Маркиза Анриэтта де Маннури д’Экто. Кузины полковницы. Фрагменты романа
Анриэтта де Маннури д’Экто [Henriette de Mannoury d’Ectot; 1835 (?) — 1890 (?)] — автор эротических романов «Кузины полковницы» («Les cousines de la colonelle», 1880), «Воспоминания дамского портного» [ «Mémoires secrets d’un tailleur pour dames», 1880), а также книги «Роман Виолетты» [ «Le roman de Violette», 1883). Во времена Второй империи маркиза жила в замке д’Аржантан в Нормандии, где держала литературный салон, в котором бывали Поль Верлен, Шарль де Сиври, Шарль Кро, Ги де Мопассан и многие другие знаменитые люди того времени.
Эротический роман «Кузины полковницы» первоначально приписывался Мопассану. В произведении, ставшем знаковым для эротической литературы, рассказывается захватывающая, полная приключений и любовных интриг жизнь двух сестер; эта книга совмещает в себе жанры семейной хроники и женского галантного романа.
Перевод Аси Петровой. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию: «Marquise de Mannoury d’Ectot. Les cousines de la colonelle» [EUREDIF, 1977].
Кузины полковницы. Фрагменты романа
Часть первая
В тот день беспрерывно моросил ледяной дождь, такой, какие у декабря всегда наготове.
А в маленькой гостиной мадам Брикар в это время расположились четыре человека, и, разумеется, сама хозяйка дома: уважаемая вдова полковника, — одного из тех доблестных кавалеристов, которым судьба пророчит блестящее будущее, — шестидесятилетняя дама, достаточно бойкая, для того чтобы стоять во главе семьи, оставив за мужем лишь командование на поле боя, в том единственном месте, где он проявлял отвагу. Не то чтобы мадам Брикар была мужиком в юбке, как раз наоборот, она выглядела хрупкой, нежной и ласковой, но принадлежала к числу людей, в чьих глазах сияет непоколебимая воля.
Подле нее листала какой-то альбом Жюли, младшая кузина, а Флорентина, старшая, вышивала.
Жюли и Флорентина были дочерьми дальнего родственника полковницы, испытывавшей к нему, как к другу своего детства, чувство, которому сложно подобрать определение — потому что если это не любовь, то уж точно и не дружба.
В любом случае оба эти чувства устанавливают между людьми отношения, неподвластные ничему на свете.
Ничему? Разве что смерти!
Именно смерть забрала бедного Гектора, к тому времени уже два года как овдовевшего, оставив ему времени ровно на то, чтобы отправить дочерей к мадам Брикар и написать записку: «Я умираю. Позаботься о них».
Мадам Брикар часто задавалась вопросом, что за будущее ждет этих очаровательных сестер, которых она вырастила, воспитала на свой лад и полюбила как мать, будто и не была их родственная связь столь условной.
Как-то мадам Брикар подняла глаза на Флорентину и неожиданно спросила:
— Девочка моя, противна ли тебе идея стать женщиной?
Кузина, в свою очередь, подняла глаза и, покраснев, с улыбкой ответила:
— Нет, конечно, но это зависит от того, с кем бы мне предстояло провести остаток жизни.
— Ах, да! С тем, кто тебя обожает.
— И кто, интересно, ее обожает? Кузина, мы его знаем? — рассмеялась Жюли, а потом, обратившись к сестре, прибавила: — Дорогая, готовься к катастрофе, — и снова, переведя взгляд на мадам Брикар. — Ну же, не заставляйте нас умирать от любопытства! Намечается свадьба?
— Да поможет мне Бог, милые мои, не стану дольше тянуть и все вам расскажу. Вчера у нас с кузеном Жоржем состоялся серьезный разговор, во время которого, открыв мне свое сердце, полное самых страстных чувств к Флорентине, он попросил у меня ее руки; я, разумеется, не могла обещать Жоржу ничего, кроме как в точности передать тебе его предложение. Решение за тобой. Жорж племянник моего мужа, я знаю его двадцать пять лет, у него большое состояние, он честный человек, достаточно умный, чтобы вести дела, и, конечно, настоящий джентльмен. А ты красива, молода, но ты не богата и вряд ли твое финансовое положение как-то изменится. Я продала все, что у меня было, дабы обеспечить нам нормальное существование; моя пенсия перестанет выплачиваться, как только я умру; пришло время серьезно подумать о будущем. А ты сама — как ты относишься к Жоржу?
Флорентина слегка побледнела.
В двадцатилетием возрасте не мечтают о пятидесятипятилетних мужчинах.
Она очень любила господина Водреза и с детства относилась к нему как к родителю, хотя он не был родственной душой; но у нее ни разу не дрогнуло сердце в его присутствии, и, несмотря на его очевидные знаки внимания, никогда Флорентине не приходила в голову идея о замужестве.
Эта нежная юная красавица была невинна и понятия не имела о том, что скрывается за словом любовь.
В романах она порой улавливала какие-то неведомые горизонты, но не представляла себе, о чем идет речь, а потому не испытывала ни тоски, ни отвращения при мысли о том, что ее хрупкую маленькую ручку придется вложить в руку Жоржа Водреза.
— Боже мой, кузина! — сказала она, помолчав. — Вы лучше меня знаете жизнь, поэтому я приму то решение, которые вы считаете правильным.
— Это значит: «Я не схожу с ума по Жоржу, но он мне достаточно нравится, чтобы принять выгодное предложение, несмотря на его пятидесятипятилетний возраст».
— Не знаю, это не вполне так… скорее я буду рада сделать господину Водрезу приятное.
— Господи! Вот это номер! — вскричала Жюли. — Выйти замуж только ради того, чтобы сделать кому-то приятное! Да видано ли такое! Бывает брак по расчёту, бывает брак по принуждению, но брак из любезности — такого еще не случалось. Поздравляю, сестренка, но я никогда не последую твоему примеру.
— Ты можешь пожалеть, — сказала кузина, — хорошо, что речь не о тебе, а о Флорентине, я немедленно сообщу Жоржу об ее согласии. Наконец-то ему разрешено за ней ухаживать. Он будет на седьмом небе.
Мадам Брикар поднялась и вышла, девушки тоже разбрелись по своим комнатам, чтобы обдумать утреннюю новость.
Свадьба в доме — большое дело.
Флорентина о своей переживала куда меньше, чем Жюли; не то чтобы та завидовала сестре, она слишком любила ее, к тому же отличалась добротой и чуткостью, а Флорентину просто обожала; однако слова мадам Брикар, пролившие свет на бедственное положение семьи, застали ее врасплох и растревожили не на шутку.
«Без наследства, — думала она, — можно либо остаться старой девой, либо выйти замуж за влюбленного старика или просто-напросто за идиота. Кто еще в нашей славной милой Франции захочет жениться на бедной девушке! Это просто безумие. Я никогда на это не соглашусь. Никогда, никогда!»
На эти громкие слова, резонирующие в голове Жюли как звук фанфар, тихий внутренний голос отвечал:
«А что ты будешь делать, если не найдешь молодого, красивого, богатого и до смерти влюбленного в тебя мужчину?»
Тишина была ответом разумному сомненью.
Флорентина не испытывала такого смятения; она мечтала стать хозяйкой замка, и будущая жизнь казалась ей вполне привлекательной.
Жорж почти круглый год жил в прекрасном доме недалеко от Парижа, она знала это, потому что часто проводила там каникулы.
Теперь она воображала, как восседает в большой гостиной, радушно принимая друзей.
Этот образ будущей жизни с такой легкостью проник в ее сознание и угнездился в ее сердце, что вечером она с радостью взяла господина Водреза за руку и ответила ему долгожданным «да».
Следующие полтора месяца прошли в постоянной суете; мадам Брикар хотела организовать торжество на широкую ногу, поэтому по дому взад-вперед с утра до вечера бегали портнихи и модистки.
— Единственное приданое, которое я могу тебе обеспечить — это наряды, пускай уж они будут красивыми, — говорила полковница, обращаясь к младшей кузине.
Благодетельница тщательно подбирала соблазнительные кокетки, тонкий батист, украшенный лентами, и еще миллион пустячков, составляющих необходимую декорацию любовных ночей.
— Кузина, зачем все эти изыски, которые все равно никто не увидит? — спрашивала Флорентина.
Полковница улыбалась и отвечала:
— Позволь уж мне немного позабавиться.
Мадам Брикар знала, как нелогично устроены людские сердца, и представляла себе, насколько грешен ее племянник, умело пользовавшийся правами холостяка.
