На Хэллоуин она попросила Артемова планов не строить:
– Мы идем в гости. К моей подруге.
– К Оле?
– Нет. Оля – журналистка, а знакомить тебя с журналистками я не хочу. Ты мой эксклюзив.
Артемов хотел было отказаться, чтобы усилить в Кате любопытство и влечение: сказать, например, что именно этим вечером он занят. А после этого вечера еще два дня не допускать ее до себя, якобы смывая кровь с рук – естественно, путем медитаций и усиленной гимнастики, возвращающей духу равновесие и чистоту. Один раз он уже воспользовался этим приемом, и Катя добросовестно ждала его трое суток, не звоня и не напоминая о себе. Потом, правда, все равно не выдержала и позвонила первой – это был хороший знак.
В ночь Хэллоуина Артемов нарядился во все черное, пустив на наряд все привезенные из Китая экзотические тряпки. Он ожидал шумного застолья, во время которого они с Катей найдут время уединиться, но не видел греха и в том, чтобы подождать: в конце концов, первый раз с киллером должен быть первым разом. Романтическим и несуетливым. Во время одной из сокольнических прогулок он уже прочел Кате целую лекцию о том, что человек, часто видевший смерть, совсем иначе относится к женской плоти и стремится к ней, словно к бессмертию. При этом он обильно цитировал Мисиму – японскую прозу ему тоже приходилось почитывать, и он в ней ориентировался прилично. Катя трепетала.
Против артемовских ожиданий, Катя отперла дверь своим ключом. В квартире было темно, и только неоновая реклама «Внуковских авиалиний» мигала на соседней крыше.
– Не надо зажигать свет,- сказала Катя с интонациями Мюллера.
– А где подруга?
– Эта квартира наша,- многозначительно ответила Катя, уже в прихожей выгибаясь под его руками и присасываясь к артемовскому рту в еще небывалом, не оставляющем сомнений поцелуе. Язык ее творил чудеса.- Эта квартира наша на всю ночь, и ночь наша, и никакой подруги здесь не будет до полудня… я обо всем договорилась… иди в комнату, я сейчас.
Артемов шагнул в единственную комнату: скромно, почти голо… стол, кровать… видимо, квартира часто служила подобным целям…
– Разбери постель!- крикнула Катя уже из ванной.
…Сказать, чтобы Артемов был вовсе неискушен в делах любовных, значило бы сильно погрешить против истины. Но в его жизни еще не было женщины, которая бы до такой степени все понимала. Он чувствовал ту божественную свободу, когда понимаешь, что можно все,- и наслаждался этой свободой медленно, со вкусом, никуда не спеша и ни о чем не беспокоясь. Сходство характеров оборачивалось сходством темпераментов, все происходило одновременно, не было ни лишнего движения, ни лишнего слова, ни малейшей преграды,- и, продлевая и продлевая первый раз (китайцы в этом смысле продвинулись далеко), Артемов успел мимоходом – поскольку никогда не забывался до полного бездумья – пожалеть Боброва, который лишился, может быть, главного удовольствия в жизни, и безвестного нового русского с его дорогостоящим манто он тоже пожалел и тут же с победительной гордостью подумал, что ведь это он, простой и бедный русский студент, сделал то, что не удалось ни хлыщу с папиной рыбой и джипом, ни нуворишу, ни шоумену,- и гордость его была такова, что он собрал все силы и терзал Катю еще минут двадцать. Впрочем, это медленное и согласное движение с перерывами, с долгими поцелуями и милыми шуточками вроде внезапной щекотки если для кого и было терзанием, то разве что для духов, выползающих к людям в ночь Хэллоуина и завистливо наблюдающих за теми утонченными удовольствиями, которых бестелесные сущности лишены.
– Знаешь,- сказал Артемов.- Я иногда думаю, что бояться смерти – то же самое, что бояться кончить. Тянешь, тянешь… и не без удовольствия… но смысл-то все равно только в этом.
Катя засмеялась в темноте.
– Это у вас, мужиков. У нас все иначе. Кстати, а женщин тебе… не приходилось?
Артемову было так хорошо, что он тоже засмеялся в ответ.
– Катька!- сказал он с нежностью.- Катька, солнце мое! Я думал, ты давно все поняла. Я тебе собирался еще неделю назад сказать, но решил все-таки сегодня.
Руки, обнимавшие Артемова, враз похолодели.
– Ты… догадался? Ты знаешь?- спросила она в ужасе.
– Да о чем?- беззаботно отозвался Артемов.- Это ты должна была догадаться. Я никакой не киллер, Катька. Но, к сожалению, мне про тебя такого нарассказали… что ты с огромными понтами и все такое… Теперь-то я понимаю, что у нас и так бы все было отлично. Я студент, Катя. Простой студент МГУ, факультет ИСАА, группа 412, скромный китаист.
– А этот… авторитет, с Олиной машиной…- Голос у Кати странно одеревенел.- Это тоже трюк? Я же все проверила…
– Катенька, солнце, раньше студенты соблазняли барышень, играя с ними в революцию и в конспирацию. Теперь им приходится косить под крутых. Он такой же студент, как и я. Но согласись, это было весело. И я почему-то убежден, что это тебе не помешает повторить все только что проделанное еще раз… и еще много, много раз…
Артемов не врал, ибо снова ощущал готовность к действиям, но Катя странно замерла, словно не могла осмыслить его слова, а потом порывисто вскочила и кинулась к своей одежде, оставленной в ванной. Там, в заднем кармане джинсов, у нее был мобильный телефон.
