центр богатого региона, успевший за время нефтяного благоденствия обзавестись спартакиадой и кинофестивалем. Спартакиада проводилась уже во второй раз, кинофестиваль – в третий, Делон приезжал и еле унес ноги от сырьевого гостеприимства, на горнолыжном курорте в десяти километрах от города прошла недавно российско-германская встреча на высшем уровне, и уровень был да, высший – немцы не шутя поразились размаху. Латышев ехал по делам службы. Зачем ехала Татьяна – он не расспрашивал. Ей, кажется, нравилось, что он не проявлял любопытства.
Он знал этот женский тип – сибирячек, сильных и чистых, иногда переезжающих в Москву, но долго там не выдерживающих. Интеллигенция в первом, редко во втором поколении. В институте берутся за науку с первобытной страстью, с какой вгрызалась в нее когда-то будущая красная профессура. Умеют всё, не брезгуют никакой работой, знают сотни хозяйственных секретов, заблудятся в тайге – выживут, заболеешь – выходят, но сникают от косого взгляда, злого слова, совершенно не способны интриговать, в недоброжелательной среде быстро вянут и вообще отличаются совершенно детской чистотой: черт его знает, как с такими жить. Латышев бы ее, конечно, уболтал – нет проблем; он несколько раз уже ловил на себе ее хитрый, скрытно-одобрительный, чуть не подзуживающий взгляд – ну, что ж ты?!- но вел себя скромно: Сибирь есть Сибирь, московская распущенность тут не прохонже. День-ночь, сутки прочь, поговорить успели обо всем, кроме личной жизни, которую оба старательно обходили; в этой солидарности Латышеву виделся ободряющий намек. Наконец, когда до Нефтеангарска оставалось три часа езды, он понял, кого она ему напоминает. Таня сидела напротив в синем спортивном костюме, подобрав ноги – такие девушки везде умудряются расположиться уютно,- и смотрела на него с поощрительным, ласковым любопытством; большое искусство, между прочим.