В молодости он проводил большую часть свободного времени в обществе сладострастников, а не интеллектуалов, где душевными порывами, редкими или вовсе отсутствующими у жриц любви, правила роскошь; мадам Бранкар не хотела, чтобы Жорж пожалел о своем браке, она прекрасно помнила одну пару, чьи отношения казались благоухающим цветком, и чей союз превратился в кошмар спустя две недели после свадьбы, потому что девушка, плохо наученная матерью, хваткой, но глупой женщиной, в первую ночь после церемонии надела на себя пару чулок из грубого хлопка и такую же рубашку.
Потому мадам Брикар не жалела ни сил, ни времени.
Наконец наступил великий день.
Красавица Флорентина в венке из флердоранжа, утопающая в белом облаке свадебного платья, искренне поклялась в любви и верности мужу и, немного взволнованная, но не испуганная, после праздничного обеда села в коляску, которая должна была отвести новобрачных в замок, где Жорж, посоветовавшись с мадам Брикар, решил провести время наедине с женой.
Жорж был не из тех, кто ходит вокруг да около, попусту растрачивая свои желания, поэтому он не захотел, чтобы первыми свидетелями любовного созревания Флорентины оказались стены какого-нибудь отеля.
Он предпочитал, чтобы эхо замка, где пройдет их жизнь, где родятся их дети, если Господь пошлет им такое счастье, могло в минуты уныния — они случаются у всех — поддержать приятными воспоминаниями того из них, кто почувствует тоску.
Коляска ехала быстро, и вскоре очертания Парижа потерялись в тумане.
Жорж крепко сжимал в своих руках пальцы жены; время от времени он склонялся над юной головкой, в которой только-только созрело желание провести с ним всю жизнь, и награждал ее поцелуями, которые принимались без тени смущения или неловкости.
Господин Водрез не относился к числу сентиментальных стариков. Он был очень чувственным мужчиной, и, предлагая Флорентине руку и сердце, прежде всего надеялся возбудить в себе чувства, которые с каждым днем становились все более и более недостижимыми.
В то же время, подобно искусному дегустатору, он предвкушал все причитающиеся ему отныне радости.
В коляске, запряженной двумя лошадьми, от Парижа до Монморанси, где расположен «Шармет», замок семьи Водрез, ехать недолго.
Наконец добрались.
Жорж специально устроил все так, чтобы к приезду Флорентины дом опустел; их встретила лишь робкая и услужливая горничная с очень живыми глазами, в которых, помимо безукоризненной серьезности, прочитывалось много самых разных мыслей.
Комната Флорентины была отреставрирована и специально подготовлена для молодой жены: тут и там виднелись легкомысленные безделушки женского обихода.
— Вы такой милый, — с видом крайней убежденности сказала девушка, когда вечером, после самого что ни на есть изысканного ужина, подносила своему новоприобретенному мужу чашечку чаю.
— Я? Нет, мое сокровище, это вы такая милая, потому что согласились вручить мне свою жизнь. Да, да! Как же мне не терпится целиком завладеть моей дорогой женой!
— Как это? Разве вы еще не стали моим господином и повелителем?
— Не вполне, милая. Но теперь у меня есть право им стать, вот и всё.
А про себя Жорж Водрез подумал: «Господи помилуй! Неужели крошка совсем ничего об этом не знает? Неужели мадам Брикар проворонила дивный шанс спустить с цепи воображение, которому в ее возрасте не пристало отдаваться запретным мечтам? Не может быть! Надо действовать осторожно».
— Выходит, милочка, что сегодняшняя церемония в церкви и есть, по-твоему, главное счастье молодоженов?
Девушка покраснела и опустила голову.
— Не знаю, — еле слышно произнесла она.
«Невинный цветочек, — пронеслось в голове у Жоржа, — какое же удовольствие будет его сорвать».
— Правда? — не унимался он. — Я тебя научу. Сними корсет, в нем должно быть неудобно. Я позову горничную.
— Нет, не надо.
— Ладно, тогда я ее отпущу, чтобы нам не мешали.
Мариетта отправилась домой, Жорж запер дверь на все засовы, а Флорентина расположилась у себя в будуаре, чтобы последовать совету мужа.
Спрятавшись за портьерой, муж наблюдал за женой, и кровь закипала у него в жилах при виде девичьих рук и плеч, прекрасных в своей первозданной наготе.
Когда Флорентина осталась в одной рубашке, Жорж внезапно покинул свое убежище и заключил красавицу в объятия.
— Ах, как вы меня напугали! — смущенно вырвалось у девушки, чье лицо залил яркий румянец.
В самом дальнем уголке ее сознания пряталась мысль о том, что супружеская жизнь таит в себе какую-то загадку, но истина была недосягаема, хоть исповедник да и тетка, со своей стороны, без устали твердили о каком-то долге, во исполнение которого от жены требуется полная готовность повиноваться желаниям мужа.
Жорж побледнел и, прижимая Флорентину к себе, осыпал поцелуями ее лицо, плечи, груди, напрасно и тщетно укрываемые от мужских глаз. Он стремительно скользнул горячей рукой по телу девушки, вонзаясь раскаленными пальцами в сладкие округлости бедер, приник пересохшими пылающими губами к ее розовому ротику и содрогнулся от наслаждения.
Продолжая исследовать женское тело, несмотря на неловкое сопротивление девушки, Жорж ощутил под ладонями сперва ягодицы, затем колени. Шелковые чулки, обтягивающие чудесные ножки, держались на белых бархатных подвязках; Жорж развязал их, и ткань, укрывавшая женские прелести ниже талии, упала на коврик; Флорентина же, подобно встрепенувшейся птичке, негромко вскрикивая, бросилась в глубь комнаты.
Жорж смотрел на нее с обожанием, и его глаза горели страстью, доведенной до высшей точки.
— Флорентина, милая, — сказал он, — ты, верно, боишься меня, но ведь я твой муж, не убегай, почему ты не хочешь быть моей женой?
— Опять? Я не понимаю, о чем вы.
— Ладно, подойти ко мне, я объясню, в чем разница между девушкой и женщиной.
— Мне неловко… — ответила девушка, с отчаянием глядя на свое полуобнаженное тело.
— Дитя, не волнуйся о будничных нарядах! Прекраснее всех тот, что предназначен для торжества любви! Смотри, я помогу тебе, и тоже сброшу с себя все, что может помешать единению нашей возбужденной плоти.
И, подкрепляя слова делом, он мгновенно освободился от костюма и предстал перед женой нагим, точь-в-точь, как она.
— Ну, иди, — позвал он, нежно обнимая ее и устраиваясь на диване, — ближе ко мне… вот так, я объясню, что моя любовь просит от твоей, ведь ты любишь меня, ты полюбишь меня, моя дорогая, моя чудесная женушка. Тебе часто доводилось читать в Священном Писании о том, что мужчина и женщина в браке становятся единой плотью и кровью.
— Да.
— Итак, что для этого нужно? Позволить мужу завладеть сокровищами, сокрытыми в твоем лоне за этими божественными сферами, которые я ласкаю, и там, в самой глубине тебя, куда открыт вход через отверстие, где сейчас лежит мой палец.
Повалив юную неофитку на спину рядом с собой, Жорж одной рукой обхватил ее за талию, а другой отправился мягко штурмовать магический вход, зарождая во Флорентине чувство напряжения и неги там, где она и не подозревала.
— Чтобы ты стала моей, золотце, я должен в тебя проникнуть.
— Но как?
— Тебе до сих пор неизвестно, чем строение мужского тела отличается от женского?
— Нет.
— Так посмотри, потрогай, полюбуйся!
И Жорж показал ей свой могучий ствол, сотворенный Богом для властвования мужчин над женщинами; со страхом в глазах Флорентина коснулась своими невинными пальчиками твердого, как камень, органа.
— Ты колчан для этой проворной стрелы, она войдет в тебя, как победитель, чтобы оплодотворить твое лоно и открыть для тебя мир сладострастия и любви. Теперь, когда я тебе все рассказал, ты хочешь быть моей женой? Хочешь исполнить обещание, данное мне утром?
— Да, — шепнула она.
— Ты должна быть храброй, потому что первая любовная схватка кровопролитна, дверь в рай заперта, и мне придется применить силу.
Дольше он ждать не мог, а потому, не слушая боле Флорентину, поднял ее на руки, отнес в спальню и уложил на широкую кровать, любопытную свидетельницу их будущих любовных утех.
Затем с гордостью возлег рядом с женой, вытянул свои волосатые ноги вдоль влажного гибкого тела Флорентины, пьянея от каждого соприкосновения с ней; наконец возвысился над ней, поднял якоря и, нервно пытаясь раздвинуть ей бедра, которые от испуга или неловкости девушка плотно сжимала, провозгласил:
— Пробил час победы.