– Идиот!- крикнула она сквозь зубы, и потрясенный Артемов не мог не отметить, что голая, на бегу, озаряемая сзади рекламой, она была все-таки необыкновенно хороша.
– Отбой!- кричала она в коридоре.- Все отменяется! Пятый, пятый! Передай им – отбой! Он все врал! Я сама объясню Алпатову, я все объясню… черт…- и в голосе ее послышались злые рыдания.- Нет, нет! Мы его не берем! Я с ним сама, сама… Да нет же, господи! Он совершенно не тот! Он все врал! Ладно, потом,- и мобильник звучно шлепнулся о стену. Похоже, Катя действительно была зла.
Она вернулась в комнату, но не полезла к нему под одеяло, а прижалась к стене напротив. На ней уже был махровый халат – видимо, хозяйский. Даже в скудном освещении мигающей красно-зеленой рекламы и уличных фонарей видно было, как горят ее глаза и какой ненавистью перекосило лицо.
– Сволочь,- сказала она сквозь зубы.- Сволочь… из-за тебя у меня теперь все…
Но вникнуть в смысл ее слов Артемов толком не успел, потому что внизу завыла милицейская сирена, заурчала, разворачиваясь, машина, и, прыгнув к окну, он с убийственной ясностью дурного сна увидел, как два милицейских «форда» стремительно выезжают со двора. А по соседней крыше в мигании рекламы топотал к слуховому оконцу человек, только что державший на прицеле их окно. Позиция, отметил Артемов, была выбрана классно.
– Идиот,- всхлипывала Катя,- сколько людей из-за тебя ночь не спали… Какая операция… Я на самом высоком уровне, самому большому начальству докладывала… Все, теперь сорвалась моя стажировка в Штатах… Меня теперь вообще турнут… Господи, попалась, как первокурсница!
– Так ты…- Артемов все еще не мог прийти в себя и даже не натягивал трусов.- Ты… из РУОПа, что ли?
– Я с Петровки!- с отчаянием в голосе выкрикнула Катя.- А ты идиот и сволочь… голову мне морочил со своей любовью…
– Но Катя,- начал обороняться Артемов,- почему же морочил?
– А про Котика?
– Да я же выдумал этого Котика!- завопил он в тоске, не зная, что сделать, чтобы она ему поверила.
– Да?- с почти девчоночьим ехидством ответила Катя.- А если я сама на него ориентировку читала? Котэ Магарошвили, вор в законе по кличке «Котик», предположительно смотрящий по Свиблову?
– О господи,- Артемов расхохотался, но тут же посерьезнел.- Ну, прости… Но что тут такого неблагородного? Ты не находишь, что с твоей стороны было гораздо хуже… вываживать меня, как рыбу, и потом сдать? Ты понимаешь, что я бы оказался в камере и потом полгода, при ваших-то темпах, доказывал бы, что я не я и лошадь не моя? А что с родителями было бы? А диплом бы я где защищал? На нарах?- Он постепенно разъярялся.- Ты что, не могла по своим каналам проверить, действительно ли я студент?
– Проверила!- с ненавистью орала Катя.- Я все проверила! Ты, может быть, думаешь, что у них у всех так в трудовой книжке и записано – киллер? Они тоже где-то работают… один учился… А из твоей части прислали характеристику, что ты отличный стрелок, и из школы – что ты обладал… большой целеустремленностью…- Она разрыдалась.- И графолог наш… помнишь, ты мне телефон записал своей рукой? Графолог наш сказал, что такой убьет – не поморщится…
В эту секунду Артемов сознавал всю правоту графолога. Все-таки у них там неплохие специалисты.
– Скажи,- спросил он, уже одевшись и собираясь уходить.- Ты меня… никогда… ни секундочки не любила? Все-таки я старался…
– Тебя?- В голосе ее было такое непередаваемое презрение, что Артемов ощутил себя вошью и только тут легко поверил, что она действительно из органов. Больше так разговаривать нигде не умели.- Тебя-а-а? Вот, смотри!- Она достала из кармана брюк бумажник, тот самый, который Артемов видел в ее руках столько раз, и извлекла из потайного кармашка фотографию: ее, только чуть помоложе, совсем девочку, обнимал за плечи громадного роста подполковник с широким добрым лицом. Тупость и надежность не просто заявляли, но криком кричали о себе каждой черточкой этого мужественного лица. В учебке у Артемова был такой прапорщик.
– Да,- сказал Артемов и, не сдержавшись, усмехнулся.- Мы с Бобровым, конечно, отдыхаем. А квартира эта, надо понимать, конспиративная? И многих ты тут уже… накрыла этим способом? (Он хотел добавить – «этим местом», но решил оставаться в рамках, как и учит нас терпеливый Восток.)
– Ты первый,- бросила она с ненавистью.- Мой диплом.
– Не грусти, Катя,- сказал он, открывая дверь.- Облом в начале – хорошая примета. Еще Лю Цзин писал: «Зашла луна – и солнцу путь открыт. Чу, иволга поет! Пойду гулять».
Он даже не хлопнул дверью.
Никогда в жизни Артемов не чувствовал себя таким безнадежно раздавленным. Самое лучшее было – не думать, китайцы и здесь придумали несколько недурных способов саморегуляции, и Артемов попросту фиксировал глазом все происходящее: одинокое такси (денег нет, подумал он, придется пешком), встречного пьяницу, который покачивался на ходу (вот, кому-то хуже, чем мне), красно-зеленый отблеск в мокром асфальте…