Господин Водрез был еще вполне сносным воякой и мог бы блестяще исполнить свою роль, скажем, в междоусобице, но здесь требовались боевые действия целой королевской армии, действия, для которых были необходимы совсем другие силы: именно это он с ужасом и констатировал.
На сопротивление и объяснения понадобилось время, и боевое настроение мужа стало меняться не в лучшую сторону; нервное напряжение брало верх, и Жорж был уже не в силах взять крепость, которая наконец-то поддалась атаке.
«Идиот, — думал он, — ну почему я не принял стимулирующие капли, которые мне предлагал Альбер? Черт возьми, как я просчитался, хорошо, что моя жена невинна как младенец, я смогу ее обхитрить».
Продолжая суетиться перед неосвященным алтарем, Жорж внезапно почувствовал, как прекрасный бугорок под давлением его предательски слабеющего друга затвердел и налился кровью; с губ Флорентины, которая уже извивалась как змея, сорвался приглушенный стон. Жорж, не будучи новичком в подобных ситуациях, с умилением и ужасом смекнул, в чем дело. Крепко ухватив негодника, он подверг его последовательному сладкому терзанию, механизм которого знал наизусть, и любовный спазм не заставил себя ждать.
Девушка вскрикнула.
Жорж ликовал как школьник.
Флорентина была все еще девственна, но уже кое-что смыслила в любви, ощутив ее первое воздействие.
Жорж досадовал на самого себя. Его сразили. Он окинул грустным взглядом жену, крайне растерянную и утомленную, и с видом философа лег рядом, умоляя Купидона прийти на помощь, после чего… заснул до утра.
Флорентина, измотанная первыми любовными трудами, за ночь отдохнула, открыла глаза с улыбкой и даже дерзнула поцеловать сонного мужа прямо в губы.
Брак не казался таким уж страшным, и от свадебной ночи у нее остались воспоминания только приятные.
Жорж, однако, не успел прийти в себя после минувших баталий и еще не был готов к новым попыткам, он решил схитрить и, отвечая на ласки Флорентины, которая прижималась к нему всем телом, повторил трюк прошедшей ночи. Его палец блуждал в диких зарослях золотого холма и, не спеша повернуть ключик наслаждения, тихонько шарил в скважине из розового бархата, чтобы затем с усилием проникнуть прямо к святилищу. Жорж представлял себе трудности решающего боя, когда под страхом осмеяния, придется победить или умереть.
Флорентина, за ночь уже поднаторевшая в любви, отзывалась на малейшее движение Жоржа и была вознаграждена более длительным и сильным спазмом, нежели давеча.
«Завтра, — подумал Жорж, — завтра у меня будут капли, и мы с этим покончим. Этот скотина Альбер поднимет меня на смех, но баста! Главное сейчас не дать маху».
Альбер должен был вернуться в Париж на следующий день.
Поэтому Жорж договорился, что, когда слуга Жан отправится за мадам Брикар и Жюли, обещавшими отужинать в «Шармет», по дороге он кое-что заберет у Альбера.
К двум часам коляска Жоржа с мадам Брикар и Жюли подъехала к дому.
Время в дороге показалось им очень долгим.
В головах у дам роились догадки: полковница вспоминала, Жюли воображала.
Обе были до крайности озабочены, им не терпелось узнать, как Флорентина пережила испытание, хитрости которого пожилая кузина прекрасно себе представляла, а Жюли просто-напросто считала кошмарными, особенно учитывая возраст Жоржа, не внушающий оптимизма.
Оценив непринужденность, с которой Флорентина их приняла, кузины немного растерялись. На лице у юной жены играл нежный румянец, сияла улыбка, и, лишь почувствовав на себе пристальный, насмешливый взгляд кузины, девушка зарделась. Жорж выглядел как всегда, и даже темные круги, следы ночных утех, проступали под его припухшими глазами не заметнее обычного.
Эта деталь заставила мадам Брикар глубоко задуматься.
«Интересно, интересно, — прикидывала она, — неужели он еще больший живчик, чем я думала?»
Кузен Жорж суетился вокруг дам и, казалось, не хотел оставлять жену один на один с полковницей, но недаром говорят: «Если женщина чего-то хочет, значит, Бог и Дьявол хотят того же». А тут женщин было целых три — куда Жоржу с ними тягаться! Его вынудили отступить и сделать то, чего он в страхе позора не хотел, а именно покинуть комнату, чтоб отправиться раздавать поручения прислуге; Флорентина никого в доме пока не знала и по неопытности не могла помочь супругу.
Мадам Брикар воспользовалась этим, увлекла кузину в спальню, и, пока Жюли в будуаре разглядывала приданое сестрицы, разложенное в больших шкафах с зеркалами, усадила ее рядом с собой в кресло.
— Милая моя бедняжка, — произнесла полковница, с чувством хватая Флорентину за руки, — как ты себя ощущаешь в роли жены?
— Замечательно, кузина! Жорж очень заботлив и нежен.
— Господи, на его счет я не сомневалась, но ты-то как, моя дорогая?
— Я? Я абсолютно счастлива, и не вижу причин, чтобы этому счастью не продлиться.
— Я тоже, тоже, но, может, он был с тобой немного груб? Мужчины, даже самые лучшие из мужчин, в некоторых обстоятельствах перестают быть мягкими.
— Груб? Он? Боже, конечно, нет! Я вас уверяю, он очень внимателен и заботлив.
— Ладно, я вижу, все прошло хорошо, и ты довольна. Жорж, наверное, посоветовался со своим врачом (мадам Брикар могла бы поделиться собственным опытом, но сочла, что в подобной ситуации лучше подставить девушке крепкое плечо доктора), и тот ему дал смягчающую мазь или бальзам.
— Зачем?
Мадам Брикар удивленно посмотрела на Флорентину.
— Ну как же, чтобы избавить тебя от боли, которая всегда сопровождает для женщины первую любовную схватку. Творец создал битву как цену победы, недаром первый любовный экстаз и материнство сопровождаются кровопролитием.
Мадам Брикар любила вести такие беседы и могла бы говорить еще долго, если бы племянница не прервала ее словами:
— Кузина, я совершенно не понимаю, о чем вы толкуете. Раз уж мы в тесном женском кругу (Флорентина произнесла «в тесном женском кругу» с крайней серьезностью, вызвавшей у старой полковницы улыбку), я осмелюсь рассказать вам, что испытала восхитительное чувство, причем не один раз; и не было ни битвы, ни кровопролития.
— Да? Но как же…
В голове у мадам Брикар пронеслась ужасная мысль, полковница тут же ее отринула, сочтя безумной. Нет-нет, девушка с самого детства оставалась под надзором тетушки, а наивность, с которой Флорентина делилась своими впечатлениями, только доказывали ее незапятнанную чистоту.
Внезапно она догадалась, как все было на самом деле, и подумала: «Черт возьми, неужто мой дорогой племянник утратил сноровку?»
— Милая, значит, твой муж еще не воспользовался своим супружеским правом. Не хотел тебя напугать, это похвально.
— Да нет же!
— В каком смысле?
— Не будьте так жестоки — не заставляйте меня об этом рассказывать, ведь вы были замужем и знаете, как все происходит!
— Это точно! Спустя четыре дня после моей брачной ночи пришлось вызывать доктора — я не выдержала столь резкого перевоплощения из девушки в женщину.
— То есть пока я не женщина?
— Не думаю, милая: ты дева неразумная, вот ты кто. По крайней мере, судя по твоим рассказам.
— Мне б хотелось узнать… — прошептала Флорентина.
Кузина притянула девушку к себе, усадила на колени и, просунув руку Флорентине под юбки, легонько дотронулась до заветного бугорка, который тут же вскинул свою розовую головку. Тогда, нежно щекоча пухлые врата, она опустила палец чуть ниже и попыталась войти в сокровенную пещеру, но на пути возникла мощная преграда.
— Кузина, вы делаете мне больно, — сказала Флорентина.
— Вот видишь, чтобы перевоплотиться, придется пострадать. Ты станешь женщиной лишь тогда, когда Жорж резкими порывистыми толчками мужского орудия любви, которым он, конечно же, обладает, прорвет девственную плеву, называемую также гименом; он проникнет в самые недосягаемые глубины тебя, наполнит их горячим любовным напитком, оплодотворит девственное лоно, и ты испытаешь неведомое доныне блаженство.
Но кровь польется обязательно, мимолетной болью ты расплатишься за радости любви и материнства. Жорж, наверное, решил тебя поберечь.
— Но я всё-таки почувствовала…
— И почувствуешь снова.
С этими словами старая полковница ловким движением возбудила орган чувств, и Флорентина вновь ощутила приятный спазм, который ночью показался ей результатом сексуального наслаждения.
— Бог мой! С Жоржем было так же чудесно, — пролепетала она. — Значит, женщина способна… способна… доставить радость подруге?
Полковница подавила загадочную улыбку и тихонько указала на дверь в будуар, откуда больше не доносился шорох перебираемых Жюли вещей.
Флорентина мигом поднялась, одарила тетушку долгим поцелуем и позвала сестру, которая тут же появилась в дверях — зардевшаяся и взбудораженная.
— Ну как, сестричка, — спросила Флорентина, — понравились мои наряды? Захотелось замуж?
— Насчет замужества не знаю, смотря с кем, а вот любить и быть любимой — это да.
— Все своим чередом, — сказала мадам Брикар. — И кто знает? Я знакома с одним виконтом, он, кстати, разделяет твое мнение.
Жюли вспыхнула; снаружи послышался голос Жоржа, который стучал в дверь спальни, спрашивая разрешения войти.
— Нет-нет, — ответили ему, — лучше мы к вам.
Жорж сиял от счастья: Альбер был в Париже, и Жан забрал у него драгоценные капли; теперь оставалось принять их по рецепту и переварить вместе с шутливым, но язвительным письмом, коим Альбер счел необходимым сопроводить посылку.
Обед прошел весело. Мадам Брикар не смогла удержаться от ехидных намеков в адрес Жоржа, впрочем, он сделала вид, что не понял ее намеков, а про себя сказал: «Вот старая ведьма!»
Он питал к тетушке теплые чувства, но не особенно ее почитал.
«Что она наговорила моей жене! О, моя дорогая жена! Терпение! Сегодня ночью мы все проясним. Не знаю, подействовала ли на меня бутылка Шамбертена многолетней выдержки или капли, но я чувствую многообещающее напряжение даже при виде почтенных и почитаемых выпуклостей мадам Брикар».
Дамы отдали должное шампанскому, но господин Водрез отказался даже от бокала, и тетушка подумала: «Не буду ничего ему говорить, он сам все прекрасно знает и, похоже, готовится к бою».
Было решено, что дамы останутся в замке на несколько дней. Полковница под предлогом усталости довольно рано удалилась в свою комнату, захватив с собой Жюли, якобы для того, чтобы та ей перед сном почитала. Жорж был тетушке бесконечно признателен.
— Милая, — сказал он жене, — давай последуем примеру кузины и поднимемся наверх. Я немного устал.
— С удовольствием.
— Тогда иди первой, а как отпустишь горничную, я к тебе присоединюсь.
Жорж отправился к себе в комнату, скинул одежду, приготовил воду для мытья, вылил себе на спину кувшин ледяной воды, затем окропил все тело целиком, включая боевое орудие, хорошенько вытерся и провел по шее, пояснице, рукам, паху и бедрам губкой, пропитанной «Венгерской водой», чье воздействие после холодного купания стимулировало первое напряжение мускула. Затем он надел халат, выпил чашку ванильного чая, к аромату которого примешивался запах афродизиака, доставленного из Парижа, и, окрыленный собственной смелостью, влетел в спальню жены, отделенную от его комнаты лишь будуаром.
Флорентина сидела на своей огромной мягкой кровати, восхитительная, манящая и немного взволнованная, среди волн кружев и надушенного батиста, и, облокотившись на подушку, ждала супруга, предчувствуя, что вторая брачная ночь обернется окончательным посвящением.
На этот раз Жорж не допустил своей прежней оплошности и не позволил очарованию прелюдии перебить накал страсти; проходя мимо будуара, он взял баночку охлаждающего крема и щедро намазал им все, что нужно, поэтому, ощутив жар двух сплетенных тел, их магнетическое притяжение, он одарил свою вторую половинку ласками на скорую руку и пошел в атаку, твердо решив, что никакие промедления не остановят его в минуту любовного порыва. Ловким движением он уложил девушку поудобнее и, с чувством гордости за свою эрекцию, спровоцированную хорошей подготовкой, ринулся вперед, первым же толчком добившись успеха — Флорентина закричала.
— Крепись, дорогая, чтобы испытать счастье, надо пережить несколько минут страдания. Помоги мне, и будет не так больно, двигайся мне навстречу.
Если бы не беседа с мадам Брикар, Флорентина, конечно, сопротивлялась бы, но ей было чересчур обидно, что она до сих пор девственница и что кузина, наверное, смеется над ней. В эту ночь Флорентина чувствовала себя с мужем свободнее, чем накануне, а потому повиновалась и удвоила его старание движением вперед-назад и тихим постаныванием, которое Жорж заглушал поцелуями; вскоре, благодаря охлаждающему крему, движения стали более сноровистыми, Жорж сделал резкий толчок и, наконец, прорвался. Победоносный крик Жоржа прозвучал в унисон со стоном Флорентины; девушке казалось, что ее пронзили насквозь, и в то же время она чувствовала высшее наслаждение; боль стихала под воздействием ласки, которой супруг наполнял ее недра; ей представлялось, будто бы ее крепко целуют изнутри; затем в нее потекло что-то горячее и приятное; сладкий, знакомый с прошлой ночи, но невероятно сильный спазм, потряс ее тело; Флорентина потеряла сознание и пришла в себя лишь через несколько секунд от поцелуев Жоржа.
Жюли не пропустила ни слова из разговора мадам Брикар и Флорентины, сначала она не могла понять, что означают паузы и вздохи, доносившиеся из комнаты, однако наклонив псише, увидела то, чего вполне хватило для постижения тайны, доныне нераскрытой.
Рука кузины, блуждавшая между бедер Флорентины, не оставляла никаких сомнений.
Поэтому вечером она попросила тетушку просветить ее касательно некоторых не вполне понятных ей деталей.
В голову внезапно пришли слова из Евангелия: «Ищите, и найдете». Именно это она пообещала себе сделать на следующий день в библиотеке Жоржа. Но час обеда еще не прозвонил, и ей не терпелось собственными глазами увидеть строение того самого женского алтаря, на котором вершатся судьбы человечества.
Бело-розовое облако батиста соскользнуло к ногам, и Жюли, расположившись перед зеркалом на двери шкафа, сперва застеснялась собственной наготы, затем, успокоившись, остановила взгляд на прекрасной статуэтке, чье отражение смотрело прямо на нее, и замерла в безмолвном восхищении. Эта девушка слишком часто ходила в музеи, а потому обладала слишком развитым чувством прекрасного, чтобы не заметить ослепительную красоту собственных изгибов и округлостей.
Высокая, стройная, от природы пластичная, с гибкой талией, она невольно принимала чувственные позы, и бутончики ее девственных грудей растерянно вскидывали головки, будто на снежных полях были нарисованы клубнично-розовые цветы.
Жюли являлась воплощением определенного типажа — нервозной брюнетки с белой кожей и горячей кровью, чьи страсти, запрятанные глубоко внутри, никогда не выступали на щеках ярким румянцем.
Грот любви, закрытый черным, как смоль, руном, кудрявый, как витые локоны, ниспадающие на плечи, быстро привлек ее внимание.
Она отлично видела, что именно туда кузина положила палец, значит, там хранился ключ к тайнам любви, которые она предчувствовала, но, несмотря на звание старшей сестры, до сих пор для себя не раскрыла.
Она стала ласкать себя, водить пальцем и рукой туда-сюда, но, будучи неопытной, испытала лишь нечто вроде нервического возбуждения.
«Тут кроется что-то еще, — подумала она, — и я узнаю, что именно».
С этой мыслью любопытная Жюли и заснула.
Задолго до того, как новобрачные и мадам Брикар вышли из своих комнат, Жюли перерыла всю библиотеку и обнаружила очаровательный буколический роман, порожденный умом Лонга и названный благозвучными именами: «Дафнис и Хлоя». Листая книгу, она случайно наткнулась на главу, где рассказывалось о чудесном моменте, когда два наивных ребенка, улегшись друг напротив друга, пытаются утихомирить все возрастающую страсть; она закрыла том и спрятала его в карман, чтобы отдаться удовольствию чтения позже, после чего продолжила поиски.
В руки ей попались безумные, обжигающие, растерзанные, воспламеняющиеся страницы «Гамиани» Жорж Санд и Альфреда де Мюссе; она пробежала текст глазами и увидела все то, что, увы, не прилагается в качестве искусных иллюстраций.
Удовлетворившись выбором, Жюли закрылась в своей комнате.
До обеда она успела проглотить «Гамиани», отдельные фрагменты которой показались ей чудовищными; «Дафнис и Хлоя» соответствовали ее нраву гораздо больше; начитавшись вдоволь, она подумала: «Нет, я чувствую, что это еще не всё! Секрет любви, язык любви не для всех одинаков. Я заговорю на собственном языке и расставлю свои акценты».
Поразмыслив, она погрузилась в мечты, ей представилась захватывающая картина: прекрасный мужчина, любезный и галантный, с карими глазами, чей магнетический огненный свет пронзит ее, разожжет в ней огонь и растопит лед.
— Кузина, когда мы возвращаемся в Париж? — спросила Жюли после обеда.
— Когда скажешь, — ответила мадам Брикар немного удивленно, — ты торопишься? Я думала, тебе здесь нравится.
— Конечно. Просто сейчас Жоржу и Флорентине лучше побыть вдвоем, не хочу, чтобы мы стесняли их своим присутствием.
Мадам Брикар не до конца разделяла это мнение.
Для новобрачных сторонние наблюдатели были весьма полезны; Жоржу в его возрасте наверняка хотелось, чтобы близкие друзья внесли немного светскости в супружескую жизнь, разбавив постоянный тет-а-тет.
Однако Жюли оказалась не из тех неуверенных созданий, что меняют свое мнение и гнут спину при малейшем дуновении ветерка, нет! В своих желаниях она отличалась твердостью, поэтому в тот же вечер коляска Жоржа доставила кузин на улицу д'Ассас.
Тайной причиной такой спешки было желание присутствовать следующим вечером на приеме мадам Брикар, где появится виконт Саски — вечный ухажер Жюли.
Ожидания девушку не обманули; к половине десятого он прибыл, отмечая временем своего приезда то особенное, привилегированное положение, в силу которого мадам Брикар пропускала оперу и прочие рауты.
Жюли видела виконта много раз и знала о его любви к себе, но в тот вечер он предстал перед ней в новом свете, и недаром щеки ее горели сильнее обычного, пока он учтиво целовал протянутую ему маленькую ручку.
Поскольку виконт не был новичком в любовных делах, он заметил волнение Жюли, и сердце его забилось чаще от присутствия этой юной девушки, к которой он испытывал глубокое и искреннее чувство.
У мадам Брикар в тот вечер собралось много народу, поэтому уединиться, не вызвав подозрений, было легко.
Жюли и виконт воспользовались этим, однако чувствовали себя не в своей тарелке, как будто им не давал покоя тяжкий груз; обоим всегда нравились большие компании и веселое времяпрепровождение.
— Что с вами? — спросила Жюли, стараясь своим вопросом прервать неловкую паузу.
— Я хотел спросить у вас то же самое, — ответил молодой человек, улыбаясь, — но раз уж вы первая начали, скажу вам совсем тихо, шепотом, хотя мне страстно хотелось бы прокричать это на всю округу: со мной моя обожаемая Жюли, со мной то, что я безумно вас люблю! Нам приходится объясняться в присутствии еще двадцати человек, и мои раскаленные, продиктованные сердцем слова, прежде чем коснуться вашего слуха, должны застыть в светской улыбке! А всё нелепые условности, из-за которых мы не можем остаться наедине, чтобы я, по крайней мере, смог отстоять свои слова, попытаться убедить вас в том, что моя жизнь в ваших руках, и, если бы вы доверили мне свою, я стал бы самым счастливым человеком на свете.
Виконт не открыл девушке ничего нового, однако же впервые прямо заявил: «Я вас люблю».
Она почувствовала, как вся расцветает от любви к этому красивому молодому человеку, чья страстная — насколько возможно в толпе гостей — речь взволновала ее до глубины души.
— Жюли, я сказал вам, что давит на мое сердце, а вы — ведь вам тоже не по себе — вы не скажете отчего?
— Не здесь! Мы обсуждаем слишком серьезные вещи, а это место все опошляет, нельзя говорить о любви в обществе равнодушных.
— Но где же? Где еще? Я не могу видеться с вами в другом месте, это противоречит правилам приличия.
Жюли секунду поколебалась.
— Послезавтра, — сказала она, — после обеда моя кузина отправится в замок «Шармет», она проведет там вечер, а я останусь здесь; приходите, заверьте Корали, что у вас ко мне поручение от мадам Брикар, которую вы только что встретили.
— Вы ангел!
— Я? Нет. Просто женщина. Вот и все. Неужели этого недостаточно?
— Это больше, чем я заслуживаю.
— Эй, заговорщики, что вы тут замышляете и где ваши белые парики и черные воротнички? — сказала мадам Брикар, сочтя, что уединенная беседа затянулась. — Помогите-ка мне попотчевать гостей.
В полночь, когда все разъехались, мадам Брикар с улыбкой обратилась к Жюли:
— Что же такого интересного тебе рассказывал наш польский красавец? Не думает ли он о том, что флердоранж пойдет твоим темным волосам так же, как белокурой шевелюре Флорентины?
— Прежде он скажет об этом вам, кузина, ведь вы мне как мать!
— Я тебя люблю и несу за тебя ответственность, поэтому буду счастлива, если твоя жизнь устроится. Виконт родом из чудесной семьи, достаточно богатой, так что денег хватит и на свадьбу, и на будущее: если он тебе нравится, если вы любите друг друга, я с радостью тебя поддержу. Распоряжайся своей судьбой разумно. И все будет хорошо.
— Спасибо, кузина, — ответила девушка, взволнованная, но как будто освобожденная от угрызений совести одобрительными словами той, которую Жюли считала и матерью и отцом.
На следующий день она не покидала своей комнаты, видимо, книги, прочитанные в «Шармет», давали свои плоды; смутные представления, пробудившиеся в юном организме, соединились в одно стремление, сознание озарилось светом; и в то же время безудержное желание выплеснуть всплывшее из романов сладострастие, охватило ее существо.
В таком расположении духа ее застал виконт.
Следуя указаниям Жюли, виконт прибыл вечером, когда мадам Брикар уехала за город, не особенно настаивая на компании кузины, понимая, что в жизни девушки наступил решающий момент и надо на время уйти в тень.
Жюли приняла виконта в маленькой гостиной мадам Брикар, элегантной, в меру оригинальной, декорированной в арабском стиле самой хозяйкой: ткани африканских ковров, смягчающие шум шагов и приглушающие голоса; широкие восточные диваны по периметру, а в центре — мягкая софа и дальше этажерка для растений — укромный утолок, где собеседники могли чувствовать себя в безопасности от нескромных глаз.
Этот будуарчик, придуманный кузиной еще до того, как у нее появились седые волосы, говорил куда больше, чем старый, храбрый, простодушный полковник мог подозревать.
— Жюли, как вы добры! — сказал виконт, когда Корали его впустила.
— Откуда вы знаете? — смеясь, спросила она. — Может, я, напротив, покажусь вам отвратительной?
Они немного стеснялись друг друга. И эта новая для Жюли ситуация — один на один с молодым человеком — очень ее впечатляла.
Ему хотелось вызвать девушку на прямой разговор, не оставив места уверткам и уловкам.
Он был слишком опытен, чтобы не знать, как неумолимо долгое ожидание и сомнения губят любовь. Поэтому он взял руки Жюли в свои и посмотрел ей в глаза с завораживающей улыбкой.
— Жюли, обожаемая моя, — сказал он серьезно, выждав, однако, паузу, — позавчера я сказал, что люблю вас, теперь посмотрите на меня и ответьте: вы тоже любите меня? Ответьте, моя милая, дорогая подруга, ответьте, жизнь моя.
И, не отпуская дрожащих рук Жюли, он опустился к ее коленям и ласково к ним приник.
— Скажи, Жюли, скажи, — исступленно повторял он.
— Да! — шепнула она.
Она уткнулась в плечо Гастона, и он, обезумев, опьянев от счастья, впился губами сперва в ее лоб, затем в ушко, в шею, зарыл свое лицо в ее волосах и чувствовал, как прелестное тело трепещет в его объятиях. Внезапно, порывистым движением виконт сжал в своих ладонях голову Жюли и припал к ее устам своим пылающим ртом, чтобы испить ее дыхание и передать ей свое одним из тех долгих поцелуев, которые соединяют души, обдавая божественной волной влюбленных, чьи ласки и нежности святы, ибо предназначаются Господом далеко не каждому.
Гастону было двадцать шесть лет! Подобно представителям многих северных народов, он не разбрасывался своей любовью направо и налево, но под его холодной внешностью скрывался бешеный темперамент; и теперь, когда лед был сломан, а чувства взаимны, огонь пожирал влюбленных быстрее, чем можно было ожидать.
Поэтому, когда очередной горячий прилив ударил в голову, Гастон почувствовал, что охвачен страстью, достойной маньяка.
Грудь юной девушки, едва сдерживаемая легким корсажем, трепетала; он чувствовал, как молодая плоть содрогается, словно закипает, инстинктивно отдаваясь сладострастию и вожделея любви; он потерял голову, запустил нервные пальцы в почти расплетенные волосы подруги, вдохнул их тонкий аромат, провел дрожащей ладонью по жаркой руке Жюли.
Не переставая ласкать друг друга, они поднялись и перешли на диван, где Жюли окончательно лишилась всех мыслей и ощущений, кроме любовной лихорадки, и в изнеможении упала, томясь каждой частичкой своего существа.
Гастон издал приглушенный крик, приподнялся, обхватил вздымающиеся груди Жюли, сорвал с наряда верхнюю пуговицу, и впился губами в чарующие округлости, представшие перед ним без лишнего целомудрия, свойственного лишь тем, кто недостаточно искушен в любви, чтобы предаваться ей с высоко поднятой головой, позволяя уважать свою красоту и величие.
Тихие стоны Жюли, более напоминающее сдавленные крики, как и ее молчание, говорили больше, чем какие угодно взволнованные речи.
Гастон почувствовал, что его главный мускул в боевой готовности; ловким движением он извлек свой долгожданный подарок из праздничной упаковки, затем быстро раздвинул девушке ноги и, прильнув губами к окаймленной пурпурным воротником розовой головке, вобрал ее в себя целиком и ощутил, как наливается под языком любовная ягода той, что готова отдаться ему немедленно; тогда поменяв положение, он попробовал проникнуть в пышущий, распаленный ласками очаг, дивясь легкости, с которой его туда впускали, и полагая, что гордиев узел окажется не так уж и сложно разрубить.
Это была ошибка.
Однако Жюли помнила урок, преподнесенный кузиной сестре, и, несмотря на боль, поддавалась движениям виконта. Внезапно из ее груди вылетел резкий вскрик, затем она растворилась в сладком вздохе.
— Ах! Как прекрасна эта боль! Ах! Любимый! О, о, боже… меня нет… я…
И на сей раз, в беспамятстве от всепоглощающего любовного спазма и сильного нервного толчка, Жюли смолкла и замерла.
Вскоре девушка пришла в себя. Она повисла на шее у виконта и спрятала голову у него на груди.
— Что мы натворили? — прошептала она.
Гастон, наконец, тоже обрел самообладание. Он был весьма недоволен тем, что не смог взять себя в руки, и пустил своего жеребца вперед со скоростью семьдесят пять километров в час.
Ухаживая за Жюли, он отнюдь не собирался пошло и грубо ее соблазнять. Он представлял ее своей спутницей жизни, но пока женитьба не входила в его планы; по многим причинам: и прежде всего — из-за старой тетушки, которая поставит непременным условием вступления во владение наследством свою кончину; лишь после нее, как говорила мадам Брикар, вспыхнет факел Гименея.
Спешка, которой он поддался в минуту забытья, может стоить ему восьмидесяти тысяч ренты, а значит, приведет его финансы в плачевное состояние; тридцать тысяч франков в год, учитывая его связи и привычки, делают его жизнь скромной, почти нищенской. Гастон был человеком чести, а потому ни минуты не колебался и внял внутреннему голосу, который подсказывал ему на следующий же день просить у мадам Брикар руки юной кузины.
— Милая, вы уже жалеете о том, что отдались мне? — спросил он Жюли.
— Нет, если теперь вы любите меня, как и прежде.
— Во сто раз сильнее, милое дитя. Только, дорогая Жюли, наше соединение было столь быстрым и неожиданным, что я немного растерян и не могу не думать о последствиях, я ведь должен обо всем позаботиться.
— Что бы ты ни решил, все хорошо, — сказала Жюли, — я твоя, твое сердце, твоя женщина, что бы ты ни решил, я буду с тобой согласна.
— Любимая, я не обману твое доверие; только мне придется ненадолго уехать, прежде чем я попрошу у мадам Брикар твоей руки, я должен увидеть одну родственницу и сильно заинтересован в этом визите, ибо в некотором смысле от нее завишу. О, ничего не бойся, Жюли, ты моя, а моя рука и сердце никуда не денутся.
— Не понимаю, — прошептала Жюли, задетая тем, что ее так быстро вернули к прозе жизни, — я совершенно не боюсь, я люблю тебя. Ничто в мире не может меня огорчить, если ты со мной, ведь так? Я не буду выспрашивать у тебя твоих тайн, поезжай и скорее возвращайся, потому что я стану считать минуты в разлуке с тобой.
Виконт нежно прижал девушку к груди и покинул ее со словами:
— Я люблю тебя, до скорого…
<…>
Поль Верлен. Стихи из сборника «Параллельно»
Поль Верлен [Paul Verlaine; 1844–1896] — избранный «принцем поэтов» своей эпохи, заложивший основы импрессионизма и символизма в поэзии, был столь чтим современниками, что ему всякий раз прощались его выходки и безумства, и, хотя он дважды сидел в тюрьме, Министерство просвещения периодически выплачивало ему пособия, друзья собирали для него ежемесячную пенсию, лечили его за свои деньги, а женщины — одни разоряли, другие — оплачивали его долги. Отношения с миром у Верлена были очень страстными, а с женщинами и подавно, о чем свидетельствуют многочисленные сборники эротических стихов поэта. Первый сборник был издан в Брюсселе, под псевдонимом, и назывался «Подруги, сцены сапфической любви» [ «Les Amies. Scènes d’amour sapphique, sonnets», 1867]; суд постановил тираж изъять и уничтожить, а автора — оштрафовать. Другим сборникам повезло больше, это «Любовь» [ «Amour», 1888], «Параллельно» [ «Parallèlement», 1889], «Женщины» [ «Femmes», 1890; вышел подпольно в Брюсселе], «Мужчины» [ «Hombres (hommes)», 1891; вышел подпольно в 1904 году после смерти автора], «Песни для нее» [ «Chansons pour elle», 1891], «Плоть» [ «Chair», 1896].
Перевод Михаила Яснова. Перевод публикуемых стихов выполнен по изданию «P. Verlaine. Chansons pour et elle autres poèmes érotiques» [Paris: Gallimard, 2002].
В ПАНСИОНЕ
Пятнадцать лет — подружка старше на год,
В одном гнезде устроились голубки.
Как душно в сентябре! Нежны и хрупки,
Глаза горят и щеки ярче ягод.
Рубашки — прочь! Благоуханней пагод
Тела, уже готовые к уступке;
Подставив грудь под сестринские губки,
Одна стоит — вот-вот и руки лягут
На плечи той, что, опустившись рядом,
По ней скользит шальным и диким взглядом,
Уста вонзая в золото и тени,
Пока дитя дрожит, перебирая
Под пальцами, в невинном исступленье,
Все прелести обещанного рая.
PER ARNICA SILENTIA[57]
Под пологом из белого муслина
Свет ночника плывет волной атласной
Туда, куда несет его стремнина
В тени, неуловимой и всевластной.
О полог над постелью Аделины,
Он слышал, Клер, не раз твой голос ясный,
Твой серебристый стон, твой смех невинный,
К которому примешан шепот страстный.
«Люблю, люблю!..» — то громче крик, то глуше;
Клер, Аделина — жертвы сладкой клятвы,
Живительный испили этот яд вы.
Любите! Одиноки ваши души,
Но в сей юдоли слез вы тем богаты,
Что метят вас блаженные Стигматы.
СЕГИДИЛЬЯ
Брюнетка, ты такая:
Уже почти нагая,
И вновь на канапе,
И вновь эмансипе —
Как в восемьсот тридцатом.
О, эта плоть живая!
Как облачко взлетая,
Ложатся кружева —
И не нужны слова
Губам, огнем объятым.
Хочу тебя такою —
Хохочущей и злою,
И грубой, и дурной,
И властной — боже мой!
Любою будь со мною!
Ты ночь, но ты светлее
Луны — и, как во сне, я
Весь мир тебе отдам,
Но дай моим губам
Плоть — всю мою, до дрожи!
И этой плотью всею
Прижмись ко мне сильнее
И воедино слей
Ее с душой моей —
Еще, еще, еще же!
Блеск ягодиц, не скрою,
Лишь он тому виною,
Что на свою беду
Смирюсь и пропаду
С их бешеной игрою!
CASTA PIANA [58]
То синий клок, то рыжий клок,
А взгляд и нежен, и жесток,
Нет в красоте твоей приманки,
И дышат мускусом соски,
И слишком бледные виски,
Но в каждом жесте — пыл вакханки.
Как ты волнуешь! Я готов,
Святая Дева чердаков,
Тебе свою поставить свечку.
Неосвященную? Пускай!
Твой «Ангелюс» блаженный рай
Сулит простому человечку.
Ты — каторжанка, в свой черед
Твой безымянный труд сотрет
Любого — в прах, в песчинку, в крошку:
Один на все пойдет с тобой,
Другой захочет стать слугой,
А третий поцелует ножку.
Но ты не жалуешь чердак,
Он как рабочий твой верстак —
Здесь все тебе давно постыло:
Любой мужлан тебя распнет,
Как причастится тайн, но вот
Уйдет — и ты его забыла!
И впрямь, ну что, в конце концов,
Тебе до старцев и юнцов —
Им всем не место в этом храме.
Я знаю, как любиться всласть,
Я знаю, что такое страсть
И власть, простертая над нами!
А впрочем, прочим — грош цена:
Подставь свои уста, пьяна,
И дай вкусить мне без оглядки
Всю соль, всю терпкость — по глоткам,
Соленый, терпкий твой бальзам,
Святой, соленый, терпкий, сладкий!
ШАТЕНКА
Шатенки тоже есть…
Взгляд в никуда, хаос кудрей
С неровной линией бровей,
И этот рот не слишком яркий,
И не ахти какая стать —
Но я готов такой дикарке
Всего себя навек отдать!
Всего себя! Да, черт возьми,
Как много радостной возни
Сулят мне вечера с тобою,
Когда соски твои впотьмах
Торчат, и голою стопою
Меня ты повергаешь в прах.
О, эти груди под рубашкой!
Обещан сладкий труд и тяжкий
Всем чувствам яростным твоим,
И я в виду такого рая —
Прижмись ко мне! — неудержим,
Греша, и мучась, и сгорая.
Всю исцелую — до грудей,
До глаз, до кончиков ногтей;
Усталость пыл мой не умерит,
И я склонюсь перед тобой
Как потерявший разум перед
Неопалимой купиной!
Ты знаешь, гордая, что плоть
Моя не в силах побороть
Любовь к твоей влекущей плоти,
И я опять сойду во мрак,
Чтобы опять родиться, хоть и
Не раз уже был мертв — да как!
Ну что же, зыбкая, без края,
Неси меня, волна морская,
Гордись: я сбит тобою с ног,
Кружи меня то так, то этак,
Чтоб, обезумев, я не смог
И оглянуться напоследок!
К МАДЕМУАЗЕЛЬ***
Милашка! С такой
И я бы не прочь!
Как поле, точь-в-точь,
Ты пахнешь травой.
Остры и крепки
Все зубки подряд,
И хищно горят
В глазах огоньки.
Влекущий твой вид
Оценит любой,
И грудь наготой
Бесстыдно блазнит.
На бедрах крутых
Задержится взгляд —
Но сочный твой зад
Заманчивей их.
Безумство сердец
В крови мы несем:
Палит нас огнем —
И пах, и крестец.
Хорош твой дружок
Среди пастушат,
Другие спешат
К тебе на лужок.
Ну, чем не эдем
Счастливцам таким?
И как же я им
Завидую всем!
Теофиль Готье. Сокровенный музей
Теофиль Готье [Théophile Gautier; 1811–1872] — романтик до мозга костей, дышавший разреженным воздухом чистого искусства, обладал южным темпераментом, бурно проявившимся во время его путешествия по Италии. В 1850 году в Риме он встречается с красавицей-содержанкой, хозяйкой литературного салона мадам Сабатье и пишет ей блестящее и неприличное письмо в духе Рабле, известное как «Письмо к Президентше», которое она без колебаний показывает друзьям и даже способствует его распространению в списках (письмо было издано после смерти адресата в 1890 году). В том же году, в Венеции, он посвящает несколько восторженных и более чем смелых стихотворений, объединенных названием «Потайной музей», другой красотке, Марии Матеи; эти стихи сначала были включены в сборник «Эмали и камеи» [ «Emaux et camées», 1832], но в 1852 году оттуда изъяты; в 1876 году они вошли в пятнадцать эксклюзивных экземпляров полного собрания сочинений поэта. Кроме того, в 1864 году вышел подпольный сборник, озаглавленный «Сатирический Парнас» [ «Parnasse satyrique du XIXe siècle»], куда вошли эротические сочинения нескольких авторов той эпохи, в том числе «Письмо к Президентше» и «Потайной музей» Готье.
Перевод Михаила Яснова. Перевод публикуемых стихов выполнен по изданию «Th. Gautier. Oeuvres érotiques» [Ed. Arcanes, 1953].
СОКРОВЕННЫЙ МУЗЕЙ
Нагих богинь ваяли греки
И обнаженных смертных дев,
Их гнезда тайные навеки
Во всей красе запечатлев.
Но сих голубок против правил
Ваяли эти мастера:
Резец, где нужно, не оставил
На них ни пуха ни пера.
Они трудились без опаски,
Но обедняли греки див,
Лишив их царственной оснастки
И сокровенность обнажив.
Так по какой такой причине,
Подобно древним, в свой черед
Стригут художники поныне
Газон, где возлежит Эрот?
Ведь красоту сокровищ скрытых
Лелеют наши времена —
Чтоб оценить и суть, и вид их,
Психея с лампой не нужна.
Узрел Филипп Бургундский тайны
Девицы, спящей крепким сном,
И новый орден не случайно
Назвал он Золотым руном.
И Лафонтен веселым слогом
Поведал нам, как сатана Страдал, —
но распрямить не смог он
Прядь из девичьего руна.
Люблю твоих натурщиц смачных,
Поклонник правды, Тициан,
Тебе талант мазков прозрачных
Венецианским небом дан.
Они под пологом пурпурным
Являли миру без прикрас
Ту плоть, которую Амур нам
Со всем усердием припас.
Ложатся шелковые тени
На бедра гладкие впотьмах,
Там, где в густой курчавой сени
Таится вожделенный пах.
Ты первым был, кто их рукою
Чуть-чуть прикрыл его, чтоб мы
Вкушали чудо неземное —
Сии Кипридины холмы.
Была Флоренция немало
Поражена при виде той
Твоей Венеры, что купала
Ладошку в муфте золотой.
Когда прекрасная, нагая,
За темным облаком следя,
Округлобедрая Даная
Ждала Зевесова дождя.
Пускай печальная гондола
С тобой ушла навеки в ночь,
Божественного ореола
Ничто не в силах превозмочь.
Я пыль веков минувших вытру
И, чтоб искусству не пенять,
Позволь мне лютню на палитру,
Великий старец, поменять.
Я погружу напев и слово
В твою глазурь, в твою камедь,
Я как художник все покровы
Сорву, чтоб тайное воспеть.
Пускай мой стих отдернет шторы
И к белизне прекрасных тел
Прибавит самой разной флоры
Вослед тому, что ты воспел.
И этой краскою живою
Напомнит вечный образ он,
Когда коснулся головою
Груди богини Купидон.
И пусть простит нам муза эту
Любовь, подобную греху, —
Как персик, весь открытый свету,
Лежащий бережно во мху.
Руно, заклятие Ясона,
Плод вожделенный Гесперид —
Путь, по которому бессонно
И день, и ночь блуждал Алкид.
Презрим, Искусство, кривотолки,
И, чтоб не покушаться впредь,
Хочу мой стих на этом шелке,
Как поцелуй, запечатлеть.
Пускай пластические стансы
Запомнят прошлого урок,
Чтоб рассчитаться, может статься,
За твой, Венера, бугорок!
ПУПОК
Пупок, с тобой могу пропасть я,
И, мрамор твой боготворя,
Боготворю твое всевластье —
Ты как облатка сладострастья
Дошедшему до алтаря!
СООТВЕТСТВИЯ
Бог дал гнездо любви — награду
Для христиан,
А зад безбожникам в усладу
Недаром дан.
Бог облегчил свою задачу,
Ведь труд не мал, —
И к одиночеству в придачу
Он пальцы дал.
ОДИНОЧЕСТВО
Ура эрекции! Достану
Того, кто жаждет постоянно
Восстать — и в путь!
Увы! Легко ли быть счастливым
Лицом к лицу с подобным дивом?
Отнюдь… Отнюдь…
Один как перст творю молебен,
А он уже вздымает гребень —
Каков нахал!
Жаль, нет соседки, что влюбленно
Стреляет глазками с балкона —
И наповал!
Коко напрасно точит зубки,
Нет в доме ни чепца, ни юбки,
Но только тронь —
И он уже готов излиться.
Вот и спешит к нему вдовица —
Моя Ладонь.
Приди, богиня мастурбаций,
Не зря ты требуешь оваций:
Я весь в огне.
Ты утешаешь бесподобно
И то, на что сама способна,
Даруй и мне!
Ладонь умеет без опаски
Порой излить такие ласки
На мой снаряд,
Что он взрывается без боя,
Лишь охвати его рукою
Тесней стократ!
Не обойди меня уроком
В том, что Тиссо назвал пороком, —
Как Купидон,
Я тоже, может, преуспею
В его игре, когда Психею
Не видел он.
Ногами опершись о стену,
Себя ласкаю, постепенно
Входя в экстаз:
Могу я целеустремленно
Полировать мою колонну
Хоть битый час.
Уже совсем теряю меру,
Но не Венеру, а Химеру
Я вижу — как
Она встает передо мною,
И образ с гривой золотою
Мне жжет кулак.
Но грудь, ласкаемая взглядом,
Ничто в сравненье с этим задом,
Когда она
Его мне дарит… Вот так штука!
О Рубенс, вся твоя наука
Побеждена!
Мне эти ягодицы впору,
И не дает дружок мой деру —
Наоборот:
Я их коленом раздвигаю,
А он — уж я-то это знаю! —
Свой путь найдет.
Вхожу в ее большое лоно —
Нас мог бы штихель Клодиона
Изобразить.
В нее бросаюсь, как в пучину:
Смогу ли эту Мессалину
Я ублажить?
Волна, рожденная простатой,
На холм кидается покатый
И у дверей
Омытого прибоем храма
Моя искусница упрямо
Кричит: «Сильней!..»
И вот — застыла, побледнела,
И я до самого предела
В нее вошел.
Так жрицы плоть свою терзали,
Когда они в себя вонзали
Приапов кол.
Я прохожу ее навылет —
И вот уже последний вылит,
Исторгнут залп.
И, поработавший на славу,
Мой кратер, исторгавший лаву,
Совсем ослаб.
Я выдавил его до капли —
Тут и мечты мои ослабли:
Ни рук, ни губ.
Прощай, фальшивая Киприда!
Лишь пролетает — вот обида! —
Один суккуб.
Что ж, видели таких Венер мы!..
Оставлю след застывшей спермы
На пальцах, чтоб
Вручить мой опыт, вроде дани,
Тебе, дотошный Спалланцани, —
Под микроскоп!
КРЕСТ ЛЮБВИ
Четыре розы молодых —
И крест любви, и знак влюбленных:
Две, что цветут, и две в бутонах,
Дневной цветок и три ночных.
Вот символ веры — на устах,
Что к ним склоняются, ликуя:
Крестом — четыре поцелуя
На четырех живых цветах.
Кармином первый опалит —
Свою стыдливость губы дарят:
Их поцелуй — известный скаред
И жемчуга свои таит.
Но два бутона, два других, —
Когда пониже опуститься,
И слева можно насладиться,
И справа прелестями их.
А ниже — тот ночной цветок,
Тот, самый робкий, самый нежный,
Что распускается, безгрешный,
Лишь положив на вас зарок.
Эмблема счастья, вечный крест,
Связует ночь и день в зените:
Свою любовь им осените —
Благословите этот жест!
Пьер-Жан Беранже. Три стихотворения
Пьер-Жан Беранже [Pierre-Jean de Béranger; 1780–1857] — прославился своими антимонархическими и антиклерикальными песнями; он был любимцем французского народа, «l'homme-nation» (голосом народа), как сказал о нем Альфонс де Ламартин, воплощением независимости и свободы слова. Он стал также любимцем российского читателя, во-первых, потому что «подходил» нам тематически, а во-вторых, потому что ему повезло с переводчиками (начиная с Чернышевского и кончая В. Левиком, В. Курочкиным и В. Рождественским). Прежде чем поднять сатирическую песню до уровня оды или памфлета, начинающий поэт увлекался вакхическими и скабрезными песенками, которых за его жизнь накопился целый сборник.
Публикуемые стихи взяты из книги «Проказы Беранже: сорок четыре эротических песни» [ «Les Gaietés de Béranger: quarante quatre chansons érotiques», 1864], в которой борец за политические и социальные свободы предстает остроумным борцом за свободу нравственную.
Перевод Марины Бородицкой. Перевод выполнен по изданию «P.-J. de Béranger. Les gaietés, quarante quatre chansons éroliques de ce poète, suivies de chansons politiques et satyriques non recueillies dans les ceuvres prétendues complètes de Béranger» [Amsterdam: Éditeur aux dépens de la Compagnie, 1864].
ДВЕ СЕСТРЫ, ИЛИ ПРЕОДОЛЕННЫЙ СТЫД
Зачем в ночи, сестрица Зоя,
С меня сорочку тянешь ты?
Прошу, оставь меня в покое,
Я сплю, и сны мои чисты.
Бесстыдница! Ведь все-таки раздела!
И в грудь целуешь… В чем тут дело?
Зачем ты так хохочешь?
Зачем меня щекочешь?
Чего ты хочешь?
А впрочем, это не беда —
От сих забав
Не будет нам вреда.
Меня ты теребишь настырно
Рукою дерзкой, а взамен —
Мою, что почивала мирно,
Хватаешь вдруг и тащишь в плен.
Зачем ложишься ты ко мне валетом?
И что твой рот творит при этом?
Вот странная повадка!
Сестра, так делать — гадко.
И сладко, сладко…
А впрочем, это не беда —
От сих забав
Не будет нам вреда.
Откройся вдруг мужскому взгляду
Альков наш темный… нет, молчу!
Сестрице милой дать усладу
Я в свой черед теперь хочу.
Итак, вперед — хоть прежде не бывало,
Чтоб я усатых целовала.
Мужчины — дуралеи,
Ах, мне куда милее
Твои затеи!
Ведь это, право, не беда —
От сих забав
Не будет нам вреда.
Не думай, это все не значит,
Что впрямь я увлеклась игрой:
На сцене шут поет и скачет,
Пока не явится герой.
А велико ли наше прегрешенье?
Ведь это не кровосмешенье! —
Не то любой прелат
Пугать нас был бы рад,
Но все молчат.
А значит, это не беда —
От сих забав
Не будет нам вреда.
МЫШКА
Лизетта, вот трусишка,
Мышей боится — страсть.
Раз выбежала мышка
И к ней под юбку — шасть!
Лизетта — прочь, а мышка
За нею по двору…
— Не бойся ты, глупышка,
Она спешит в нору.
Но в ужасе девица
Бежит, поднявши крик,
А мышка-озорница
К ней прямо в руку — прыг!
Она, зверька сжимая,
Визжит: «Сейчас умру!»
— Не бойся, дорогая,
Пусти ее в нору.
Но в обморок Лизетта
Упала в тот же миг,
А мышка, видя это,
Скорей в укрытье — шмыг!
Там не страшна ей кошка,
Ни дождик на дворе…
Не плачь, Лизетта-крошка,
Ведь мышь уже в норе.
ШТАНЫ
Непристойная песня, сложенная повесой Жилем
в честь победы над мамзель Зирзабель,
что любила рядиться в мужское платье
Ба, Зирзабель! Это вы? Вот номер!
Мордашка-то ваша, но — чтоб я помер!
Вы ж вроде мамзель — хотел бы знать я,
Зачем вы надели мужское платье?
Наряд не к лицу вам, вот в чем загвоздка:
Где было пышно — там стало плоско,
В нем ваши прелести не видны.
Мамзель, поскорей снимите штаны!
Мамзель, снимите штаны!
Вы с юбкой расстались — чего это ради?
Ведь вы, мамзель, не на маскараде.
А может, затеяли вы игру
Затем, что женщины вам по нутру?
Из вас получился бы славный малый,
Но кой-чего не хватает, пожалуй.
А впрочем, с какой вас ни взять стороны —
Мамзель, поскорей снимите штаны.
Мамзель, снимите штаны!
Но есть, однако ж, в этом наряде
Дразнящее что-то… особенно сзади.
Позвольте-ка пояс вам расстегнуть!
Да не идет ли там кто-нибудь?
А то ведь примут вас за парнишку
И про меня наболтают лишку:
Что мне, мол, по вкусу теперь каплуны…
Мамзель, поскорей снимите штаны.
Мамзель, снимите штаны!
Ну же, мамзель! Немножко сноровки —
Не то появится в вашей обновке
Лишняя прорезь, иль невзначай
Любовь моя выльется через край…
Пардон, я вас перепачкал немножко:
Прочней любви оказалась застежка.
Прощайте, пусть снятся вам сладкие сны —
Мамзель, поскорей наденьте штаны.
Мамзель, наденьте штаны!
И вы, мамзели, послушайте Жиля:
Не одевайтесь в мужеском стиле,
Коль не хотите обманом завлечь
Тех нечестивцев, о коих речь
Здесь не веду, чтоб себя уберечь.
Дамы, прелестны вы иль дурны,
Дам вам совет благой:
Суйте лишь руки в мужские штаны,
Сами ж туда — ни ногой!